л жену за то, что она такая сука. Лучше бы ее
оставить на шоссе без гроша в кармане. Без понятия, куда направиться. Я знал,
что дома не услышу от жены ни слова об этой девушке.
Я вошел в квартиру, жена не спала. Я решил, что она подготовила мне сцену. Нет,
оказалось, она ждет меня, потому что есть важные новости от О'Рурка. Я должен
немедленно позвонить ему. На фиг. Я решил раздеться и лечь спать. Но, только я
устроился в кровати, зазвенел телефон: О'Рурк. В офис пришла телеграмма на мое
имя. Можно вскрыть и зачитать? Разумеется. Телеграмму отбила Моника. Из Буффало.
Завтра утром она прибывает на Центральный вокзал, сопровождая труп матери. Я
поблагодарил О'Рурка и отправился в постель. От жены ни одного вопроса. Я лежал
и размышлял, что делать. Если уступить требованиям -- все начнется сначала. А
ведь я еще не успел сказать спасибо звездам за то, что избавился от Моники. И
вот она едет вместе с трупом матушки. Слезы и примирение. Нет, это не для меня.
А если не показываться? Что тогда? Кто-нибудь да позаботится о мертвом теле.
Особенно, если над ним убивается интересная молодая особа, блондинка с голубыми
глазами. Интересно, вернется она в ресторан или нет? Если бы не ее латынь и
греческий, ввек бы с ней не спутался. Любопытство взяло верх. Она была чертовски
бедна, это тоже влекло. Может быть, все устроилось бы не так плохо, если бы от
ее рук не так воняло жиром. Сальные руки могут испортить всю обедно. Помню наш
первый вечер. Мы гуляли в парке, один ее вид вызывал восторг: осторожна и умна.
В то время в моду входили короткие юбки. Как они ей шли! Я зачастил в тот
ресторанчик только за тем, чтобы наслаждаться ее походкой между столиков,
приседаниями за упавшей вилкой. И впридачу к безупречным ногам и очаровательным
глазкам -- волшебные строки Гомера, впридачу к соусу и окороку -- стихи Сафо,
латинские спряжения, оды Пиндара*, а на десерт -- "Рубайат"*. Но сальные руки,
неопрятная кровать в меблирашках у рынка -- фу! -- я не мог это вынести. Чем
больше я избегал ее, тем сильней она липла. Любовные послания на десяти
страницах со ссылками на "Так говорил Заратустра"*. И потом -- неожиданное
затишье, с чем я себя искренне поздравил. Нет, не заставлю
84
себя пойти утром на Центральный вокзал. Я перевернулся на другой бок и
безмятежно заснул. Пусть завтра жена позвонит в офис и скажет, что я заболел. Я
не болел целую неделю -- болезнь подкрадывалась.
Утром я столкнулся с Кронски. Он поджидал меня у входа в офис. Пригласил
пообедать... Хочет познакомить меня с юной египтянкой. Девушка на поверку
оказалась еврейкой, но действительно из Египта и внешне один к одному египтянка.
Лакомый кусочек. Мы оба подъезжали к ней, как умели. Поскольку я еще раньше
сказался больным -- решил не возвращаться в офис, а пойти прогуляться по
Ист-Сайду. Кронски обещал вернуться в офис и прикрыть меня. Мы распрощались с
девицей и направились каждый своей дорогой. Я пошел к реке, где было прохладнее,
и сразу же забыл об этой девушке. Уселся на краю пирса, болтал ногами. Проплыла
шаланда, груженая красным кирпичом. Тут пришла на ум Моника. Моника, прибывающая
на Центральный вокзал с трупом. Труп -- франко-борто* до Нью-Йорка! Это
показалось столь нелепым, что я расхохотался. Как она поступила? Проверила груз
по прибытии или оставила на запасных путях? Небось, кляла меня на чем свет
стоит. Интересно, что бы она подумала, когда бы увидела меня сидящим на пирсе и
болтающим ногами? Несмотря на легкий ветерок с реки, было душно. Я начал клевать
носом. В полудреме явилась Полина. Она шла по обочине шоссе и голосовала. Полина
-- храброе дитя, несомненно. Забавно, что она не опасалась забеременеть. Может,
это безразличие -- от отчаяния. И Бальзак! Так нелепо! Почему Бальзак? Ну да
ладно, ее дело. Во всяком случае, кое-как поесть ей хватит, а там встретит
какого-нибудь парня. И этот ребенок мечтает стать писателем! А почему бы и нет?
Все питают иллюзии. Моника тоже хотела быть писателем. Каждый хочет быть
писателем. Писатели! Господи, какая тщета!
Я вздремнул... Проснулся: эрекция. Видимо, солнце напекло гульфик. Я встал,
умылся в питьевом фонтанчике. Все так же душно. Асфальт размягчился, мухи
кусались, мусорницы гнили. Я слонялся между тележек уличных торговцев,
разглядывая товар. Кок и не думал опускаться, но на примете никого не было. И
лишь добравшись до Второй авеню я вдруг вспомнил о египетской еврейке. Вспомнил:
за обедом она сказала, что живет над русским рестораном на Двенадцатой улице. И
все же я ничего определенного не имел в виду. Просто шатался, убивая время. Тем
не менее, ноги несли меня на север, к Четырнадцатой улице. Когда я поравнялся с
русским рестораном, после минутного колебания-вошел и побежал вверх по лестнице,
пры-
85
гая через две ступеньки. Дверь в холл оказалась незапертой. Я продолжал
подниматься, внимательно читая таблички на дверях. Она жила на последнем этаже.
Ниже ее имени значилось имя какого-то мужчины. Я осторожно постучал. Ответа не
было. Я постучал еще, посильнее. И тогда услышал внутри какое-то движение. Потом
голос за дверью, спрашивающий, кто там, и тут же поворот замка. Я толкнул дверь
и, споткнувшись на пороге, ввалился в темную комнату. Упал я прямо к ней в руки,
и под небрежно накинутым кимоно нащупал обнаженное тело. Должно быть, она спала
и спросонья едва ли поняла, кого держит на руках. Когда поняла -- попыталась
вырваться, но я уже крепко держал ее, осыпая поцелуями, и тащил к окну, на
кушетку. Она что-то бормотала о незапертой двери, но я не позволил ей
выскользнуть из моих рук, окольным путем подтолкнул ее к двери, которую она
закрыла задом. Я запер дверь свободной рукой, потом дотащил девицу до середины
комнаты, расстегнул тем временем брюки и привел пенис в исходную позицию. Она
еще не совсем проснулась. Как будто с куклой. Я заметил, что ей понравилось
трахаться в полусне. Правда, с каждым толчком она постепенно просыпалась. И чем
яснее становился ее разум, тем больше она путалась. Было непонятно, как, не
лишаясь удовольствия, заставить ее вновь заснуть. Мне удалось положить ее на
кушетку, не потеряв инициативу, и она оказалась боевой чертовкой, извивалась и
выдрючивалась, словно угорь. С тех пор, как я приступил к ней, она, по-моему,
так и не открыла глаз. Я приговаривал:
"сношение по-египетски... сношение по-египетски... сношение по-египетски..." --
и, чтобы не спустить так скоро, начал думать о мертвом теле, которое Моника
приволокла на Центральный вокзал, и о тех тридцати пяти центах, с которыми
оставил Полину на шоссе. Проклятье! Кто-то громко стучал в дверь, она открыла
глаза и посмотрела на меня с нескрываемым ужасом. Я начал быстро собираться, ко,
к моему удивлению, она решительно удержала меня. "Не двигайся, -- шепнула она
мне в ухо, -- погоди!" Тут еще раз постучали, и голос Кронски произнес: "Тельма,
это я... это я, Иззи". Тут я расхохотался. Мы опять приступили к делу, и, чуть
она прикрыла глаза, я начал осторожно обхаживать ее, чтобы не разбудить. Это--
одно из самых упоительных сношений моей жизни. Я мечтал, чтобы оно никогда не
кончалось. Когда я был опасно близок к этому, я замирал и думал, думал о том,
где проведу ближайший отпуск, если получу его, думал о рубашках в ящике комода,
думал о пятне на ковре в спальне, прямо у кровати. Кронски все еще стоял у двери
--=- я слышал, как
86
он переминается с ноги на ногу. Всякий раз, когда я убеждался в его присутствии,
я умерял усердие, и она, полусонная, с улыбкой отвечала тем же, как будто
понимала то, что я хотел выразить на языке затянувшегося полового акта. Но
думать, о чем она думает, я не смел -- иначе бы немедленно кончил. Иногда я
приближался к опасной черте но спасительной уловкой ко мне являлась Моника со
своим трупом на Центральном вокзале. Сама мысль об этом, учитывая нелепость
ситуации, действовала, словно холодный душ.
Когда все было позади, она уставилась на меня широко раскрытыми глазами, как
будто видела впервые. Мне нечего было ей сказать, я думал только о том, как бы
поскорей убраться. Пока мы приводили себя в порядок, я заметил под дверью
записку. От Кронски. Его жену только что увезли в больницу, и он предлагал
Тельме встретиться прямо там. Я почувствовал облегчение! Значит, можно смыться
без лишних слов.
На следующий день позвонил Кронски. Его жена скончалась на операционном столе. В
тот вечер я обедал дома; мы сидели за столом, когда раздался звонок в дверь. На
пороге стоял Кронски. Он выглядел совершенно опустошенным. Мне всегда трудно
подобрать слова соболезнования, а Кронски мне просто нечего было сказать. Я
слушал, как жена бубнит затертые слова сочувствия, и она была мне противна, как
никогда. "Пошли отсюда", -- предложил я.
Мы долго бродили в полном молчании. В парке держались открытых мест, лужаек.
Стоял такой густой туман, что нельзя было разглядеть вытянутую руку. Мы плыли в
этом тумане, и он вдруг зарыдал. Я остановился и отвернулся. Когда он прекратил
всхлипывать, я обернулся и увидел, что он пристально смотрит на меня, как-то
странно улыбаясь. "Глупо, -- сказал он, -- как трудно свыкнуться со смертью". Я
тоже улыбнулся и положил руку на его плечо. "Пойдем, -- сказал я. -- Ты не
молчи, выговорись. Стряхни тяжесть с груди". Мы опять побрели, исходили все
лужайки, мы шли, как по морскому дну. Туман стал такой плотный, что я с трудом
различал очертания Кронски. Он говорил спокойно, и не по-хорошему спокойно. "Я
знал, что так случится, -- сказал он. -- Все было слишком прекрасно, чтобы
продолжаться". За день до ее болезни ему привиделся сон. Ему снилось, что он
забыл себя. "Я плелся впотьмах, выкрикивая свое имя. Помню, подошел к мосту,
посмотрел на воду и увидел себя, тонущим. Я прыгнул с моста вниз головой, и
когда вода вытолкнула меня -- увидел, что под мостом проплывает Етта. Она была
мерт-
87
ва". И тут он неожиданно добавил: "Ты был вчера там, когда я стучался в дверь,
верно? Я знал, что ты там, и не мог уйти. Еще я знал, что Етта умирает, я хотел
быть рядом с ней, но я боялся идти туда один". Я ничего не сказал, и он
продолжил бессвязную речь. "Моя первая любовь умерла точно так же. Я был еще
ребенок и не мог примириться со смертью. Каждую ночь я шел на кладбище и сидел
над ее могилой. Люди считали меня сумасшедшим. Думаю, я действительно сошел с
ума. Вчера, когда я стоял под ее дверью, все словно вернулось ко мне, я вспомнил
Трентон*, я вновь сидел у могилы, и сестра той девушки, что я любил, сидела
рядом. Она сказала, что мне пора прекратить все это, иначе я сойду с ума. Я сам
себя считал сумасшедшим, и, чтобы доказать это самому себе, решил совершить
безумный поступок. Я сказал ей: не твою сестру я любил, я тебя люблю -- и
привлек ее к себе, мы лежали, целовались, и в конце концов я овладел ею прямо на
могиле. Думаю, это исцелило меня, ведь больше я не возвращался туда в своих
мыслях, не думал о ней -- вплоть до вчерашнего дня, когда стоял под дверью. Если
бы вчера я до тебя добрался -- придушил бы. Не знаю, почему, но у меня было
такое чувство, будто ты приоткрыл склеп той девушки, будто осквернил ее мертвое
тело. Это безумие, не так ли? И зачем я пришел к тебе сегодня? Может, потому,
что ты совершенно безразличен ко мне... Может, потому что ты не еврей, и я могу
поговорить с тобой... Потому что ты на все плюешь, потому что ты прав... Ты
читал "Восстание ангелов"*?
В это время мы подошли к дорожке для велосипедистов, которая опоясывает весь
парк. Бульварные фонари проплывали в тумане. Я внимательно посмотрел на него и
понял, что он потерял голову. Интересно, чем рассмешить его? Немного боязно --
вдруг он, начав смеяться, уже никогда не остановится? И я заговорил обо всем
наудачу -- об Анатоле Франсе прежде всего, потом о других писателях и, наконец,
почувствовав, что он теряет всякий интерес, переключился на генерала Иволгина*,
и тут он засмеялся, но не обычным смехом, а словно закудахтал, омерзительно
закудахтал, как курица под ножом. Ему стало плохо, он замолчал, чтобы прийти в
себя; потекли слезы, сквозь кудахтанье прорвались ужасные, душу рвущие рыедания.
"Я знал, что ты меня развеселишь, -- выпалил он с последним всхлипом. -- Я
всегда говорил, что ты сукин сын чокнутый. Ты тоже ублюдок жидовский, только не
знаешь этого... А теперь скажи, сволочь, как было вчера? Ты ублажил свое бревно?
Не я ли тебе говорил, что она отменная подстилка? А ты знаешь, с кем она живет?
Поблагодари Господа,
88
если она тебя не наградила. Она опит с русским поэтом, ты его тоже знаешь.
Как-то я познакомил вас в Кафе-Рояль. Хоть бы он не пронюхал. Он вышибет тебе
мозги, а после напишет об этом прелестное стихотворение и пошлет ей вместе с
охапкой роз. Послушай, он сейчас в Стелтоне, в анархистской колонии, я знаю. Его
приятель -- нигилист. Это у них -- родовое. Но ты все-таки остерегайся. Я хотел
предупредить -тебя на следующий день, не знал, что ты будешь действовать так
быстро. Видишь ли, не исключено, что у нее сифилис. Я не собираюсь тебя путать.
Говорю ради твоей же пользы".
Это излияние, вроде бы, успокоило его. Таким образом он, в присущей ему
витиеватой еврейской манере, демонстрировал свою приязнь ко мне. Для этого он
сначала должен был уничтожить все вокруг меня -- жену, друзей, работу, "черную
девку", как он величал Валеску, и так далее. "Думаю, ты рано или поздно станешь
большим писателем, -- сказал он. -- Но, -- добавил злобно, -- сначала надо
немного пострадать. Я имею в виду настоящее страдание, поскольку ты пока не
знаешь, что значит страдать. Тебе только кажется, что ты страдал. Сначала ты
должен влюбиться. Эта черная девка -- она... Ведь ты не считаешь, что любишь ее,
не так ли? Ты хоть раз посмотрел как следует на ее жопу?.. Как она жиреет, вот
что я хочу сказать? Через пять лет она будет, как тетушка Джемайма. Пойдете по
улице опухшие, а за вами хоровод негритят. Ну и пара! Господи, да лучше бы ты
женился на еврейке. Конечно, ты бы не смог оценить ее, но для тебя это -- самое
оно. Тебе пора остепениться. Ты впустую тратишь силы. Послушай, почему ты
якшаешься со всем этим дерьмом? У тебя прямо талант отыскивать всякую погань.
Можно найти себе более достойное применение. Твоя работа -- не для тебя, ты мог
бы достичь успеха на другом поприще. Стал бы профсоюзным лидером... Или еще
кем-нибудь, не знаю. Прежде всего тебе необходимо отделаться от своей топорной
жены. Уфф! Когда гляжу на нее -- так и хочется плюнуть ей в морду. Не понимаю,
как такой парень умудрился жениться на такой суке! Кто она? Пара теплых
яичников. Послушай, я понял, в чем дело -- ведь у тебя на уме только секс...
Нет, я не так выразился. Ты не глуп, тебя легко завести, ты подвержен страсти,
но, вроде бы, ты плюешь на то, что с тобой происходит. Не будь ты таким
романтическим ублюдком, я бы поклялся, что ты еврей. Я -- совсем другое дело, от
меня нечего ждать. А в тебе что-то есть, только ты слишком ленив, чтобы
воспользоваться этим. Послушай, когда ты говоришь, я думаю -- вот бы записать!
Почему ты не напишешь книгу? Сам Драйзер
89
прикусил бы язык от зависти. Ты не похож на американцев, которых я знаю: ты
будто не из их числа, и это здорово. Ты слегка тронутый -- наверное, и сам это
знаешь. Но по-хорошему. Послушай, если бы совсем недавно кто-нибудь заговорил со
мной так, как ты сегодня, я бы его убил. Думаю, ты нравишься мне потому, что не
пытаешься проявлять сочувствие. Да я и не жду от тебя сочувствия. Произнеси ты
сегодня хоть одно фальшивое слово -- я бы и впрямь свихнулся. Я знаю. Я был на
грани. А ты начал про генерала Иволгина, и через минуту со мной -- порядок.
Потому-то я и говорю, что в тебе что-то этакое... непотребное. А теперь послушай
меня: если ты не возмешь себя в руки -- очень быстро чокнешься. Тебя что-то жрет
изнутри. Я не знаю, что -- но от меня не скроешь. Я вижу тебя насквозь. Что-то
тебя очень крепко держит, но это -- не жена, не работа, ни даже эта черная
девка, которую ты будто бы любишь. Иногда я думаю, что ты не в то время родился.
Послушай, я не хочу, чтобы ты возомнил, будто я делаю из тебя идола, но я знаю,
что говорю. Будь в тебе хоть немного больше уверенности, ты мог бы стать
величайшим мира сего. Совсем не обязательно писателем. Ты мог бы стать вторым
Иисусом Христом. Не смейся -- знаю, что говорю. Ты не имеешь ни малейшего
представления о собственных возможностях, ты слеп ко всему, что не касается
твоих желаний. Ты не знаешь, чего хочешь. А не знаешь потому, что никак не
перестанешь мечтать. Все, кому не лень, помыкают тобой. Дурак набитый, идиот.
Будь у меня хоть десятая доля твоих достоинств, я бы перевернул весь мир.
Думаешь, я -- того, не в своем уме? Ладно, послушай... Еще ни разу я не был в
столь здравом рассудке. Сегодня по пути к тебе я всерьез подумывал о
самоубийстве. Способен ли я на такое -- не имеет значения. Главное, теперь я не
вижу для самоубийства причин. Жену не вернуть. Я несчастен от рождения. И другим
приношу несчастье. Но пока не хочется пропадать... Хочется сначала сделать
что-нибудь хорошее на этой земле. Скажешь -- глупо, но это так. Хочется сделать
что-нибудь для других".
Он вдруг замолчал и вновь посмотрел на меня, странно и измученно улыбаясь. Это
был безнадежный взгляд еврея, в котором, как во всем его народе, жизненный
инстинкт был так силен, что даже в совершенно безнадежной ситуации он не имел
сил убить себя. Такая безнадежность была мне чужда. Подумал: вот бы обменяться
шкурой! Я мог бы запросто убить себя. Но больше всего меня беспокоило опасение
того, что он не сумеет получить удовольствие даже от похорон, похорон
собственной жены! Бог сви-
90
детель -- похороны всегда имеют привкус печали, однако же похороны -- это и еда,
и выпивка после церемонии, а еще -- неприличные шутки и животный смех. Может, я
по молодости лет не отдавал должное печальной стороне, хотя и не уклонялся от
созерцания стенаний. Но это не трогало меня, ведь после похорон, на поминках в
пивной неподалеку от кладбища, царила атмосфера веселья, которому не помеха
черные одеяния из крепа и траурные гирлянды. Мне, тогда ребенку, казалось, что
собравшиеся на поминки пытаются установить некий контакт с покойным. Когда
вспоминаю, на ум приходит что-то древнеегипетское. Но в один прекрасный день я
пришел к выводу, что все лицемерят. Однако никто не лицемерил. Просто они тупые,
розовощекие немцы, вожделеющие жизни. Смерть выше их понимания, хотя, если
послушать их, подумаешь, что они только о смерти и думают. Но они действительно
не воспринимают смерть -- не то, что, например, евреи. Они говорят о грядущей
жизни, но на самом деле не верят в нее. Тот, кого изводит горе утраты, -- для
них сумасшедший. Они смотрят на него с подозрением. Наблюдая за ними, я понял,
что существуют границы печали и границы радости. А вершина и предел всего --
непременно брюхо, которое надо наполнить бутербродами с лимбургским сыром,
пивом, шнапсом и, если повезет, индейкой. Они рыдают, как дети, уткнувшись в
пиво. А через мгновение уже смеются, смеются над забавной черточкой в характере
покойного. Даже то, как они употребляют прошедшее время, заставляло меня
удивляться. Всего через час после погребения они скажут об усопшем -- "он был
таким добродетельным", как если бы речь шла об умершем в прошлом тысячелетии, об
историческом деятеле, о персонаже "Кольца Нибелунга"*. А все объясняется тем,
что он умер, умер бесповоротно, на все времена, и они, живые, отрезали его от
себя отныне и навеки -- сегодня надо жить, стирать, готовить, и когда следующий
отправится на тот свет, надо выбрать гроб, затеять склоку вокруг завещания, и
все это в повседневной обыденности, а тратить время на скорби и печали грешно,
ибо Бог, если Он есть, завел именно такой порядок вещей, и нечего нам болтать
попусту. Нельзя преступать установленные границы радости и печали. Угрожать
безумием считалось высшим грехом. Они обладали устрашающим животным чутьем к
приспособляемости, удивительно как приобретенным, если бы оно было чисто
животным, но оно приводило в ужас, когда вы понимали, что это чу