людатель с другой планеты. Мой язык, мой мир
-- у меня под мышкой. Я -- хранитель великого секрета: стоит мне только раскрыть
рот и заговорить, как остановится движение поездов. То, что я должен сказать и
что пока не говорю, едучи в офис и из офиса -- это настоящий динамит. Я пока не
готов взорвать мой динамит. Я сам поедаю его задумчиво, самозабвенно,
разборчиво. Еще пять, ну, может, десять лет -- и я уничтожу всех этих людей.
Когда вагон на крутом повороте резко кренится, я говорю про себя: "Здорово! Ну
сойди же с рельсов, пропади все они пропадом!" Я никогда не думаю о себе как о
существе, которое тоже подвергается опасности, если вагон сойдет с рельсов. Мы
упакованы, словно сельди в бочке, и эта жар-
194

кая плоть, что прижимается ко мне, отвлекает меня от размышлений. Я думаю о паре
ножек, обнявших мои. Я смотрю на девушку, сидящую напротив, смотрю ей прямо в
глаза и задвигаю колени еще глубже между ее ног. Она дергается, ерзает на
сиденье и наконец поворачивается к девушке, сидящей рядом, и жалуется, что я
пристаю к ней. Народ вокруг с неодобрением смотрит на меня. Я отворачиваю голову
к окну и делаю вид, что ничего не слышу. При всем желании я не мог бы изменить
положение своих ног. Мало-помалу девушка ухитряется при помощи энергичных
движений отнять свои ноги от моих. И я оказываюсь почти в такой же ситуации, но
уже по отношению к ее соседке, той девушке, к которой она обращалась с жалобами.
И сразу же ощущаю дружелюбное прикосновение, а потом, к удивлению своему, слышу,
как она обращается к другой девушке со словами, что тут, мол, ничего не
поделаешь, что это не вина этого человека, а вина компании, которая обращается с
нами, будто с овцами. И вновь я чувствую своими ногами трепет ее ног: теплое
человеческое прикосновение, похожее на рукопожатие. Свободной рукой мне удается
открыть книгу. Это преследует двоякую цель: прежде всего, мне хочется показать
ей, какую книгу я читаю, а во-вторых, хочу разговаривать на языке ног не
привлекая внимания. Срабатывает великолепно. Тем временем вагон понемногу
освобождается, и я могу сесть рядом с ней и завязать беседу -- разумеется, о
книге. Она -- чувственная еврейка с потрясающими влажными глазами, и вследствие
чувственности искренняя и открытая. Когда приходит время сойти с поезда, мы
бредем под руку в сторону ее дома. Я оказываюсь вблизи границ моего прежнего
микрорайона. Все мне знакомо, и в то же время все отталкивающе непривычно. Я не
ходил по этим улицам много лет, а теперь вот иду с еврейкой из гетто, прекрасной
девушкой с сильным акцентом. Рядом с ней я выгляжу нелепо. Я чувствую, как люди
глядят нам вслед. Я -- незванный гость, немчик, который явился сюда, чтобы
сорвать прекрасную спелую вишню. А она, кажется, горда своей победой и старается
продемонстрировать меня своим знакомым. Вот кого я подцепила в поезде, ученого,
рафинированного немца! Я почти слышу ее мысли. Медленно прогуливаясь, я
обдумываю практические детали: зайти к ней до или после обеда. О том, чтобы
пригласить ее обедать, я не думаю. Вопрос состоял в том, где встретиться и в
какое время, поскольку, как она вскользь обронила у дверей, у нее есть муж,
разъездной торговец, и она должна быть осторожна. Я согласился вернуться и ждать
ее на углу перед кондитерской в условный час. Если ты захочешь
196
прийти с другом, я приведу подругу. Нет, я решил прийти один. Условились. Она
пожала мне руку и нырнула в грязный подъезд. Я быстро зашагал к станции и поехал
домой перекусить на скорую руку.
Стоит летний вечер, и все вокруг благоухает. Спеша на свидание, я как в
калейдоскопе вижу все свое прошлое. На этот раз я оставил книгу дома. Я иду
навстречу девке, и у меня в голове нет мыслей о книге. Я опять по ею сторону от
пограничной линии, и с каждой просвистывающей мимо станцией мое прошлое
сжимается до миниатюрных размеров. Достигнув места назначения, я опять почти
дитя. Я дитя, испуганное проистекшей метаморфозой. Что такое со мной, человеком
из Четырнадцатого округа, стряслось, почему я сошел на этой станции в поисках
еврейской девки? Ну, предположим, я вздрючу ее, и что? Что я скажу ей, этой
девушке? Что значит вздрючка, когда я хочу любви? Да, это вдруг налетает на
меня, как смерч... Уна, девушка, которую я любил, с которой мы жили здесь
когда-то, Уна -- голубоглазая с волнистыми волосами, Уна, от одного взгляда
которой я трепетал, Уна, которую я боялся не то что поцеловать -- коснуться ее
руки. Где она, Уна? Да, вот так, неожиданный жгучий вопрос: где Уна? Через пару
секунд я расстроен, совершенно потерян, опустошен, страдаю от ужасной тоски и
отчаяния. Как я мог расстаться с ней? Почему? Что произошло? Когда это
случилось? Я думал о ней, как одержимый, дни и ночи, из года в год, а потом не
заметил, как она выпала из памяти, словно пенни, провалившееся в дырку в
кармане. Невероятно, страшно, безумно. Ведь мне надо было только предложить ей
пожениться, отдать ей свою руку и сердце -- и все. Если бы я поступил так, она
бы ответила "да" немедленно. Она любила, отчаянно любила меня. Почему "да"?
Помню, как она смотрела на меня в последний раз. Я сказал "прощай", потому что
уезжал в тот вечер в Калифорнию, решив оставить всех, чтобы начать новую жизнь.
Но у меня никогда не было намерений вести новую жизнь. Мне хотелось сделать ей
предложение, но история, которая, будто дурман, сорвалась с моих губ, была так
естественна, что я сам в нее поверил, сказал "прощай" и ушел, а она стояла и
смотрела мне вслед, и я чувствовал, как она пристально вглядывается в меня,
слышал ее внутренний стон, но, как автомат, продолжал идти и наконец повернул за
угол, и это было концом всему. Прощай! Вот так. Как кома. А я имел в виду:
приезжай ко мне! Приезжай ко мне, потому что я не могу жить без тебя!
Я так слаб в ногах, что с трудом спускаюсь по лестнице. Теперь я знаю, что
случилось -- я пересек пограничную
197
линию! Библия, которую я всегда носил с собой, научила меня новому образу жизни.
Мира, который я знал, больше нет, он умер, кончился, исчез. Вместе с ним исчезло
все, чем был я. Я -- остов, получивший вливание новой жизни. Я сияю, лучусь,
неистовствую от новых открытий, но в сердцевине все свинцово-тяжелое,
выгоревшее. И я плачу -- прямо тут, на ступеньках. Я громко рыдаю, как дитя. Мне
до боли ясно: ты совсем один в этом мире! Ты один-один... один. Это горько --
быть одному, горько... горько, горько, горько. Это бесконечно, непреодолимо, а
на земле так много людей, но это со мной, со мной, со мной. Опять метаморфоза.
Опять все кренится и заваливается. И опять мечта, болезненная, бредовая,
сладкая, безумная мечта преодолеть границу. Я стою в центре свободного участка,
но не вижу своего дома. У меня нет дома. Мечта -- это мираж. На этом пустом
месте никогда не было никакого дома, нет и по соседству. Я -- человек без дома,
без друзей, без жены. Я -- монстр, относящийся к действительности, которая пока
не существует. Но она должна существовать, она будет существовать, я уверен в
этом! Теперь я иду быстро, нагнув голову и что-то бормоча. Я настолько забыл о
назначенном свидании, что даже не заметил, прошел я мимо нее или нет. Может
быть, и прошел. Может быть, я посмотрел ей прямо в глаза и не узнал. Может быть,
она меня тоже не узнала. Я обезумел, обезумел от боли, обезумел от тоски. Я в
отчаянии. Но я не потерян. Нет, есть действительность, к которой я отношу себя.
Она далеко, очень далеко. Я могу идти с опущенной головой до судного дня и не
найти ее. Но она есть, я уверен в этом. Я злобно смотрю на людей. Если бы я мог
бросить бомбу и разнести вдребезги этот микрорайон -- я бы так и сделал. Я был
бы счастлив видеть, как они взлетают в воздух: искромсанные, вопящие,
уничтоженные. Я желаю уничтожить всю землю. Я -- не ее часть. Она -- безумие от
начала и до конца. Она-- кусок тухлого сыра с гноящимися в нем червями. Ей
подобает взлететь на воздух. Пошла она на хуй! Взлети она ко всем чертям! Убить,
убить, убить: убить их всех, евреев и неевреев, молодых и старых, хороших и
плохих...
Я становлюсь легоньким, легоньким, словно перышко, и мои шаги уже устойчивее,
спокойней, плавней. Ну и вечерок! Звезды светят так ярко, так безмолвно, так
отдаленно. Не то чтобы насмехаются надо мной, но напоминают о тщетности всего.
Кто ты, молодой человек, чтобы вести речь о земле, о том, чтобы разнести ее
вдребезги? Молодой человек, вот мы -- висим тут миллионы, миллиарды лет. Мы
видели все, и тем не менее мы мирно светим каждую ночь, мы освещаем путь, мы
успокаиваем
198
сердца. Оглянись, юноша, посмотри, как все спокойно и прекрасно вокруг. Видишь,
даже отбросы в сточной канаве кажутся прекрасными в этом свете? Подними
капустный лист, возьми его бережно в руки. Я наклоняюсь за капустным листом, что
лежит в сточной канаве. Он кажется мне чем-то новым, заключающим в себе целую
вселенную. Я отрываю маленький кусочек и изучаю его. Тоже вселенная. Тоже
неизъяснимо прекрасная и загадочная. Мне даже стыдно бросить его обратно в
канаву. Я наклоняюсь и бережно кладу его на остальной мусор. Я стал весьма
глубокомысленным и очень, очень спокойным. Я все люблю в этом мире. Я знаю, что
где-то в этот момент меня ждет женщина, только мне надо идти очень спокойно,
очень мягко, очень неторопливо, тогда я приду к ней. Может быть, она будет
стоять на углу, и когда я покажусь, она узнает меня сразу же. Я верю в это, так
помоги мне Господь! Я верю, что все справедливо и предопределено. Мой дом? А
может, мой дом -- это мир, весь мир? Я повсюду дома, только я не знал об этом
раньше. А теперь -- знаю. Теперь нет пограничной линии. И никогда не было: я сам
придумал ее. Я иду не спеша по улицам, я счастлив. Любимые улицы. Где каждый
идет и каждый страдает, но не показывает вида. Когда я остановился, привалившись
к фонарному столбу, чтобы зажечь сигарету -- даже фонарный столб показался мне
другом. Это не предмет из чугуна -- это создание человеческого ума, отлитое в
особой форме, украшенное человеческими руками, выдутое человеческим дыханием и
установленное при помощи человеческих рук и ног. Я оборачиваюсь и трусь рукой о
железную поверхность. Он, кажется, разговаривает со мной. Это человеческий
фонарный столб. Он -- принадлежность, как капустный лист, как рваные носки, как
матрац, как кухонная раковина. Все на своем месте и занимает особое положение,
так же, как и наш ум по отношению к Богу. Мир в своей видимой и осязаемой
субстанции -- это карта нашей любви. Не Бог, а жизнь есть любовь. Любовь,
любовь, любовь. И в самой сердцевине любви идет молодой человек, я, не кто иной
как Готлиб Леберехт Мюллер.
Готлиб Леберехт Мюллер! Это имя человека, который утратил индивидуальность.
Никто не может сказать ему, кем он был, откуда пришел и что с ним случилось. В
кино, где я впервые познакомился с этой личностью, он, как подразумевалось,
попал в переплет на войне. Когда я узнал себя на экране, а мне-то было хорошо
известно, что я никогда не был на войне, до меня дошло, что автор нарочно
придумал этот ход, чтобы не выставлять меня напоказ. Час-
199
то я забываю, кто из нас настоящий. Часто в своих мечтах я принимаю, так
сказать, порцию забытья и странствую покинутый и несчастный в поисках своего
тела и своего имени. И временами между мечтой и реальностью -- всего лишь тонкая
нить. Иногда, если кто-нибудь заговаривает со мной, я оставляю свою шкуру и,
подобно растению, плывущему по течению, начинаю странствие моей лишенной корней
сущности. В таком состоянии, тем не менее, я способен удовлетворять обычным
жизненным требованиям: ищу жену, становлюсь отцом, веду дом, поддерживаю дружбу,
читаю книгу, плачу налоги, отбываю воинскую повинность и так далее и тому
подобное. В таком состоянии я способен, если необходимо, хладнокровно
кого-нибудь убить ради моей семьи или защищая мою страну, или во имя еще
чего-нибудь. Я обыкновенный, заурядный гражданин, который отзывается на свое имя
и которому дан номер в паспорте. Сам я вообще не определяю свою судьбу.
И вот однажды я пробуждаюсь, ничем не озабоченный, оглядываюсь по сторонам и не
понимаю ничего, что происходит вокруг: ни себя, ни соседей, не понимаю, почему
правительства объявляют войны или заключают мир, да мало ли чего еще не понимаю.
В такие моменты я рождаюсь заново, рождаюсь и крещусь правильным именем: Готлиб
Леберехт Мюллер! Все, что я совершаю под своим правильным именем, представляется
ненормальным. Люди дают об этом знать друг другу за моей спиной, а иногда и
прямо мне в лицо. Я вынужден порвать с друзьями, семьей и любимыми. Я лишаюсь
удобств устроенной жизни, и поэтому так же естественно, как в мечте, снова
оказываюсь плывущим по течению -- как правило, иду по улице, обратив лицо к
заходящему солнцу. Во мне просыпаются все мои способности. Теперь я крадущееся,
бесшумное, хитрое животное -- и в то же время я то, что называется святой
человек. Я знаю, как постоять за себя. Я знаю, как избежать работы, как избежать
запутанных отношений, как избежать жалости, сочувствия, показной храбрости и
других опасностей. Я остаюсь в одном месте и с одним человеком ровно столько,
сколько необходимо, чтобы получить желаемое, а потом ухожу. У меня нет цели:
бесцельное странствование ценно само по себе. Я свободен как птица и уверен в
себе как эквилибрист. С неба падает манна: мне остается только протянуть руки и
собрать ее. И повсюду после меня остается добрая память, словно, принимая
предложенные дары, я делаю приятное дарящим. Любящие руки заботятся даже о моем
грязном белье. А все потому, что каждый любит правильно живущего че-
200
ловека! Готлиб! Какое замечательное имя! Готлиб! Я повторяю его снова и снова.
Готлиб Леберехт Мюллер!
В этом состоянии я всегда якшаюсь с ворами, жуликами и убийцами, но как они ко
мне добры и внимательны! Как братья. А разве нет, на самом деле? Разве не я
виновен в каждом преступлении, разве не я пострадал за это? И не из-за
преступлений ли я так тесно соединился с моим двойником? Всегда, заметив в
глазах людей свет признания, я чувствую эту тайную связь. И только глаза
справедливого не светятся. Справедливый не знает тайны человеческого
товарищества. Это справедливый творит все преступления против человека, это
справедливые -- настоящие монстры. Это справедливые требуют у нас отпечатки
пальцев и убеждают нас в том, что мы должны умереть, далее если мы стоим перед
ними во плоти. Это справедливые снабжают нас условными именами, они заносят в
метрики условные даты и сжигают нас заживо. Я предпочитаю воров, жуликов и
убийц, пока не посчастливится найти человека моего роста и моих достоинств.
Не нашел я такого человека! Я не нашел столь же великодушного, как я, такого же
всепрощающего, терпимого, беспечного, безрассудного и чистого сердцем. Я прощаю
себя за все преступления, совершенные мною. Я делаю это во имя человечности. Мне
известно, что значит быть человеком, и я знаю сильные и слабые стороны этого. Я
страдаю от этого знания и в то же время упиваюсь им. Если бы мне предоставилась
возможность стать Богом, я бы отказался. Быть человеком -- вот великолепнейшая
возможность, которую дает нам жизнь. Это охватывает целую вселенную. Еще это
заключает в себе познание смерти -- чем не дано насладиться даже Богу.
С самого начала написания этой книги я -- человек, крестивший себя заново. С тех
пор, как случилось это крещение, прошло немало лет и много воды утекло, поэтому
теперь мне нелегко вернуться к той минуте и вновь пройти по стопам Готлиба
Леберехта Мюллера. Однако, возможно, вы получите некий ключик, если я скажу вам,
что человек, каким я теперь являюсь, родился на свет от раны. Эта рана дошла до
самого сердца. Согласно людской логике я должен был умереть. И правда: все, кто
знал меня, отказались от меня как от мертвого; я бродил, словно привидение,
среди них. Говоря обо мне, они употребляли прошедшее время, они жалели меня, они
закапывали меня все глубже и глубже. Но я помню, как смеялся тогда, как ни в чем
не бывало крутил любовь, как наслаждался едой и питьем и мягкой постелью, от
которой меня было не оторвать. Что-то убило меня, но я был все еще живой. Жи-
201
вой -- однако лишенный памяти, лишенный имени. Я был отрезан от надежды, так же,
как от сожаления и раскаяния. У меня не было прошлого, а возможно, и будущего.
Меня похоронили заживо в пустоте, причем этой пустотой была нанесенная мне рана.
Я сам был этой раной.
У меня есть друг, с ним мы время от времени ведем разговоры о чуде Голгофы, в
котором я ровным счетом ничего не понимаю. Но мне кое-что известно о чудесной
ране, полученной мною -- ране, которая убила меня в глазах мира и вследствие
которой я родился и крестился заново. Я знаю кое-что об этом чуде, чуде моей
раны. Я пережил его, и оно излечило меня моей же собственной смертью. Я
рассказываю об этом как о далеком прошлом, но это всегда со мной. Все -- в
далеком прошлом и скрыто от глаз, подобно созвездию, навсегда ушедшему за линию
горизонта.
Больше всего меня завораживает в этом то, что я, мертвый и похороненный,
способен воскреснуть, и не однажды, а несчетное число раз. Более того: каждый
раз, как я пропадаю -- ухожу в глубину все основательней, поэтому очередное
воскресение становится чудом все более великим. И никогда никаких стигматов!
Человек, рожденный заново, остается тем же самым человеком, мало того -- он
становится все больше и больше самим собой с каждым новым рождением. Он только
каждый раз сбрасывает кожу, а вместе с кожей свои грехи. Человек, которого любит
Бог -- это, истинно, правильно живущий человек. Человек, которого любит Бог --
это луковица с миллионом кожурок. Нет слов, как болезненно потерять первый слой;
следующий потерять не так болезненно, а последующий -- еще безболезненней, пока
наконец боль не станет приятной, все приятнее и приятнее, пока не станет
восторгом, пока не станет экстазом. И тогда уже нет ни удовольствия, ни боли --
просто темнота, уступающая свету. И вместе с исчезновением темноты показывается
из своего укромного места рана: рана, которая есть человек, которая есть
человеческая любовь, обмывается светом. Вновь обретаешь утраченную
индивидуальность. Человек выходит из своей открытой раны, из могилы, которую он
так долго носил с собой.
Я вижу ее, похороненную под могильным холмом моей памяти -- ту, которую я любил
больше всех, больше, чем мир, больше Бога, больше, чем собственную кровь и
плоть. Я вижу, как она мучается в кровоточащей ране любви, так близко от меня,
что я не могу отличить ее от самой раны. Я вижу, как она старается освободиться,
преодолеть любовную боль, но с каждой попыткой погружается все глубже
202
в эту рану, затягивается, задыхается, тонет в крови. Я вижу ужас в ее глазах,
немую мучительную агонию. Это взгляд животного, попавшегося в капкан. Я вижу,
как раздвигаются ее ноги в попытке избавления, но каждый оргазм -- это
болезненный стон. Я слышу, как падают стены, оседая на нас, и дом охватывается
пламенем. Я слышу, как нас зовут с улицы: повестка на работу, повестка в армию,
но мы пригвождены к полу, и нас поедают крысы. Нас погребает могила и утроба
любви, ночь наполняет наши внутренности, и звезды мерцают над черным бездонным
озером. Я не помню ни слов, ни ее имени, которое твержу, будто маньяк. Я забыл,
как она выглядит, забыл ее запах, забыл, как она ебется -- я погружаюсь все
глубже и глубже в бездонную пещеру. Я следую за ней в глубиннейшие отверстия ее
существа, в склеп ее души, к дыханию, еще не сорвавшемуся с ее губ. Я неустанно
ищу ее, имя которой нигде не записано, я проникаю к самому алтарю -- и не нахожу
ничего. Я обвиваюсь вокруг этой пустотелой скорлупы небытия, как змея, огненными
кольцами; и лежу неподвижно шесть веков и не дышу, тогда как события в этом мире
оседают на дно, образуя вязкую подстилку слизи. Я вижу созвездия, крутящиеся
вокруг огромной дыры в потолке вселенной; я вижу отдаленные планеты и черную
звезду, которой суждено избавить меня. Я вижу Дракона, отряхивающего дхарму* и
карму*, вижу новый род человеческий, томящийся в желтке буду