должен теперь слоняться, заглядывая в дружелюбные и не очень лица, и стрелять
какие-то десять центов. Он прошел с одного конца Рокауэй до другого, но по дождю
не нашлось желающих одолжить мелочь на трамвай. Шатаясь в тяжелом животном
оцепенении, вызванном попрошайничеством, я начал думать о Макси, оформителе
витрин, и о том, как я подсматривал за ним, когда он, стоя за стеклом, наряжал
манекен. А через несколько минут переключился на
186
Достоевского, потом на замерший мир, а потом, будто о розовом кусте, расцветшем
в ночи, стал думать о теплом, бархатистом теле Риты.
А теперь о том, что довольно странно... Через несколько минут после того, как я
подумал о Рите, ее тайной и необыкновенной дрючке, я уже сидел в трамвае и ехал
в Нью-Йорк, посапывая и ощущая на диво вялую эрекцию. Но самое странное
заключается в том, что выйдя из вагона и пройдя один-два квартала, на кого же вы
думаете я наткнулся? На Риту собственной персоной! Она словно бы телепатически
восприняла то, что было у меня на уме. И загорелась сама. Скоро мы уже сидели в
маленьком ресторанчике, тесно прижавшись друг к другу. Со стороны мы, должно
быть, напоминали парочку похотливых кроликов. Танцуя, мы еле-еле двигались.
Склеились, да так и остались, не обращая внимания на нечаянные толчки и пинки
танцевавших рядом. Я мог повезти ее к себе домой, поскольку в тот момент жил
один, но мне непременно хотелось проводить ее, поставить в вестибюле и выебать
прямо под носом Макси, что я и сделал. В процессе оного занятия я опять
вспоминал манекен в витрине, и его смех, когда я обронил сегодня слово "дрючка".
Я сам чувствовал, что вот-вот засмеюсь в полную силу, но тут она стала кончать.
Это был один из тех затяжных оргазмов, которые иногда случаются с еврейками. Я
положил руки к ней на ягодицы, кончиками пальцев почти дотягиваясь до нутра ее
пизды, до подкладки, так сказать. Когда она начала содрогаться, я оторвал ее от
пола и принялся нежно снимать и опять сажать ее на член. Думаю, она от этого
просто спятила, это было ясно по всему. В приподнятом состоянии, в воздухе, она
испытала пять или шесть оргазмов, а потом я поставил ее на пол. Вытащив не
обронивший ни капли член, я заставил ее лечь в вестибюле. Ее шляпа откатилась в
угол, а сумочка упала и раскрылась, и оттуда вывалилось несколько монет. Я
обратил на это внимание, потому что совсем недавно отчаянно пытался раздобыть
мелочь на трамвай. И всего лишь несколько часов прошло с тех пор, как я сказал
Макси, что хочу хорошенько рассмотреть дрючку его сестры, а теперь вот она на
мне, мокрая и выплескивающая одну струю за другой. Если ее когда-нибудь до меня
и ебли, то ебли не как следует, это уж точно. А я никогда еще не находился в
столь холодном, собранном, ученом расположении духа, как сейчас, лежа на полу в
вестибюле прямо под носом Макси и прокачивая тайную, священную и необыкновенную
дрючку его сестры Риты. Я мог продолжать до бесконечности -- просто невероятно,
насколько я отстранился и в то же время отмечал
187
каждый ее толчок и содрогание. Кто-то должен был заплатить за то, что я ходил
под дождем и клянчил десять центов. Кто-то должен был заплатить за экстаз,
произведенный созреванием во мне всех ненаписанных мною книг. Кто-то должен был
подтвердить подлинность этой тайной, скрытой пизды, что мучила меня недели и
месяцы. Кто более меня подходит? Думаю, что мой член, крепкий и твердый между
оргазмами, вытянулся на пару-другую дюймов. Наконец, я решил кончить дело,
поставив ее раком. Она сначала упиралась, но когда почувствовала, как
выскользнул из нее член, совсем обезумела. "О, да, да, давай так, так!"
--затараторила она, и от этого я чуть не ошалел. Едва я воткнул в нее, так сразу
кончил долгой страшной струей, начинающейся где-то у хребта. Я вошел в нее так
глубоко, что почувствовал, как что-то расступается. Мы повалились выдохшиеся,
дыша часто, как собаки. Однако я не настолько забылся, чтобы не подобрать
рассыпанные монетки. Не то чтобы это было необходимо, учитывая несколько
долларов, которые она успела мне одолжить, -- просто в качестве утешения за
мелочь на трамвай, отсутствовавшую на мысе Рокауэй. Но и тогда, клянусь Богом,
еще не все закончилось. Вскоре я почувствовал, как она ощупывает меня, сначала
рукой, потом губами. У меня опять наполовину встал. Она взяла в рот и начала
нежить языком. Я отпал. Дальше помню, как ее ноги обвились вокруг моей шеи, а я
вылизывал ей пизду. И опять я ее поставил раком и вдвинул до основания. Она
крутилась, словно уж. Господи, помоги! И опять она кончала в затяжном, страшном
оргазме, тараторя и хныча, почти галлюцинируя. Наконец, я был вынужден вытащить
и уговорить ее остановиться. Ну и дрючка! А я просил всего лишь посмотреть на
нее!
Макси с его рассказами об Одессе оживил нечто, утраченное мной в детстве. Хотя я
не слишком хорошо представляю себе Одессу, ее атмосфера напоминает мне небольшой
бруклинский микрорайон, который так много значил для меня и от которого я был
так скоро оторван. Вполне определенное ощущение этого места наплывает на меня
всякий раз, как я рассматриваю итальянскую живопись без перспективы. Если это,
например, картина похоронной процессии, то она того же рода, что и опыт,
пережитый мною в детстве, весьма непосредственный. Если это изображение прямой
улицы, то женщины сидящие у окна, сидят на улице, а не над ней и чуть в глубине.
Все, что происходит, тут же становится известным каждому, как у первобытных
людей. Правила неписаны, в воздухе носится угроза.
188
Подобно отсутствию перспективы у итальянских примитивистов, в нашем маленьком
микрорайоне, откуда меня вырвали еще ребенком, тоже существовали параллельные
вертикальные планы, на которых все и разыгрывалось, и сквозь которые, от слоя к
слою, все соединялось, словно в осмосе. Границы между слоями были четкие, ясно
определенные, но они не были непроходимыми. Я мальчишкой жил рядом с границей
между северной и южной сторонами. Я принадлежал все-таки к северной стороне,
обитая в нескольких шагах от широкой городской артерии под названием
Норт-Секонд-стрит, которая казалась мне настоящей пограничной полосой между
северной и южной сторонами. Истинной границей служила Гранд-стрит, что вела к
Бродвей Ферри, но эта улица ничего не значила для меня, кроме того, что она
начинала заполняться евреями. Нет, именно Норт-Секонд-стрит была загадочной
улицей, границей между двумя мирами. Я, таким образом, жил между двумя
границами: настоящей и воображаемой -- жил от рождения. Еще была маленькая
улочка, всего один квартал в длину, которая соединяла Гранд-стрит и
Норт-Секонд-стрит и называлась Филмор-плейс. Эта маленькая улочка начиналась
наискосок от дома моего деда, в котором мы все жили. Такой чарующей улицы я
никогда в жизни не видел. То была идеальная улица -- для мальчика, любовника,
маньяка, пьяницы, мошенника, развратника, бандита, астронома, музыканта, поэта,
портного, сапожника, политика. Да таковой она и была, вместив как раз именно
этих представителей человеческого рода, каждый сам себе господин, но все вместе
-- жили они гармонично и не очень гармонично, -- но вместе, являя твердую
корпорацию, туго связанную человеческую спору, которая не могла разрушиться,
пока не разрушится сама улица.
Так во всяком случае казалось. Пока не открыли Уильямсбергский мост, после чего
началось вторжение евреев с Деланси-стрит, Нью-Йорк. Это привело к разрушению
нашего мирка и маленькой улочки под названием Филмор-плейс, одно название
которой говорило, что это улица достойная, светлая, удивительная. Пришли евреи,
как сказано, пришли, словно моль, и начали пожирать ткань нашей жизни, пока не
осталось ничего, кроме порхания моли, которую они притащили с собой отовсюду. И
скоро наша улица начала дурно пахнуть, скоро начали уезжать настоящие люди,
скоро начали ветшать дома и отпадать ступеньки, как хлопья старой краски. Скоро
улица стала похожа на нечистый рот с выпавшими, а когда-то превосходными зубами,
с прогнившими дочерна отвратительными пеньками, торчащими тут и там, с болявыми
гу-
189
бами и воспаленным небом. Скоро в сточных канавах стало по колено отбросов, а на
черных лестницах -- полно засаленного постельного белья, тараканов и высохшей
крови. Скоро на витринах магазинов появились кошерные вывески, и повсюду --
изобилие домашней птицы, кислого запаха маринада, чудовищных караваев хлеба.
Скоро на каждом углу появились детские коляски: на ступеньках, во двориках,
перед входом в магазины. И с этими переменами исчез английский язык: теперь
нельзя было услышать ничего, кроме идиш, этого шепелявого, плюющегося,
придыхающего языка, на котором "Бог" и "гнилые овощи" и звучат одинаково, и
означают одно и то же.
Мы съехали в числе первых семей, вскоре после вторжения. Раза два или три я
возвращался в наш старый микрорайон, на день рождения, Рождество или День
Благодарения. И каждый раз я обнаруживал пропажу чего-нибудь обожаемого и
любимого мной. Это было похоже на страшный сон. И становилось все хуже и хуже.
Дом, в котором все еще жили наши родственники, превратился в старую крепость
почти что в руинах. Обитаемым было только одно крыло крепости, где
поддерживалась покинутая островная жизнь, а обитатели выглядели глуповатыми,
затравленными, деградировавшими созданиями. Они дошли до того, что начали
различать своих еврейских соседей, находя некоторых из них вполне человечными,
вполне порядочными, чистыми, добрыми, симпатичными, милосердными и т. д. и т. д.
Мне было горько это слышать. Я мог схватиться за пулемет и скосить всю округу, и
евреев, и неевреев разом.
Примерно во время вторжения городские власти решили переименовать
Норт-Секонд-стрит в Метрополитен-авеню. Эта улица, которая для неиудеев была
дорогой к кладбищам, теперь превратилась в то, что называется транспортной
артерией, связующей два гетто. На Нью-йоркской стороне берег реки сильно
изменился благодаря постройке небоскребов. А на нашей, Бруклинской стороне,
нагромоздили пакгаузов, подъезды к вновь построенным мостам образовали площади,
на которых выросли бильярдные, общественные уборные, магазины, кафе-мороженое,
рестораны, универмаги и т. д. Короче, все стало "метрополитен", то есть
столичным в самом одиозном значении этого слова.
Пока мы жили в старом микрорайоне, никогда не употребляли название
Метрополитен-авеню: для нас это была Норт-Секонд-стрит, несмотря на официальное
переименование. Может быть, лет через восемь-десять, стоя зимним днем на углу
улицы, выходящей к реке, я впервые заметил огромную башню здания страховой
компании "Метропо-
190
литен" и до меня дошло, что Норт-Секонд-стрит больше нет. Воображаемая граница
моего мирка изменилась. Теперь мой взгляд простирался дальше кладбища, дальше
территорий за рекой, дальше Нью-Йорк-Сити, дальше штата Нью-Йорк и даже дальше
всех Соединенньпс Штатов. В Пойнт-Лома, Калифорния, я бросил взгляд на
бескрайний Тихий Океан и ощутил что-то этакое, отчего мое лицо вечно
поворачивалось в другом направлении. Я вернулся в старый микрорайон, помнится,
как-то вечером вместе с другом Стенли, который только что пришел из армии, и мы
ходили по улицам задумчиво и печально. Европейцу вряд ли знакомо это чувство. В
Европе, даже если город модернизируют, он сохраняет признаки старины. В Америке
все признаки старины изглаживают, удаляют из памяти, попирают, вычеркивают,
уничтожают при помощи нового. Новое -- это моль, которая день ото дня въедается
в ткань жизни, оставляя в конце концов только огромную дыру. Стенли и я -- мы
гуляли по этой дыре. Даже война не приводит к такому отчаянию и разрушению.
После войны город, сожженный дотла, возникает вновь и напоминает прежний. Смерть
плодотворна как для земли, так и для духа. В Америке разрушение носит абсолютный
характер, это -- уничтожение. И возрождение не наступает, имеет место лишь
раковый рост слой за слоем новой ядоносной ткани, и каждый слой безобразней
предыдущего.
Мы шли по этой громадной дыре, как я уже сказал, был зимний вечер, ясный,
морозный, сверкающий. И, проходя по южной стороне к пограничной линии, мы
приветствовали все достопамятные места, где происходили события и осталось
что-то от нас самих. Когда мы приближались к Норт-Секонд-стрит, от Филмор-плейс
к Норт-Секонд-стрит -- расстояние в несколько метров, но такое богатое,
наполненное место на глобусе -- перед домишком миссис О'Мелио я остановился и
посмотрел на этот дом и вспомнил, чем он был для меня на самом деле. Теперь все
сжалось до миниатюрности, в том числе и мир, простиравшийся за пограничной
линией, мир, который казался мне таким загадочным и устрашающе огромным, таким
беспредельным. Стоя в забытьи, я вызывал мечту, которой предавался постоянно,
думая, что так будет всю жизнь. Это была мечта о переходе пограничной линии. Как
и в любой мечте, самым замечательным представлялась яркость реальности, то, что
это реальность, а не мечта. За линией меня никто не знает, и я абсолютно один.
Даже язык менялся. Действительно, меня всегда принимали за иностранца, за
чужеземца. Меня никто не ограничивает во времени, и бродить по улицам для меня
-- истинное удо-
191
вольствие. Должен сказать, существует только одна улица -- продолжение той, на
которой я жил. Наконец, я подошел к стальному мосту над железнодорожными путями.
Моста я всегда достигаю с наступлением ночи, хотя он совсем близко от
пограничной линии. Отсюда я смотрю вниз на переплетение путей, на станционные
постройки, паровозы, крыши складов, и пока я смотрю вниз на это скопление
непривычных движущихся предметов, начинается метаморфоза, как в мечте. Вместе с
трансформацией и деформацией ко мне приходит осознание того, что это и есть та
давняя мечта, которой я предавался так часто. Я очень боюсь проснуться, хотя
знаю, что скоро проснусь, а именно: в тот момент, когда, двигаясь в огромном
открытом пространстве, я подойду к дому, где есть что-то чрезвычайно важное для
меня. И, входя в этот дом, я вижу, как все вокруг теряет очертания, размывается,
исчезает. Пространство накрывает меня, как ковер, и проглатывает меня, а вместе
со мной и тот дом, куда мне так и не удалось войти.
От этой, для меня самой приятной мечты нет абсолютно никакого перехода к сути
книги под названием "Творческая эволюция". С этой книгой Анри Бергсона*, к
которой я пришел так же естественно, как и к мечте о земле за пограничной
линией, я опять совершенно одинок, опять чужеземец, опять человек
неопределенного возраста, стоящий на стальном мосту и наблюдающий за
метаморфозами вне и внутри. Не попадись мне эта книга в руки в нужный момент,
может быть, я бы сошел с ума. Она подоспела в тот момент, когда еще один
огромный мир крошился у меня в руках. Даже если бы я не понял то, что написано в
этой книге, я сохранил бы в памяти только одно слово -- "творческая" -- все
равно этого было бы достаточно. Это слово стало моим талисманом. С ним я был
способен бросить вызов всему миру и особенно моим друзьям.
Бывают случаи, когда необходимо порвать с друзьями, чтобы понять смысл дружбы.
Это может показаться непонятным, но открытие этой книги оказалось сродни
открытию оружия, инструмента, при помощи которого я сумел отрезать от себя
привычных, но уже ничего не значивших для меня друзей. Эта книга стала моим
другом, потому что она научила меня не испытывать потребности в друзьях. Она
дала мне мужество выстоять в одиночку и помогла оценить одиночество. Книгу я так
и не понял:
иногда мне казалось, что я у черты понимания, но до настоящего понимания я так и
не дошел. Понимать -- не было самым важным для меня. Держа эту книгу в руках,
зачитывая ее своим друзьям, расспрашивая их, объясняя
192
им, я пришел к отчетливому осознанию того, что у меня нет друзей, что я один в
этом мире, поскольку в непонимании смысла написанного, которое демонстрировали и
мои друзья, и я, мне стало ясно одно, а именно: существуют разные виды
непонимания, и различие между непониманием одного и непониманием другого творит
мир terra firma еще более прочный, чем различия в понимании. Все, что я некогда
полагал понятным, крошилось, и я остался с чистой грифельной доской. Мои друзья,
напротив, прочно окопались в маленьких траншейках понимания, которые они сами
для себя вырыли. Они удобно замерли в маленькой кроватке понимания,
превратившись в полезных граждан этого мира. Я жалел их, и не мешкая оставлял их
одного за другим без малейшего раскаяния.
Так что же такое было в этой книге, что означало для меня так много и тем не
менее оставалось темным местом? Я возвращаюсь к слову "творческая". У меня нет
никаких сомнений в том, что загадка кроется в реализации смысла этого слова.
Когда я думаю теперь об этой книге и о том, как я постигал ее, мне
представляется человек, проходящий ритуал посвящения. Дезориентация и
переориентация, которые сопровождают посвящение в любую тайну -- это самый
удивительный опыт, что нам дано испытать. Все, что за жизнь вобрал,
классифицировал и синтезировал мозг в неустанной работе своей, приходилось
пересматривать и перестраивать. Хлопотный день для души! И, разумеется, не день,
а недели и месяцы продолжается все это. На улице случайно встречаешь друга, с
которым не виделся целый месяц, и он кажется тебе незнакомцем. Ты со своей новой
вершины подаешь ему несколько сигналов, и когда он не понимает -- ты покидаешь
его, навсегда. Это похоже на очистку поля брани после битвы: агонизирующих
безнадежно раненных добивают одним быстрым ударом приклада. И ты идешь дальше, к
новым битвам, новым победам и поражениям. Но ты идешь! И пока ты двигаешься, мир
движется вместе с тобой с неимоверной аккуратностью. Ты ищешь новые сферы
деятельности, новых представителей человеческого рода, которых терпеливо
вооружаешь новыми символами. Ты выбираешь тех, на кого раньше не обращал
внимания. Ты испытываешь всех в поле зрения, при условии, что они не ведают об
откровении.
Таким образом я действовал, сидя в швейной мастерской отца и читая вслух
работавшим там евреям. Я читал им эту новую Библию так же, как, должно быть,
Павел проповедовал своим ученикам. С дополнительным преимуществом: эти бедные
еврейские парни не умели читать на английском. Сперва я направил свои усилия на
закрой-
193
щика Бунчека, у которого был раввинский склад ума. Открыв книгу, я наугад
выбирал какое-нибудь место и читал его на адаптированном английском, почти таком
же примитивном, как английский выходцев из Китая. Потом я пытался объяснять,
приводя примеры и привлекая аналогии с привычными им вещами. Меня поражало, как
хорошо они все понимали, гораздо лучше какого-нибудь профессора колледжа,
книжного и образованного человека. Естественно, то, что они понимали, не имело
никакого отношения собственно к книге Бергсона, но разве не в этом и заключается
задача такой книги, как эта? Я понимаю смысл книги так: сама книга исчезает из
поля зрения, она пережевывается вживую, переваривается и усваивается плотью и
кровью, чтобы в свою очередь создать новые духовные ценности и переделать мир.
То был великий праздник посвященных, который мы справляли, читая эту книгу,
самой заметной особенностью которой была глава "Беспорядок", пронизавшая меня
насквозь и даровавшая мне такое удивительное чувство порядка, что даже если на
землю упала бы вдруг комета и разметала все со своих мест, перевернула все вверх
ногами, вывернула бы все наизнанку -- я бы смог сориентироваться в новом порядке
за мгновение ока. У меня стало не больше страхов и опасений перед беспорядком,
чем перед смертью. Лабиринт -- это мое счастливое раздолье, причем чем глубже я
ухожу в него, тем лучше ориентируюсь.
С "Творческой эволюцией" под мышкой я еду после работы по Бруклинскому мосту, с
ней я двигаюсь к дому в сторону кладбища. Иногда я сажусь на Деланси-стрит, в
самом сердце гетто, после долгой прогулки по многолюдным улицам. Я сажусь под
землей в вагон, словно глист, ползущий по кишечнику. Каждый раз занимая свое
место в толпе на платформе, я знаю, что я самый необыкновенный из всех из них. Я
слежу за происходящим вокруг как наб