удушенный признаками великой и
пышной цивилизации, погрузилось в морские воды. Колоссальная личность затонула,
а то, что видели люди мечущимся над поверхностью, -- было перископом души,
выискивающим цель. Чтобы когда-нибудь вновь подняться и обуздать волны, я должен
был уничтожать все, что попадает в поле зрения. Монстр, то и дело высовывающийся
из воды с не оставляющей сомнений целью, безустанный скиталец и налетчик, когда
придет время, поднимется в последний раз и предстанет тогда ковчегом, соберет на
себе каждой твари по паре, а потом, когда воды, наконец, отступят, остановится
на вершине величественного горного пика, широко отворит двери и выпустит в мир
то, что было спасено от катастрофы.
Если я вздрагиваю при мысли об активной жизни, если у меня случаются кошмарные
сновидения, то, может быть, это происходит потому, что я вспоминаю всех людей,
которых погубил во время дневной спячки*. Я делал все, что мне подсказывала моя
натура. А натура неустанно нашептывает в ухо: "хочешь выжить -- убей!" Будучи
человеком, убиваешь не как зверь, но автоматически, причем убийство
замаскировано, а его разновидности бесконечны, так что вы убиваете, даже не
подумав об этом, убиваете без всякой необходимости. Самые уважаемые люди и есть
величайшие убийцы. Они верят, что служат ближним, и в этой вере они вполне
искренни, тем не менее они величайшие губители и временами, как бы очнувшись,
они осознают свои преступления и совершают чудаковатые, безумные добрые
поступки, чтобы искупить вину. Человеческая доброта еще противнее зла, присущего
человеку, ибо доброта не осознана и не является подтверждением сознательного
выбора. Когда стоишь у края бездны, легче всего в последний момент сдать
позицию, обернуться и раскрыть объятия всем, кто остался позади. Как прекратить
эту сле-
274
пую гонку? Как остановить этот автоматический процесс, в котором всякий норовит
столкнуть другого в бездну?
Заняв место за столом, над которым повесил табличку, гласившую "Входящие, не
оставляйте упованья!"*, заняв место и отвечая: "Да, нет, да, нет", я понял с
отчаянием, переходящим в безумие, что стал марионеткой, в чьи руки общество
вложило револьвер Гатлинга*. И в конечном счете было все равно, какие поступки я
совершаю, хорошие или дурные. Я был будто знак равенства, через который
переносили алгебраическую массу человечества. Я был довольно важным, активным
знаком равенства, как генерал в военное время, но какая разница, кем я должен
был стать, если не дано было превратиться ни в плюс, ни в минус. И никому не
было дано, насколько я понял. Вся наша жизнь была построена на этом принципе
равенства. Целые величины стали символами, перетасованными в интересах смерти.
Жалость, отчаяние, страсть, надежда, мужество -- это преломления уравнений,
рассматриваемых под разными углами. Бесконечное надувательство бесполезно
останавливать, повернувшись к нему спиной или, напротив, глядя открыто, чтобы
после описать увиденное. В комнате с зеркальными стенами невозможно повернуться
к себе спиной. Я не собираюсь делать это. Я поступлю иначе! Прекрасно. А можешь
ли ты ничего не делать? Можешь ли ты прекратить даже думать и ничего при этом не
делать? Можешь ли дать полный стоп и, не думая, излучать истину, к которой
пришел? Эта мысль засела у меня в голове и постепенно разгоралась. И, может
быть, именно эта идея-фикс просвечивала, когда я проявлял напористость, источал
энергию, сопереживал, шел навстречу, отзывался на чужое горе, был искренним и
добрым и автоматически произносил: "Отчего же, не стоит об этом ... уверяю вас,
это пустяки... не стоит благодарности" и так далее и тому подобное. Я палил из
револьвера не одну сотню раз в день и, возможно, поэтому не чувствовал больше
детонации. Может быть, мне казалось, что я открываю ловушки на голубей и
выпускаю молочно-белых птиц в небеса. Вы когда-нибудь видели в кино
синтетического монстра, Франкенштейна, осуществленного во плоти и крови? И вы
способны вообразить, что такого можно обучить и нажимать на спусковой крючок, и
наблюдать за полетом голубей? Франкенштейн -- это не выдумка, это -- самое
настоящее создание, рожденное личным опытом чувствительного человеческого
существа. Монстр всегда кажется более реальным, если в нем не соблюдено
правильное соотношение плоти и крови. Экранный монстр -- это ничто по сравнению
с монстром нашего воображения; даже су-
275
ществующие патологические монстры, проторившие дорожку в полицейский участок, --
лишь слабая демонстрация монструозной реальности, в которой живет патолог. Быть
одновременно монстром и патологом -- вот что остается определенному типу людей,
которые называют себя художниками и которые твердо уверены в том, что сон таит в
себе куда большую опасность, нежели бессонница. Для того, чтобы не впасть в
спячку и не стать жертвой бессонницы под названием "жизнь", они прибегают к
наркотикам или плетут бесконечное кружево слов. Это -- не является
автоматическим процессом, говорят они, поскольку всегда остается иллюзия, будто
в любой момент можно остановиться. Однако они не могут остановиться; они
преуспели лишь в создании иллюзий, а это, вероятно, слабенькое средство. В нем
нет ни деятельности, ни бездеятельности, оно не имеет ничего общего с полным
пробуждением. Я хочу полностью пробудиться, причем не говорить и не писать об
этом, для того, чтобы принять жизнь целиком и абсолютно. Я упоминал древних
людей из отдаленных частей земли, с которыми частенько общался. По какой причине
я полагал, что эти "дикари" способны понять меня лучше мужчин и женщин,
окружавших меня? Может, я вбил это в голову, потому что сошел с ума? Ни в коем
случае. Эти "дикари" -- не что иное, как выродившиеся следы ранних человеческих
рас, а те люди, я уверен, понимали действительность как нельзя лучше. Бессмертие
этой породы людей у нас перед глазами постоянно в лице этих представителей
прошлого, которые в поблекшем великолепии медлят с уходом. Бессмертна ли порода
людская -- меня беспокоит не слишком, но жизненность этой породы кое-что значит
для меня,. и в особенности, какой она должна быть: активной или подспудной,
словно в спячке? В то время как жизненность новой породы дает крен, жизненность
древних рас заявляет о себе пробуждающемуся разуму все настойчивее. Жизненность
древних рас сохраняется даже в смерти, а жизненность современной породы, которая
вот-вот вымрет, кажется уже не существующей. Когда человек увлекает гудящий
пчелиный рой в реку, пчелы тонут... Этот образ я вынашивал в себе. Если бы
только я был человеком, а не пчелой! По неясной, необъяснимой причине я знал,
что я человек, что не утону вместе с роем, как остальные. Всегда при групповом
порыве я вовремя отходил в сторону. Мне так нравилось от рождения. Какие бы
неприятности не доводились испытывать, я знал, что это не смертельно, что это не
навсегда. И вот еще одна странная вещь: когда меня призывали выйти вперед, я
сознавал свое превосходство над вызывавшим
276
меня, однако необычайное смирение мое объяснялось не притворством, а пониманием
зловещего характера ситуации. Мой ум пугал меня с юношеских лет; то был ум
"дикаря", который выше ума цивилизованного человека, поскольку лучше
приспособлен к экстремальным ситуациям. Это жизненный ум; даже если жизнь
проходила стороной, мне казалось, что я пустился в круг новой жизни, которая
пока не обнаружила свои ритмы для всего остального человечества. Оставаясь с ним
и не переходя окончательно в сферу новой жизни, я стал как бы приметой времени.
С другой стороны, во многих отношениях я уступал окружавшим меня людям. Словно
вышел из адского пламени не полностью очистившимся. Словно еще не сбросил хвост
и рога, а когда меня обступали чувства, изрыгал серный яд, уничтожавший все.
Меня всегда звали "везунчиком". Все хорошее, что случалось со мной, называли
"везением", а беды относили на счет моих недостатков. Или, скорее, слепоты.
Однако редко кому удавалось заметить неладное! Тут я был искусен как сам дьявол.
А то, что я часто бывал слеп, мог заметить каждый. В таких случаях приходилось
уединяться и становиться осторожным как сам дьявол. Я оставлял этот мир,
добровольно возвращаясь в адский пламень. Эти уходы и приходы вполне реальны для
меня, на самом деле, они даже реальнее того, что случалось между ними. Друзья
думали, что знают меня неплохо. В действительности они не знали обо мне ничего
по той причине, что я менялся бесконечно. Ни любившие, ни проклинавшие меня не
знали, с кем имеют дело. Никто не мог сказать, что съел вместе со мной пуд соли,
поскольку я все время обновлял свою индивидуальность. А то, что называется
"индивидуальностью", я держал про запас до того момента, когда она усвоит
надлежащий человеческий ритм, получив возможность сконцентрироваться. Я прятал
лицо до того момента, когда смогу понять, что иду в ногу с миром. Все это,
разумеется, было ошибкой. Даже роль художника, ставшего приметой времени, стоит
принять. Действие важно, даже если активность оказалась напрасной. Не следует
говорить: "Да, нет, да, нет", даже сидя в высоком кресле. Не стоит тонуть в
волнах человеческих приливов и отливов, даже для того, чтобы стать Мастером.
Каждый должен бороться с собственным ритмом -- любой ценой. За несколько
коротких лет своей жизни я вобрал опыт тысячелетий и растерял его, потому что не
испытывал в нем потребности. Я был распят и отмечен крестом; я родился, не
испытывая потребности в страдании -- и все же не видел другого способа пробиться
вперед, иначе как повторив драму. Мой ум восставал против этого. Страдание
напрасно, твердил
277
мне мой разум, но я продолжал страдать по доброй воле. Страдание не научило меня
ничему; другим, может быть, оно необходимо, но для меня оно не более чем
алгебраическое проявление духовной неприспособленности. Та драма, которая
выражается в страдании современного человека, ничего для меня не значит;
фактически, она никогда ничего не значила для меня. Все мои Голгофы были
псевдотрагедиями, крестными муками в розовом свете, дабы поддерживать адский
пламень ярко горящим -- для настоящих грешников, о которых можно ненароком
забыть.
А вот еще... Тайна, окутывавшая мое поведение, становится глубже, чем ближе я
подхожу к кругу кровной родни. Мать, породившая меня, была мне совсем чужой.
Начнем с того, что, родив меня, она дала потом жизнь моей сестре, о которой я
всегда упоминал как о моем брате. Сестра была безобидным монстром, ангелом,
облаченным в плоть идиотки. В детстве у меня возникало странное чувство, потому
что приходилось расти и взрослеть бок о бок с существом, приговоренным всю жизнь
оставаться умственным уродцем. Быть ей братом невозможно, ведь невозможно
считать этот атавистический телесный остов "сестрой". Мне кажется, самое место
ей было бы среди австралийских аборигенов. Среди них она, может быть, добилась
бы высокого положения и могущества, ибо, повторяю, была воплощением доброты. Она
не умела причинять зло. Но к жизни в цивилизованном обществе она была не
приспособлена; она не только не имела желания убивать, но и не имела желания
преуспевать за счет других. К труду она была непригодна. Даже если бы ее научили
изготовлять, например, взрыватели к фугасным бомбам, она по пути домой свободно
могла бы кинуть зарплату в реку или отдать ее нищему на улице, не ведая, что
творит. Нередко ее лупили как собаку в моем присутствии за такое проявление
милосердия, совершенное, как они выражались, по рассеянности. С детства меня
учили: нет ничего хуже, чем совершать добрые дела без всякой видимой причины.
Сначала меня наказывали точно так же, как сестру, поскольку у меня тоже была
привычка раздавать свои вещи, особенно новые, только что купленные. А в пять лет
меня побили за то, что я посоветовал матери срезать с пальца бородавку. Однажды
она спросила, как ей поступить, и я, обладая весьма ограниченными познаниями в
медицине, велел отрезать ее ножницами, что она и сделала. А через несколько дней
началось нагноение, и тогда она позвала меня и сказала: "Это ты уговорил меня
срезать бородавку!", после чего мне устроили жестокую порку. В тот день я понял,
что родился не в той семье. И начал с
278
невиданной скоростью учиться. Вот и скажите после этого, что нет адаптации! К
десяти годам я испытал на собственной шкуре всю теорию эволюции. Да уж, пришлось
пройти все фазы животной жизни, не порывая уз с этим созданием, называемым моей
"сестрою", существом, очевидно, примитивным, даже к девятнадцати годам не
освоившим секреты азбуки. Вместо того, чтобы расти как сильное дерево, я стал
клониться на сторону, полностью пренебрегая законом всемирного тяготения. Вместо
того, чтобы выпустить веточки и листочки, я стал обрастать оконцами и орудийными
башенками. По мере роста все сооружение превращалось в камень, и чем выше я
становился, тем смелей пренебрегал законом всемирного тяготения. Я был феноменом
на фоне пейзажа, из тех, что притягивают к себе людей и напрашиваются на
похвалу. Если бы матушка предприняла еще одну попытку, она, наверное, родила бы
удивительного белого бизона, и нас троих поместили бы до конца наших дней в
музей, за загородку. Беседы, что имели место между пизанской башней, орудием
бичевания, машиной храпа и птеродактилем в человеческой плоти*, были
странноватыми, если не сказать больше. Темой беседы могло стать все что угодно:
хлебная крошка, которую "сестрица" не заметила, убирая со стола; невычищенная
куртка, которая в портновских мозгах папаши превращалась в клубный пиджак,
визитку или сюртук. Когда я приходил домой с катка к обеду, говорили не о свежем
воздухе, вдоволь доставшемся мне, не о геометрических фигурах, которые я
выписывал на благо мышцам, -- нет, все пересиливало крохотное пятнышко ржавчины
под креплением: если его, видите ли, немедленно не удалить, это приведет к порче
всего конька и утрате некой практической ценности, непостижимой для моего
расточительного ума. Ничтожный пример, а все-таки это пятнышко ржавчины
приводило к бредовым последствиям. Бывало, "сестра" ищет банку с керосином да и
опрокинет горшок с черносливом, томящимся на плите. Возникает опасность для всей
семьи -- так можно лишиться необходимых калорий к завтрашнему обеду. Следует
жестокая порка, не в гневе, нет, -- так можно расстроить себе пищеварение, -- но
тихо и эффективно, словно химик взбивает белок, готовясь к проведению анализа.
Только вот "сестра", не понимающая профилактического характера наказания,
начинает издавать леденящие душу крики, и это так действует на папашу, что тот
уходит из дому и возвращается часа через два-три мертвецки пьяный и, что еще
хуже, начинает скрестись в дверь, сдирая краску. Крохотная чешуйка краски служит
поводом для главного сражения, которое
279
плохо влияет на мое воображение. Ведь в мечтах я часто меняюсь местами с сестрой
и вместо нее принимаю все муки, да еще и худшие, усиленные в моем
сверхчувствительном мозгу. Эти мечты всегда сопровождались звоном бьющегося
стекла, визгом, руганью, стоном и рыданиями, и в мечтах этих я почерпнул
неизреченное знание древних таинств, обрядов посвящения, миграции душ и так
далее. А начиналось все сценой из обычной жизни: сестра стоит у доски на кухне,
над ней возвышается мать с линейкой в руке и спрашивает, сколько будет дважды
два? Сестра вопит: пять. Бац! Нет, семь! Бац! Нет, тринадцать, восемнадцать,
двадцать! А я сижу за столом, делаю уроки, как наяву. Но с очередным изгибом
линейки, готовой опуститься на голову сестры, я вдруг ухожу в иное царство, где
не знают стекла, как не знали его древние люди. Вокруг все знакомые лица, ведь
это мои кровные родственники, которые по какой-то таинственной причине не узнают
меня в моем инобытии. Они облачены в черное, а цвет их кожи пепельно-сер, как у
тибетских дьяволов. Все они вооружились ножами и прочими орудиями пыток: они
принадлежат к касте жертвенных палачей. У меня, кажется, есть полная свобода и
власть божества, и все же по какому-то прихотливому случаю в конце концов я
всегда оказываюсь на жертвенной плахе, и один из моих кровных родственников
склоняется надо мной, чтобы сверкающим ножом вырезать сердце из моей груди.
Обливаясь потом, я в ужасе начинаю твердить свои "уроки" звонким, пронзительным
голосом, все быстрей и быстрей, словно уже чую нож, вонзающийся в сердце. Дважды
два четыре, трижды три девять, земля, воздух, огонь, вода, понедельник, вторник,
среда, кислород, водород, азот, миоцен, плиоцен, эоцен, Отец, Сын, Дух Святой,
Азия, Африка, Европа, Австралия, красное, синее, желтое, щавель, хурма,
канталупа, папайя... быстрей и быстрей... Один*, Вотан*, Парсифаль*, король
Альфред*, Фридрих Великий*, Ганзейская лига*, битва при Гастингсе*, при
Фермопилах*, 1492, 1776, 1812*, адмирал Фаррагут*, атака Пеккета*, Легкая
Бригада*, мы собрались здесь сегодня, с нами Бог, единая и неделимая, не буду,
нет, 16, нет, 27, помогите, убивают, полиция! -- продолжая вопить все громче и
громче, все быстрей и быстрей, я совершенно теряю разум и больше не чувствую ни
боли, ни страха, хотя весь исколот ножами. Я стал неожиданно спокоен, и мое
тело, распластанное на плахе, которое продолжают терзать в экстазе и ликовании,
уже не чувствует ничего, ибо я, его обладатель, спасся. Я превратился в каменную
башню, склонившуюся над дикой сценой и с любопытством взирающую на происходящее.
Стоит лишь ус-
280
тупить закону всемирного тяготения, и я паду на них, уничтожая все в своем
падении. Но я не уступаю закону тяготения, я зачарован ужасной сценой. На моем
теле появляются новые оконца. И когда свет начинает пронизывать каменную
внутренность моего существа, я ощущаю свои корни, укрытые в земле. Они живы,
поэтому я смогу, если захочу, вырваться из этого транса.
Так было в мечтах. В действительности же в присутствии моих дорогих кровных
родственников я был свободен как птица и юрок как стрелка компаса. Когда мне
задавали вопрос, я давал не менее пяти ответов, один лучше другого; когда
просили сыграть вальс, я исполнял двубортную сонату для левой руки; когда мне
предлагали еще одну куриную ножку, я опустошал все блюдо и впридачу весь гарнир;
когда меня просили пойти погулять на улице, я, играючи, в припадке особого
энтузиазма чуть не. раскраивал череп двоюродного братца острой жестянкой; когда
грозили поркой, я говорил: не возражаю! Когда меня за особые успехи в школе
гладили по головке, я презрительно сплевывал на пол, как бы демонстрируя, что
еще есть чему поучиться. Я делал все, о чем меня ни просили, и что-то еще
дополнительно. Когда меня умоляли успокоиться и помолчать, я становился спокоен
как скала: делал вид, что не слышу, когда ко мне обращались, не отвечал на
прикосновения, не кричал, когда щипали, не двигался с места, когда пытались
столкнуть. Если меня журили за упрямство, я становился податливым как воск и
гибким как резина. Когда хотели, чтобы я выбился из сил и не так всем досаждал,
никакой работой я не гнушался и все проделывал очень старательно, так что в
конце концов валился, словно куль муки. Когда от меня требовали благоразумия, я
становился сверхблагоразумным, и это сводило моих родичей с ума. Когда от меня
требовали беспрекословного подчинения, я все исполнял буквально, что вызывало
бесконечную путаницу. А все потому, что жизнь молекулы брат-и-сестра была
невыносима из-за разницы в наших атомных массах. Если сестра не росла, я рос как
гриб; если она не обладала индивидуальностью, я был исполином; если она не
знала, что такое быть злой, я злобился по пустякам; если она ни от кого ничего
не требовала, я требовал все; если она вызывала насмешки, я внушал страх и
уважение; если она терпела муки, не отведя руки, я мстил и друзьям и недругам;
если она была беспомощна, я делался всемогущим. стремление все преувеличить,
которым я страдал, явилось результатом усилий, направленных на то, чтобы
удалить, так сказать, пятнышко ржавчины, появившееся на нашем семейном коньке.
Это пятнышко ржавчины под креп-
281
лением сделало меня чемпионом среди конькобежцев. Оно заставляло меня бежать так