щей жизни. Я вижу
все до последнего знака и символа, но я не могу прочитать ее лицо. Я мог видеть
только ее глаза, все пронизавшие своим сиянием, и огромные светлые плотские
груди, как будто я плыл за ними в электрически-белом лучении ее взгляда.
Как могла она превзойти все ограничения сознательного? По какому чудовищному
закону она так распределилась по лицу всего мира, все открыв, но скрыв себя? Она
спряталась за ликом солнца, как луна в затмении; она -- зеркало, потерявшее
амальгаму, зеркало, которое и отражает, и ужасает. Вглядываясь в дно ее глаз, в
мягкую просвечивающую плоть, я вижу нервную структуру всех образований, всех
связей, всех исчезновений. Я вижу мозг в мозге, бесконечную машину, вращающуюся
без остановки: на вертеле крутится слово "Надежда", поджариваясь, истекая жиром,
безостановочно крутясь во впадине третьего глаза. Я слышу ее бред на забытых
языках, подавленные вопли, отдающиеся в мельчайших расселинах, тяжкое дыхание,
стоны, вздохи удовольствия, свист хлыста. Я слышу, как она называет мое имя,
которое я сам еще не произнес, слышу ее бесстыдные ругательства и визг. Я слышу
все, увеличенное тысячекратно, как гомункул, заключенный в
203
чреве органа. Я ловлю приглушенное дыхание мира, как будто нахожусь на
перекрестке звуков.
Так мы гуляли, спали и ели вместе, словно сиамские близнецы, которых соединила
Любовь, а разделить могла только Смерть.
Мы ходили перевернутые с ног на голову, рука в руке, в бутылочном горлышке. Она
одевалась исключительно в черное, с редкими вкраплениями лилового. Она не носила
нижнего белья, только узкое платье из черного бархата, пропитанное дьявольскими
духами. Мы отправлялись в постель на рассвете и вставали, когда начинало
темнеть. Мы жили в черных дырах с опущенными шторами, мы ели с черных тарелок,
мы читали черные книги. Мы выглядывали из черной дыры нашей жизни в черную дыру
мира. Солнце было постоянно замазано черным, словно бы для того, чтобы
поддержать нас в нашей междуусобной борьбе. Вместо солнца у нас был Марс, а
вместо Луны -- Сатурн: мы жили постоянно в зените преисподней. Земля прекратила
свое вращение, и в дыру небесную над нами свесилась черная звезда, которая
никогда не мерцала. Иногда с нами случались приступы смеха --сумасшедшего,
лягушачьего смеха, заставлявшего вздрогнуть окрестности. Иногда мы пели:
как в бреду, вне тональности, полным тремоло. Мы были заперты от начала и до
конца в долгой черной ночи души. Это был период неизмеримый во времени, который
начался и завершился как затмение. Мы вращались вокруг наших это, как спутники
-- фантомы. Мы опьянели от собственных отражений, которые мы видели всякий раз,
заглянув в чьи-то глаза. Как мы смотрели на других? Как животное смотрит на
растение, как звезда смотрит на животное. Или как Бог смотрел бы на человека,
если бы дьявол дал последнему крылья. А она в тесных объятиях ночи без конца
была сияющей, ликующей: сверхчерное ликование струилось из нее, как сперма из
митраического быка. Она была двуствольной, будто дробовик, она была
женщиной-быком с ацетиленовым факелом во чреве. В пылу она целилась в
космический кратер, закатывая глаза до белков, истекая слюной. В слепой дыре
секса она вальсировала как дрессированная мышь, ее челюсти сходили с петель, как
у змеи, а ее кожа покрывалась колючими пупырышками. Ее снедала неутолимая похоть
к единорогу, зуд, который клал навзничь египтян. Даже дыру в небесах, сквозь
которую светила тусклая звезда, она проглотила в бешенстве своем.
Мы жили приклеенные к потолку, в жарких тлетворных испарениях повседневности,
поднимавшихся к нам и душивших нас. Мы жили в неимоверном зное восходящего
204
тепла человеческой плоти, что нагревало змеиные кольца, нас объявшие. Мы жили
прикованные к запредельным глубинам, и наша кожа прокоптилась в испарениях
мирской страсти до цвета черной сигары. Мы медленно и неизбывно маячили над
головами и плечами мира под нами, как две головы, проносимые на пиках наших
палачей. Что нам жизнь на твердой земле, когда мы обезглавлены и навечно
соединены гениталиями? Мы были парными змеями Рая, прозрачными от жары и
холодными, как сам хаос. Жизнь была непрерывной черной копуляцией у
фиксированного полюса бессонницы. Жизнь была Скорпионом в Марсе, в Меркурии, в
Венере, в Сатурне, в Плутоне, в Уране, во ртути, в опии, в радии, в висмуте.
Великое соединение происходило в ночь на каждую субботу: Лев творил блуд с
Драконом в доме брата и сестры. Большим malheur* был луч солнечного света,
пробивавшийся сквозь шторы. Большим бедствием был Юпитер, король рыб, потому что
он мог сверкнуть благотворящим глазом.
Причина, отчего мне так трудно рассказывать: я слишком много помню. Я помню все,
но как кукла, сидящая на коленях чревовещателя. Мне кажется, что все время в
течение долгого, непрерывного брачного солнцестояния я сидел у нее на коленях
(даже когда она стояла) и произносил фразы, которые она мне диктовала. Мне
кажется, это она приказала главному водопроводчику Господа поместить черную
звезду в потолочной дыре, это она заставила его лить непрерывную ночь и вместе с
ней все пресмыкающиеся мучения, что бесшумно движутся в темноте, так что разум
становится шилом, неистово вкручивающимся в черное небытие. Неужели я только
воображаю, что она говорила без остановки, или я действительно стал такой
замечательно выдрессированной куклой, что схватывал мысль прежде, чем она
срывалась с губ? Губы у нее были полуоткрытые, налитые темной кровью. Я наблюдал
за их движением с величайшим восторгом, шипели они ненавистью гадюки или
ворковали как горлица. Они всегда были рядом, крупным планом, поэтому я знал
каждую трещинку, каждую пору, а когда начиналось истерическое брызгание слюной,
я наблюдал за вспениванием и плевками, будто бы сидя на кресле-качалке под
Ниагарским водопадом. Я знал, что и когда надо делать, словно был частью ее
организма. Я представлял собой кое-что получше куклы чревовещателя, поскольку
меня не надо было дергать за ниточки. Иногда я выдавал экспромты, и это ей
страшно нравилось, хотя она, конечно, делала вид, что не замечает моих острот,
но я всегда мог определить, что ей нравится, по ее до-
________
* Несчастьем (франц.).
205
вольному виду. У нее был дар перевоплощения: она проворна и хитра как сам
дьявол. После пантеры и ягуара лучше всего у нее получались птичьи повадки:
дикой цапли, ибиса, фламинго, лебедя в брачный период. Она умела падать камнем
вниз, приметив свежий труп, припасть к внутренностям, растерзав их на лакомые
куски: сердце, печень или яичники -- и взмыть в мгновение ока. Если бы кто-то ее
обнаружил, она залегла бы под деревом неподвижно, как камень, причем не закрыв
глаза, а уставившись на вас невозмутимым взглядом василиска. Но чуть подстегни
ее -- и она роза, роза глубочайшего черного цвета с бархатными лепестками и
непобедимым ароматом. Просто удивительно, как чудесно я научился схватывать свои
реплики: неважно, что за метаморфоза имела место, я всегда был у нее на коленях,
на коленях птицы, на коленях зверя, на коленях змеи, на коленях розы, какая
разница: на коленях колен, на губах губ, мысок к мыску, перо к перу, желток в
яйце, жемчужина в раковине, хватка рака, настойка спермы и кантаридина*. Жизнь
была Скорпионом в Марсе, в Сатурне, в Уране, в Венере и так далее; любовь была
конъюнктивитом мандибул*, хвать это, хвать то, хвать, хвать, мандибулярное
хвать-хвать похотливого колеса мандалы*. Наступает время приема пищи, и я слышу,
как она чистит яйца, а внутри яйцб писк-писк -- благословенный знак будущей еды.
Я ел как маньяк: затянувшаяся мечтательная прожорливость человека, трижды
нарушающего пост. Пока я ел -- она урчала в ритмическом хищном хрипе суккубов*,
пожирающих ее молодость. Какая блаженная ночь любви! Слюна, сперма, суккубация,
сфинктеризация-- все в одном: брачная оргия в Черной Дыре Калькутты.
Вдали от того места, где подвешена черная звезда-- панисламское безмолвие, как в
пещере, где даже ветер тих. Вдали от того места, если мне позволительно
рассуждать об этом, -- призрачный покой безумия, мир людей, истощенных веками
нескончаемой бойни. Вдали от того места -- одна кровавая замкнутая оболочка,
внутри которой протекает вся деятельность, мир героев-безумцев и маньяков,
погасивших свет небес кровью. Как покойна наша ничтожная голубино-стервятничья
жизнь в темноте! Плоть предназначена для того, чтобы погружаться в нее зубами и
пенисом, изобилующая запахами плоть без отметин от ножа и ножниц, без шрамов от
разрывной шрапнели, без ожогов от иприта, с непораженными легкими. Почти
совершенная утробная жизнь, если не считать призрачной дыры в потолке. Дыра была
-- как трещина в мочевом пузыре, и ничем ее не заткнуть, чтобы надолго, и
206
ни разу не помочиться, чтобы играючи. Мочись широко и свободно, но забудешь ли
прореху в куполе, неестественную тишину, угрозу, ужас, гибель "другого" мира?
Набей желудок, и завтра набей, и послезавтра, и после и после -- но в конечном
счете что? В конечном, счете? Что? Смена чревовещателя, смена коленей,
перемещение начала отсчета, новая трещина в своде... что? что? Я скажу: сидя у
нее на коленях, окаменев от неподвижных ранящих лучей черной звезды -- поднятый
на рога, пойманный, стреноженный, трепанированный телепатической остротой нашего
взаимовозбуждения -- я вообще ни о чем не думал, ни о чем, что было вне ячейки,
где мы обитали, не думал даже о крошке на белой скатерти. Я думал исключительно
в пределах нашей амебообразной жизни -- чистую мысль, заповеданную нам
Иммануилом Занудой Кантом, какую может воспроизвести только кукла чревовещателя.
Я обдумал все научные теории, все теории искусств, все грани истины в каждой
бестолковой системе спасения. Я высчитал все вплоть до мельчайшего в десятичных
дробях гностиков впридачу -- как пьяница подсчитывает оставшиеся монеты в конце
недельного запоя. Но все было высчитано в надежде на новую жизнь, которую некто
проживет когда-то -- может быть. Мы находились в особом бутылочном горлышке, она
и я, как говорится, но бутылочное горлышко было отбито, да и сама бутылка
являлась плодом вымысла.
Я помню, как во время второй нашей встречи она призналась мне, что не надеялась
увидеть меня вновь, а когда мы встретились еще раз, она сказала, что подозревала
во мне пристрастие к наркотикам, в следующий раз она назвала меня богом, а после
этого пыталась кончить жизнь самоубийством, а потом пытался это сделать и я, а
потом вновь она, но в результате мы лишь еще сильнее сблизились, так, что
проникли друг в друга, обменялись личностями, именами, индивидуальностями,
религиями, отцами, матерями и братьями. Даже ее тело испытало коренное
изменение, причем не один, а несколько раз. Сначала она была большая и
бархатная, как ягуар, с присущей кошачьим вкрадчивостью и коварной мощью:
стелется, прыгает, вонзает когти; потом она стала изнуренной, хрупкой, слабой,
почти как маргаритка, и с каждым последующим превращением у нее случались
тончайшие изменения -- кожи, мышц, цвета, осанки, запаха, походки, жестов и т.
д. Она менялась как хамелеон. Никто не мог судить, какая она была на самом деле,
ибо с каждым она становилась совершенно иной. Через какое-то время она сама не
помнила, кем была. С ней начался этот ряд превращений до того,
207
как я впервые увидел ее -- я догадался об этом позже. Подобно большинству
женщин, считающих себя безобразными, ей очень хотелось выглядеть прекрасной,
ослепительно прекрасной. Во исполнение этого она прежде всего отказалась от
собственного имени, потом от своей семьи, от друзей, от всего, что могло бы
привязать ее к прошлому. Приложив весь свой ум и все способности, она посвятила
себя умножению собственной прелести, собственного очарования, коими уже весьма и
весьма обладала, но была убеждена, что этого недостаточно. Она постоянно жила
словно перед зеркалом, изучая каждое движение, каждый жест, каждую малейшую
гримасу. Она целиком изменила манеру речи, дикцию, интонацию, акцент,
фразеологию. Она вела себя так умело, что даже речи не могло быть о подражании
кому-нибудь. Она всегда была начеку, даже во сне. И, подобно хорошему
полководцу,, она довольно быстро поняла, что лучшей защитой является нападение.
Ни разу она не оставила ни одной позиции незанятой; ее аванпосты, ее разведчики,
ее часовые расположились повсюду. Ум ее походил на вращающийся прожектор, что
никогда не гаснет.
Слепая к собственной прелести, к собственному очарованию, к собственной
личности, не говоря уж о собственной индивидуальности, она бросила все силы на
изготовление мифического создания, Елены или Юноны, перед чарами которых не
устояли бы ни мужчины, ни женщины. Автоматически, без малейшего знания легенды,
она начала мало-помалу создавать онтологическое обоснование, мифический ряд
событий, предшествовавших сознательному рождению. Ей не было нужды запоминать
собственный вымысел -- ей надо было лишь хранить в голове свою роль. Не было
такой лжи, которая прозвучала бы чудовищно в ее устах, ибо в принятой ею роли
она была исключительно правдива перед самой собой. Ей не надо было изобретать
прошлое: она помнила то прошлое, что принадлежало ей по праву. Ее никогда не
поражал прямой вопрос, поскольку она никогда не показывалась противнику иначе,
как наискось. Она показывалась только углами вечно вращающихся граней, слепящими
призмами света, которые она поддерживала в постоянном кружении. Она никогда не
была существом, рано или поздно дающим себе передышку, нет, она была механизмом,
безустанно оперирующим мириадами зеркал, отражавших созданный ею миф. Она не
знала равновесия: она вечно парила над своими многочисленными индивидуальностями
в вакууме собственного "я". И она вовсе не имела намерений сделать себя
легендарной, просто она хотела, чтобы признали ее
208
красоту. Но в погоне за красотой она скоро забыла о самих поисках, став жертвой
собственного создания. Она стала такой ослепительно прекрасной, что порой
казалась страшной, порой несомненно безобразнее, чем самая безобразная женщина
на свете. Она могла вызвать ужас и страх, особенно когда ее очарование достигало
вершины. Как будто ее желание, слепое и бесконтрольное, просвечивало сквозь ее
создание, обнажая чудовище, каким она и была.
В темноте, хранимой в черной дыре, куда не заглядывал ни мир, ни противники, ни
соперники, слепящий динамизм желания немного утихал, придавая ей румянец цвета
расплавленной меди, и тогда слова выходили из ее уст, как лава, а ее плоть жадно
хваталась за опору из чего-то твердого и вещественного, что позволило бы ей
собраться и несколько минут отдохнуть. Это напоминало неистовое послание
издалека, СОС с тонущего корабля. Сперва я принял это за страсть, за экстаз,
возникающий от того, что плоть трется о плоть. Я думал, что обрел живой вулкан,
Везувий женского рода. Я и не помышлял о человеческом корабле, идущем на дно
океана отчаяния, в Саргассово море импотенции. Теперь я думаю о той черной
звезде, что светила сквозь дыру в потолке, о той неподвижной звезде, что висела
над нашей брачной ячейкой, -- более неподвижной и удаленной, чем Абсолютное, и я
знаю, что это была она, освобожденная от всего, что было ею в буквальном смысле:
мертвое черное солнце без выражения. Я знаю, что мы спрягали глагол "любить"
подобно двум маньякам, пытающимся вступить в половую связь сквозь разделяющую их
железную решетку. Я говорил, что в неистовой схватке в темноте я часто забывал
ее имя, как она выглядит, кто она такая. Это правда. Я сам себя обманывал в
темноте. Я сошел с рельсов плоти в безграничное пространство секса, в
каналы-орбиты, установленные той или другой: например, Георгиной одного
короткого дня, Тельмой, египетской блудницей, Карлоттой, Аланной, Уной, Моной,
Матдой, девочками шести-семи лет, беспризорницами, блуждающими огоньками,
лицами, телами, бедрами, прикосновениями в подземке, мечтой, воспоминанием,
желанием, стремлением. Я мог начать с Георгиной близ железнодорожной колеи
воскресным днем: пятнистое платье, раскачивающаяся ляжка, южный выговор,
чувственный рот, литые груди; я мог начать с Георгиной, тысячеруким канделябром
секса, и разрабатывать одно ответвление ее пизды в энном измерении секса, во
веки вечные. Георгина была похожа на мембрану крохотного уха незавершенного
чудовища под названием секс. Она была как наяву живой, дышащей в светлой памяти
о кратком дне на авеню, пер-
209
вым ощутимым ароматом, веществом мира любви, который сам по себе безграничен и
неопределим, как наш мир. Мир любви в целом похож на постоянно растущую мембрану
животного, которое мы зовем сексом и которое подобно некоему другому существу
врастает в наше существо и постепенно замещает его, так что со временем мир
людей станет лишь слабым воспоминанием об этом новом, всеобъемлющем и
всепорождающем существе, дающим жизнь самому себе.
Это было как раз той копуляцией в темноте, тем обоюдосочлененным двуствольным
сцеплением, что обрядило меня в тесную шкуру сомнения, ревности, страха и
одиночества. Если я начинал тончайшую обработку Георгины, тысячерукого
канделябра секса, я был уверен, что и она принялась за дело, возводя мембрану,
создавая уши, глаза, ножки, скальп и прочую всячину секса. Она взялась бы и за
то чудовище, что лишило ее чести, если ее история правдива; в любом случае, она
начала где-то на параллельной колее, разрабатывая многоликое несозданное
существо, в чьем теле мы отчаянно пытались встретиться. Зная только часть ее
жизни, располагая только домыслами, ложью, измышлениями, наветами и
заблуждениями, связывая обрывки, кокаиновые грезы, мечты, незаконченные фразы,
бессвязные слова сквозь сон, истерический бред, подсознательные фантазии,
нездоровые желания, видя раз от разу, как имя обретает плоть, подслушивая
случайные фрагменты разговоров, замечая потаенные взгляды, подавленные жесты, я
мысленно снабдил ее пантеоном лично трахающих ее божеств, составленных из живой
крови и плоти, может быть, мужчин того самого дня, а может, увиденных час назад,
так что ее влагалище до сих пор полно спермы последнего раза. Чем покорней она
была, тем больше проявляла страсть, и чем распутней она казалась, тем сильней
терялся я. Не было начала, никакой личной, индивидуальной стартовой черты; мы
встретились, как опытные фехтовальщики на поле чести, где теперь в изобилии
витали духи победы и поражения. Мы следили за малейшим выпадом, не теряя
самообладания, как мог бы лишь тренированный боец.
Мы сошлись под покровом темноты во всеоружии и с противоположных сторон
штурмовали ворота цитадели. Никто не сопротивлялся нашим адским усилиям; мы ни у
кого не просили пощады и никому не спустили бы. Мы сошлись по горло в крови:
кровавое, блеклое воссоединение в ночи, когда все звезды потухли ради
неподвижной черной звезды, свисающей, как скальп, в потолочную дыру. Если бы ее
хорошенько нашпиговать кокаином, она бы
210
выдала на-гора, словно оракул, все, что случилось с ней в течение этого дня,
вчера, позавчера, за последний год, все -- вплоть до дня, когда она родилась. И
ни одно слово не оказалось бы правдой, ни одна подробность. И ни на секунду она
не остановилась бы, поскольку, остановись она, вакуум, созданный ее парением,
вызвал бы взрыв, способный разнести мир. Она была всемирной машиной лжи в
миниатюре, приспособленной к тому бесконечному, опустошающему страху, что
заставляет людей направлять всю свою энергию на создание аппарата смерти. С виду
она казалась бесстрашной, ее можно было принять за олицетворение смелости, да
она таковой и будет, покуда ее не осадят. За ней стоял бесстрастный факт
действительности, колосс, преследовавший ее по пятам. Каждый день этот колосс
действительности принимал новые пропорции, каждый день он становился все
страшней, все сильней парализовал. Каждый день у нее появлялись более быстрые
крылья, более острые челюсти, более проницательный, гипнотический взгляд. Это
был бег к окраинным пределам мира, напрасный с самого начала бег, бег
неостановимый. На границе вакуума стояла Истина, готовая в одном подобном молнии
дви