не
нажимает на спусковой крючок. Тебе дают подойти невредимым прямо к Мексиканскому
заливу, в котором ты волен утопиться.
Да, мой сэр, я достиг Мексиканского залива, сразу же вошел в его воды и
утопился. И сделал это добровольно. Когда мое тело выловили, к нему была
привязана бирка: франко-борт, Миртл-авеню, Бруклин. И в обратный путь оно
проследовало наложенным платежом. Когда позже меня спросили, для чего я себя
убил, я мог сказать в ответ только одно: потому что я хотел зарядить
электричеством космос! Под сим разумелась простая вещь: Делавэр, Лакаванна и
Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная линия электрифицирована, а
душа человеческая до сих пор заключена в крытой повозке. Я родился в средоточии
цивилизации и естественным образом принял ее, а что оставалось делать? Но самое
забавное в том, что больше никто не принял ее всерьез. Я стал единственным
представителем общества, цивилизованным по-настоящему. Для меня не нашлось
места, как нет его до сих пор. Тем не менее, прочитанные книги и услышанная
музыка уверили меня в том, что где-то на земле есть люди, похожие на меня. И мне
пришлось пойти и утонуть в мексиканском заливе, дабы оправдать продолжение этого
псевдоцивилизованного существования. Фактически, мне пришлось отделаться от
своей духовной оболочки.
Когда я наконец осознал, что при нынешнем положении дел останусь ничтожеством в
глазах общественности,
266
я совершенно успокоился и стал счастлив. Я быстро освободился от чувства
ответственности. И коль скоро друзья не устали бы давать мне взаймы, я мог бы
прожигать жизнь бесконечно. Мир был для меня будто музей; мне хотелось есть и
есть это дивное шоколадно-слоистое пирожное, которое люди прошлых поколений
положили на наши ладони. Всех раздражало, как я наслаждался сам с собой. Их
логика была такова: да искусство -- это прекрасно, спору нет, но когда ты
вкалываешь, чтобы заработать на жизнь, не остается сил наслаждаться искусством.
Это было как раз в то время, когда я норовил добавить от себя слой-другой к тому
чудесному шоколадно-слоистому пирожному. Последний, так сказать, штрих. Тогда
меня сочли за сумасшедшего, нимало не колеблясь. Сначала меня считали
бесполезным членом общества; потом некоторое время -- беспечным, не думающим о
завтрашнем дне живым трупом с непомерным аппетитом; теперь я прослыл
сумасшедшим. (Послушай, ублюдок, ты когда-нибудь устроишься на работу?..
Подожди-ка, мы разделаемся с тобой!) В открытии нового фронта была своя
прелесть, была новизна.
Я почувствовал свежий ветерок в душных коридорах. Во всяком случае, мы вышли из
штиля. То была война, и я, хоть и труп, но посвежел и обнаружил в себе некоторый
задор. Война возвращает к жизни. Война будоражит кровь. Чуть не забыл -- как раз
во время мировой войны случилось это смятение чувств. В одну ночь я стал женатым
человеком. Я поступил так, чтобы доказать всем и вся, что и я не лыком шит. Быть
женатым -- это престижно. Помню, мне немедленно дали пять баксов, как только я
объявил о своем решении. Мой друг Макгрегор заплатил за свидетельство о браке и
даже за стрижку и бритье, через которое меня заставили пройти перед церемонией.
Мне сказали, что не побрившись никак нельзя; сам же я не видел причины, по
которой нельзя жениться не побрившись и не постригшись, но, поскольку это мне
ничего не стоило, я согласился. Было интересно наблюдать, как все стремились
поддержать молодых. Только потому что я проявил здравый смысл, все закрутились
около нас: ах, что мы можем для вас сделать, не угодно ли вам то, да не угодно
ли это? Разумеется, предполагалось, что я теперь уж непременно найду работу,
пойму, что к чему в этой жизни. Никому не приходило в голову, что можно
заставить работать жену. Сначала я действительно был очень деликатен с ней. Не
эксплуатировал ее как рабыню. Все, что я просил -- это мелочь на транспортные
расходы, связанные с поисками мифической работы, и самую малость на кино,
сигареты и тому подобное. Значительные вещи
267
вроде книг, нот, граммофона, телячьей вырезки приобреталось в кредит. Ведь
теперь у меня семья. Рассрочка -- это изобретение, предназначенное для парней
вроде меня. Первый взнос был необременителен, а остальное я доверил Провидению.
Надо как-то жить, твердили все. Теперь, с Божьей помощью, и я сказал себе: надо
жить! Сначала жить, а платить потом. Увидев приглянувшееся пальто, я заходил в
магазин и покупал его. Причем делал это, не дожидаясь холодов, дабы показать,
какой я основательный покупатель. Еще бы, женатый мужчина, может быть, скоро
стану отцом -- неужели я не имею права на такую малость, как зимнее пальто? А
заимев пальто, я подумывал о теплых ботинках к нему. Вот парочка из настоящей
кордовской кожи -- о таких я всю жизнь мечтал, да не мог себе позволить. Когда
наступили настоящие холода, а ты весь день ходишь в поисках работы под дождем,
градом, снегом, на ветру и голоден как черт -- приятно заглянуть в уютную
закусочную и заказать сочный филей с луком и картофелем фри. Я застраховал свою
жизнь от несчастных случаев -- мне сказали, что это очень важно, когда ты женат.
Предположим, я в один прекрасный день даю дуба -- что тогда? Помню, это мне
сказал страховой агент в качестве последнего аргумента. А я уже обещал ему
подписать договор, но он, должно быть, запамятовал. А я уже сказал ему: да,
непременно, -- повинуясь привычке, но он пропустил мои слова мимо ушей. А может
быть, по негласному правилу надо было провести беседу по полной программе. Я уже
собирался поинтересоваться, сколько времени уйдет на то, чтобы получить ссуду на
страховой полис, как он огорошил меня риторическим вопросом: предположим, в один
прекрасный день вы отбрасываете копыта, что тогда? Наверное, он решил, будто я
немного не в себе -- так заразительно я смеялся. Я хохотал, пока по лицу не
побежали слезы. Наконец, он произнес: "Не вижу тут ничего смешного". "Посмотрите
на меня как следует, -- сказал я, став на минуту серьезным, -- неужто я похож на
человека, который может думать о том, что произойдет после его смерти? "
Очевидно, он удивился моим словам, потому что сказал следующую вещь: "Мне
кажется, господин Миллер, что ваша позиция несколько расходится с общепринятой
моралью. Я уверен, вы не захотите, чтобы ваша жена..." "Послушайте, -- прервал я
его, -- положим, мне наплевать, что будет с моей женой, когда я умру -- что вы
на это скажете?" Увидев, что я затронул его больное место, я смягчил сказанное:
"Мне не нужна ваша страховка, тем более когда я умру. Я делаю это только для
того, чтобы вам стало приятно. Видите ли, я стараюсь помогать нашей зем-
268
ле вертеться. Вам надо жить, не так ли? Так вот, я кладу вам в рот немного
жратвы, вот и все. Хотите продать еще что-нибудь -- не стесняйтесь. Я куплю все
стоящее. Я -- покупатель, а не продавец. Мне нравится видеть людей счастливыми,
вот почему я покупаю. Теперь скажите, сколько надо платить в неделю? Пятьдесят
семь центов? Отлично. Что такое пятьдесят семь центов? Видите пианино -- за него
я выплачиваю по тридцать девять центов в неделю. Оглянитесь вокруг -- все, что
вы видите, стоит не менее того. Вы сказали, если я умру, что тогда? Вы думаете,
я собираюсь бросить на произвол судьбы всех этих людей? Нет, это была бы очень
злая шутка. Скорее уж я бы созвал их всех и велел забрать свои вещи, коль я не
могу заплатить за них..." Он заерзал на стуле, а глаза остекленев, застыли.
"Извините, -- оборвал я свою речь на полуслове, -- не хотите ли немного выпить
-- обмыть договор?" Он отказался, но я настаивал. Кроме того, я еще не подписал
все бумаги, надо было сделать анализ мочи, получить положительный результат,
приложить множество печатей -- знаю всю эту ерунду наизусть. Так не лучше ли
сначала пропустить рюмочку и таким образом растянуть это серьезное дело, ведь,
положа руку на сердце, приобретение страхового полиса, равно как и приобретение
чего угодно, для меня истинное удовольствие: я чувствую себя как любой другой
гражданин, се, человек!* -- а не обезьяна. Поэтому я достал бутылку хереса (все,
чем располагал) и щедрой рукой налил ему изрядный стакан, думая про себя:
хорошо, мол, что херес кончится -- может быть, в следующий раз мне достанется
кое-что получше.
-- Мне тоже как-то пришлось заниматься страхованием, -- признался я, поднося
стакан к губам. -- Да, я тоже умею продавать. Одно плохо -- ленив. Гораздо лучше
сидеть дома, почитывать книжку или слушать фонограф. Зачем куда-то идти,
суетиться ради страховой компании? Да если бы я сегодня работал, вы бы меня и не
застали, разве не так? Нет, думаю лучше относиться ко всему проще и помогать
людям по мере возможности ... как вот вам, например. Гораздо приятней покупать,
чем продавать, а вы как думаете? Конечно, если есть деньги! Впрочем, в этом доме
много денег не требуется. Как я сказал, пианино стоит тридцать девять центов в
неделю или, может быть, сорок два, а ...
-- Простите, господин Миллер, -- оборвал он меня на полуслове, -- вы не
возражаете, если мы начнем подписывать бумаги?
-- Отчего же, разумеется, -- весело ответил я. -- А они
269
все при вас? Какую же мы подпишем первой? Кстати, не хотите ли продать мне
авторучку? Не стесняйтесь!
-- Подпишите вот тут, -- сказал он, сделав вид, что не расслышал последнюю
реплику. -- И еще вот здесь. А теперь, господин Миллер, разрешите откланяться.
Через несколько дней мы с вами свяжемся.
-- Чем скорее, тем лучше, -- заметил я, провожая его до дверей. -- А то вдруг я
изменю свое решение и кончу жизнь самоубийством.
-- Что вы, что вы, господин Миллер, обещаю, что все будет очень быстро. Всего
хорошего, всего хорошего.
Разумеется, по счетам рано или поздно приходится платить, даже если вы такой
прилежный покупатель, каким был я. Со своей стороны я делал все возможное, чтобы
поддержать производителей и рекламодателей Америки, но те, кажется, стали
разочаровываться во мне. Все во мне разочаровывались. Хотя был один человек,
который разочаровался во мне больше всех. Этот человек по-настоящему старался
помочь мне, а я его подвел. Вспоминаю о нем и о том, как он принял меня своим
ассистентом -- с готовностью и очень любезно -- потому что позже, нанимая и
увольняя как проклятый, я и сам узнал, что такое предательство, но к тому
времени мне уже все было нипочем. Но этот человек просто из кожи лез, чтобы
показать, как он доверяет мне. Он служил редактором каталога крупной посылочной
фирмы. Каталог этот -- просто необъятное собрание всякой чепухи. Он выходил раз
в году, и готовили его весь год. Я понятия не имел о такой деятельности, и как
туда попал -- не знаю, видимо, очень захотелось погреться, поскольку я весь день
обивал пороги, пытаясь заполучить самую завалящую работенку. В том офисе было
очень уютно, и я приготовился держать длинную речь, чтобы отогреться. Я даже не
знал, какую работу просить -- просто какую-нибудь работу. Редактор оказался
отзывчивым, сердечным человеком. Кажется, он догадался, что я писатель или
собираюсь стать писателем, потому что вскоре спросил, что мне нравится читать и
какое у меня мнение о том или ином писателе. Так получилось, что у меня в
кармане оказался список книг, которые я искал в публичной библиотеке. Я вытащил
этот список и показал ему. "Великий Боже! -- воскликнул он. -- Неужели вы
читаете такие книги?" Я скромно нагнул голову и, как нередко со мной бывает,
растрогался его дурацким замечанием настолько, что начал рассказывать о
"Мистериях" Гамсуна*, только что прочитанных мною. После этого он стал
податливым, словно оконная замазка. Когда он предлагал мне место ассистента, он
как бы извинялся за то, что
270
не может предложить что-нибудь получше. Он сказал, что пока я должен войти в
курс дела, это будет мне очень полезно. А потом предложил взаймы, из
собственного кармана, до первой получки и протянул двадцатидолларовую купюру,
прежде чем я успел согласиться или отказаться. Ради него я решил взяться за
работу не щадя себя. Ассистент редактора -- это звучало вполне благопристойно,
особенно для кредиторов и соседей. Некоторое время я был счастлив тому, что ел
ростбиф, цыплят и свиную вырезку. Мне даже казалось, что я полюбил новую работу.
В действительности же она недолго вызывала мой интерес. То, что мне предстояло
изучить, я выучил за неделю. И что дальше? Каторжная борьба за жизнь, так я
думал. И, чтобы хоть как-нибудь скрасить действительность и убить время, я начал
писать рассказы, эссе и длинные письма друзьям. Вероятно, про меня думали, будто
я составляю предложения для компании, потому что никто не обращал на меня
внимания. Мне понравилась такая работа. Почти весь день я был предоставлен
самому себе, своему творчеству, так как служебные дела удавалось скинуть за час.
Я так увлекся сочинительством, что просил подчиненных не беспокоить меня по
пустякам. Все шло как по маслу, жалованье платили исправно, сотрудники выполняли
все, что я -им поручал, и вот однажды, когда я увлеченно сочинял эссе по
"Антихристу", к моему столу подошел незнакомый человек, склонился над моим
плечом и язвительным тоном начал читать только что написанное мной. Я даже не
поинтересовался, кто он и что ему надо -- в голове крутилась одна мысль, которую
я как безумный повторял про себя:
"Заплатят ли мне жалованье за следующую неделю?" Когда пришло время сказать
прощай моему благодетелю, мне было немного стыдно, особенно когда тот, будто
прочитав мои мысли, сказал: "Я просил заплатить вам вперед за неделю, но они и
слышать об этом не желают. Мне хотелось быть вам хоть в чем-то полезным: вы
стоите в самом начале пути. Если откровенно, я и теперь очень верю в вас, но
думаю, что вам в ближайшее время придется нелегко. Вы не вписываетесь в эту
жизнь. Когда-нибудь вы станете великим писателем, я уверен в этом. А теперь
извините, -- добавил он, тепло пожав мне руку, -- мне надо идти к шефу. Дай вам
Бог!"
Я был огорчен случившимся. Мне хотелось сделать все возможное, чтобы
когда-нибудь оправдать его доверие. В тот момент мне хотелось оправдаться перед
всем миром: я бы с готовностью прыгнул с Бруклинского моста, если бы таким
образом можно было убедить их, что я не такой уж сукин сын. Да у меня сердце --
огромное как у кита, и я
271
охотно доказал бы это, но никто не интересовался моим сердцем. Я всех подводил
-- не только кредиторов, но и квартирных хозяев, мясника, булочника, ребят из
газовой, водопроводной и электрической компаний -- всех. Вот бы мне уверовать в
целесообразность труда! Я не мог относиться к ней как к средству поддержать
жизнь. Я одно только понимал: те, кто работают не покладая рук, не придумали
ничего лучше. Мне вспомнилась речь, которая в конечном счете обеспечила мне это
место. В чем-то я очень похож на герра Нагеля*. Мои намерения меняются с минуты
на минуту. Я не знаю, кто я: чудовище или святой. Подобно всем замечательным
людям нашего времени, герр Нагель был доведен до отчаяния, причем именно
безрассудство делает его таким привлекательным. Гамсун сам не знал, как
поступить со своим героем; он знал, что такой тип существует, что в нем есть
нечто большее, чем в шуте или мистификаторе. Мне кажется, герр Нагель нравился
ему больше остальных созданных им образов. А почему? Да потому что герр Нагель
-- непризнанный святой, как всякий художник. Его поднимают на смех, поскольку
решения, которые он предлагает, представляются миру слишком простыми, тогда как
на самом деле они по-настоящему глубоки. Ни один человек не хочет быть
художником -- его вынуждает на это мир, когда отказывается признать несомненное
лидерство. Работа ничего не значит для меня, ведь настоящую работу никто не
замечает. Люди считали меня ленивым и беспомощным, а я, напротив, исключительно
деятельное существо. Даже в том, как я бегаю за юбками, есть что-то этакое,
особенно в сравнении с другими видами деятельности, такими, как изготовление
пуговиц и отверток или даже удаление аппендиксов. А почему меня так внимательно
слушали, когда я приходил просить работу? Почему так увлекались моим рассказом?
Без сомнения потому, что я всегда тратил время с пользой. Я щедро делился тем,
что черпал во время посещений публичной библиотеки, праздного шатания по улицам,
интимных отношений с женщинами, дневных представлений на Бродвее, походов в
музеи и картинные галереи. Будь я обыкновенным неудачником, честным малым,
желающим вкалывать за столько-то долларов в неделю, разве бы мне предложили
такую работу, которую предлагали? Разве меня угостили бы сигарой, пригласили бы
на ленч, дали бы взаймы, как это нередко происходило? Должно быть, во мне было
нечто такое, что ценилось выше двужильности и профессиональных навыков. Сам я не
разобрался, что это такое, потому что никогда не знал ни гордости, ни тщеславия,
ни зависти. Мне было очевидно глобальное, а перед мелкими
272
жизненными обстоятельствами я терялся. Эта растерянность возникала оттого, что я
все измерял в большом масштабе. Обыкновенные люди гораздо сообразительней в
оценке практической ситуации: их личность соответствует требованиям,
предъявляемым к ним; мир соответствует их представлениям. А человек, идущий не в
ногу с миром, или страдает от колоссальной переоценки своей личности, или
уничтожает себя до полного ничто. Герр Нагель часто выходил из себя, пытаясь
докопаться до собственного "я": его суть была тайной как для него самого, так и
для его окружения. А я не мог оставить все в таком подвешенном состоянии --
тайна влекла к себе. Я собирался проникнуть в нее, даже если для этого надо было
тереться о каждого встречного как кошка. Трись долго и усердно -- появится
искра!
Зимняя спячка животных, прекращение жизнедеятельности простейших форм,
удивительная живучесть клопов, затаившихся под обоями, транс йогов, каталепсия,
мистическое единение с космосом, бессмертие клеточной жизни -- всему этому
учится художник, чтобы пробудить мир в благоприятный момент. Художник
принадлежит к особой породе человека; он -- одухотворенный микроб, передающийся
от одной породы к другой. Бедствия не могут уничтожить его, потому что он не
является частью физической, родовой схемы. Его появление приходится на
катастрофы и крах; он -- существо циклическое, живущее эпициклами. Приобретенный
опыт он никогда не использует для личных нужд; он служит высшей цели, для
которой и призван. Как бы его не отвлекали, его не сбить с пути. Если он читает
книгу, а вы оторвали его от чтения на двадцать пять лет, потом он способен
продолжить с отложенной страницы, как будто за эти двадцать пять лет ничего не
происходило. А ведь то, что произошло за эти двадцать пять лет, и есть "жизнь"
для большинства людей. Для него же это только помеха в движении вперед.
Непреложность его труда, в котором он выражает себя, является отражением
автоматизма жизни, в которой он вынужден залечь в спячку, ожидая сигнал,
возвещающий момент рождения. Это большая тема, и это всегда было мне ясно, даже
если я отрекался от этого. Неудовлетворенность, ведущая от одного слова к
другому, от одного произведения к следующему -- это обыкновенный протест против
тщетности отсрочек. И чем больше пробуждается художнический микроб, тем меньше
остается желания что-либо делать. А когда проснулся окончательно -- нет ни
малейшей необходимости выходить из транса. Действие, выражающееся в создании
произведений искусства, -- это уступка автоматическому
273
принципу смерти. Утопившись в Мексиканском заливе, я обрел возможность принять
участие в активной жизни, которая дозволяет истинному "я" пребывать в спячке,
пока не придет время рождения. Я понимал это очень отчетливо, хотя действовал
слепо и беспорядочно. Я поплыл в потоке человеческой деятельности, пока не
добрался до источника активности, куда вторгся, назвавшись менеджером персонала
телеграфной компании, и позволил людскому приливу и отливу омывать меня, подобно
пенливым бурунам. И эта активная жизнь, провозвестник финального акта
безрассудства, вела меня от сомнения к сомнению, и я становился все более слеп к
своему подлинному "я", которое, словно континент,