а Тургенева "Певцы".
Заключительные строки о перекличке мальчишеских голосов по поводу того,
что Антропку тятя высечь хочет, Егор Акимович с таким проникновением
продекламировал, что мы замерли, раскрыв рты, будто сами были в
окрестностях Колотовки и будто нас звал мальчишеский голос.
   Забегая вперед, скажу, что Егор Акимович в семнадцатом году, еще при
Временном правительстве, объявил себя большевиком. Чиновничья и
учительская публика сочли это за очередное чудачество, но, когда Ершов
стал выступать на многочисленных в то время митингах против кадетов,
либералов, эсеров, его стали травить. Только без толку. Он не обращал на
эту травлю никакого внимания. Умер Егор Акимович в девятнадцатом году в
один месяц с Ираидой Николаевной. Хоронили его без попов, впервые в. нашем
городе; хоронили с красными флагами и с духовым оркестром пожарной
команды. За гробом шло очень много народу, верующего и неверующего.
Симпатии к Егору Акимовичу накапливались постепенно и только в день
похорон проявились в полную меру.


                             ВЫСШЕЕ НАЧАЛЬНОЕ


   Двухклассное окончено. Надо как-то продолжать образование. В городе
кроме духовного есть высшее начальное (иначе городское) училище с четырьмя
классами-что-то вроде нынешней восьмилетки. Сторожем училища был наш
дальний родственник Петр Матвеевич Карбинский. Он и поспособствовал моему
поступлению на бесплатное обучение.
   После приемных экзаменов инспектор училища Иван Макарович Боголюбов
сказал мне:
   - По закону божию, по истории и географии, по русской словесности мы
тебя приняли бы в четвертый класс, а по математике и по физике только во
второй.
   Так и стал я второклассником. Учебные программы в этих заведениях не
совпадали: в высшем начальном больше внимания уделялось предметам
математическим, естествознанию, физике, чем закону божию.
   Были уроки по черчению, рисованию, обязательные занятия гимнастикой.
Учиться здесь было куда интереснее.
   Для учеников была введена форма: гимнастерка серая, брюки навыпуск,
тужурка с медными пуговицами. Половина учеников формы не носила: купить не
на что. В форме щеголяли сыновья обеспеченных родителей.
   У Петра Матвеевича квартирантами были Алешка Новожилов, Петька Окулов,
и я к ним присоединился.
   Все трое из разных волостей. Те двое старше меня, учились в третьем
классе - предпоследнем.
   Уроки окончились. Ученики разбегаются по своим домам и по квартирам, а
мы в свою сторожку, пожуем хлеба с солью-и на улицу. Побегаем, поиграем во
дворе или пошатаемся по городу-и за работу: дрова носить и печки топить в
классах. Ужинали и вообще кормились каждый своим, отдельно: свой хлеб,
картошка, чаще всего печеная, кипяток с крошечным кусочком сахара. Очень
редко у кого-нибудь из нас появлялся рыбник из соленой сайды, и тогда
съедали его вместе, втроем. После ужина учили уроки за грубо сколоченным
столом при свете керосиновой семилинейной лампы. Спали на полатях. В
сильные морозы и на полатях было холодно, старались согреться, теснее
прижимаясь друг к другу.
   Жили не тужили, весело жили, смеялись по всякому поводу и без повода,
возились до драки, врали без совести о своих домашних достатках. Алешка
хорошо рисовал картинки вроде "На могилку матери" с кладбищенскими
крестиками, с березками очень белоствольными и очень зелеными, плакучими.
Петька любил петь деревенские частушки, особенно похабные, а знал он их
множество. На мою долю выпадало рассказывать сказки, которых я наслушался
от нашего деревенского старика Саши Бирюкова.
   Как жаль, что я не записывал тогда эти сказки!
   Бывало, разведет Саша на целый вечер одну сказку, в которой смешные и
безнравственные похождения попов с попадьями, монахов с монашками складно
переплетаются с мужицкой хитростью, барской жестокостью, злодейством
озорных разбойников, ужасами и мертвецами. И всегда мужик берет верх над
господами и попами своей хитростью, ловкостью и силой.
   Мужики слушают с разинутыми ртами, дружно хохочут в смешных местах и
замирают в страшных...
   Рядом со школой на квартире у вдовы чиновницы жили мой одноклассник
Светиков и первокурсник Гасюнас - ученик первого класса. Хозяйка-старушка
кормила их мясными супами да щами наваристыми, котлетами, рыбой жареной,
оладьями. Спали они на отдельных кроватях, на мягких постелях с
простынями. Я к ним часто ходил, ко мне привязался Гасюнас - сын лесничего
из дальней волости, литовец по национальности.
   Гасюнас ходил в полной школьной форме.
   - Завидую я тебе, Ваня, у тебя нет воротника стоячего, а он так трет
шею!
   Нашел чему завидовать. Ходил я в стоптанных сапожонках, в штанах
какого-то немыслимого покроя и цвета, купленных у старьевщика, в ситцевой
рубахе, подпоясанной форменным ремнем с бляхой.
   В субботу мы - постояльцы Петра Матвеевича - отпрашиваемся у инспектора
училища Ивана Макаровича домой, чтобы принести еду на следующую неделю.
   Субботний вечер и целый воскресный день дома. Мать веселая, улыбается и
смотрит на свое дитятко ласковыми глазами, такими, что и высказать
невозможно.
   Отец, по натуре не очень веселый человек, и тот шутит, рассказывая
разные случаи из своей пастушеской, нищенской, батрацкой биографии,
рассказывает так, словно подсмеивается над кем-то.
   - Теперь что! Живем как люди, хлеб есть, корова на дворе, вот только
покуда молока нету, а Пеструха отелится, и молоко будет. На огороде, слава
богу, наросло капусты, картошки,' брюквы - на всю зиму хватит. Ну и в
работниках тоже не худо жилось. Бывало, у купца Петелина жил. Зимой все
время вприпляску.
   Сапоги худые, а мороз не мороз - ты на улице: то по дрова, то за сеном,
то назем возишь. Тосковать некогда. Пока назем из хлева мечешь, сапоги
промокнут.
   До поля две версты, бежишь и приплясываешь. Приедешь на поле, назем
сбросишь, согреешься и обратно: четыре поездки за день от темна до темна.
Кончишь работу, лошадь уберешь-и на кухню. Разуться бы, а сапоги будто
железные, не сгибаются, Портянки к ногам примерзли. Кухарка горячей водой
отливает-оттаивает, стащит сапоги и ноги снегом натрет. Потом накормит
щами мясными, жирными, щи так и расходятся по всем жилам. Разве худо?
   - Она накормит и согреет, знаю я ее, бесстыжую, - злится почему-то мама.
   Утром приходит Дарья Воеводина и приносит крынку молока.
   - Иванушко, напиши ты, Христа ради, нашим ребятам. От Мишки недавно
получили письмо, жив-здоров, а от Кольки давно нет весточки, жив ли? Ведь
в окопах страдает.
   Пишу тому и другому бесчисленные низкие поклоны от всей родни, далекой
и близкой. Пишу на память - родственники все известны, не первый раз пишу.
А вот что дальше, не знаем ни я, ни Дарья.
   Общими усилиями наскребли новости: красно-пестрая корова отелилась,
принесла бычка, сено все с пожен вывезли, все живы-здоровы, того и тебе
желаем. Дальше уж я от себя добавлял, что зима нынче стоит морозная, снегу
выпало много, ветра сильные дуют, девки на беседы по-прежнему собираются у
Катюхи. Но девкам невесело: мужиков всех на войну угнали, только негодные
к службе да подростки и ходят на беседы.
   Когда я прочитал Дарье письмо, она расплакалась:
   - Спасибо, Иванушко, уж как складно ты все описал.
   Выхожу на улицу с санками. При въезде в деревню против Бирюковой избы
вровень с крышей намело огромный сугроб. Тут мы и катаемся. Моих
одногодков ребят трое, да девок нашего возраста пятеро, да поменьше, да
самых маленьких наберется десятка полтора. Визг, хохот, возня в снегу, рев
малышей. Снегу в катанки набьется полно. Так разогреешься, что хоть
шубейку скидывай. Стемнело-и разбегаемся по домам. Кажется, не было дней
веселее этих.
   Вечером старики собираются у кого-нибудь в избе, ведут неторопливые,
бесконечные разговоры о том, кто у кого в окрестностях купил лошадь,
смеются над тем, кого обманули цыгана и подсунули опоенного коня, судачат
о ценах на рожь, на овес, кто помер, у кого родился ребенок. Сообщают о
своих нехитрых делах, рассказывают сны и угадывают, что к чему.
   По воскресеньям, по случаю моего появления, собираются у нас в избе.
Зажигается пятилинейная лампа со стеклом, я усаживаюсь за стол с книжкой и
читаю. То и дело меня прерывают: "Читай пореже", "Нука перечитай это место
еще раз". Читал я им Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки". Вот это были
слушатели! Рты полураскрыты, в страшных местах всеобщее "Ох!", в смешных -
хохот, старческий, хриплый смех. Когда старики смеются, глаза у них
щурятся и слезятся, животы подбираются, плечи вздрагивают - смеются всем
телом. Бабы, те либо всплакнут, либо взвизгнут, либо зальются задорным
смехом. Насколько я помню, больше всего моих слушателей волновала судьба
Тараса Бульбы.
   Потом начинается разговор о войне, о германцах и ихнем
императоре-злодее, о турках и ихнем султане, который татарской веры. Газет
тогда в деревнях не было и о войне знали по рассказам. У мужиков
складывалось такое суждение, что наши не уступают.
   В лампе кончается керосин. Все расходятся по домам, а на прощанье
уговаривают в то воскресенье дочитать про Тараса Бульбу.


                                   МАТЬ


   - Смотри, мама, сосна выше тебя!
   В пятилетнем возрасте мне казалось, что выше моей мамы никого нет.Юна
была самой крупной женщиной в деревне. И тут вдруг сосна в три обхвата,
высоченная, развесистая. Такие сосны одиноко растут на широких межниках,
отделяющих одно поле от другого, и потому называются межниковыми. Они
вроде священных. Существовало поверье, что срубивший межниковую не будет
счастлив ни в чем. И не трогали их.
   Мы идем с мамой босиком по полевой дороге на полянку по ягоды. Сегодня
воскресенье, работать грех, а по ягоды можно, все ходят. Середина лета.
   Солнце жжет сквозь ситцевую рубаху. Пробую смотреть на солнце - глазам
больно, и кажется, что оно утыкано иголками, раскаленными, как железо в
кузнице. Небо бледное, голубоватое, бездонное.
   - Мама, а кто топит печку на солнышке?
   - Анделы, Иванушко, анделы.
   В длинные зимние вечера к нам в избу приходили соседки, когда трое,
когда четверо, с прялками либо с беличьими шкурками и пряли кудель,
сшивали меха.
   Мы - маленькие - сидим на печке и слушаем нехитрые бабьи разговоры, в
которых Поликарповна (наша мама) умела говорить и умела слушать. Иногда у
нас ночует нищенка-странница. Тогда' нет конца россказням про святых
угодников, про чудеса, про козни лукавого. Бабы слушают, ужасаются, ахают,
охают, и забывают про кудель и меха. Мы на печке притихли и тоже
переживаем, боимся, когда бес кого-то одолеет, и звонко смеемся, ежели
святые посрамляют лукавого.
   - Ваня, иди домой! - кличет мать, отрывая от игры в козни (у нас так
зовут бабки).
   Уходить из игры неохота, а попробуй, не послушайся, сразу по заднему
месту прогуляется березовая вица. На этот раз на вицу не похоже, у мамы
вид не такой, да и пороть не за что. Она отводит меня в чулан и сует в
руки крынку горячего творога, только что из печки вынутого:
   - Ешь скорее, пока бабка не видит.
   Бабка у нас старая-престарая, ей уже девяносто годов, волосы у нее
редкие, белые в прозелень, лохматая, сама маленькая, как сушеный
гриб-обабок. Она очень скаредная, за каждый кусок хлеба шпыняет, костлявой
рукой по, головам бьет. С мамой они часто ругаются и кричат на всю
деревню. И чего только не вспомнят друг про друга, и чего только не
наговорят!
   Драться не дрались: бабка слабая, а мать не смела поднять на старуху
руку.
   Все это было в раннем детстве.
   Когда я учился в шестом, последнем классе училища, весной при таянии
снега простудился. Тетка Марья велела в больницу идти. Пошел, но не помню
- сам дошел или привел кто. Очнулся на койке, над головой высокий потолок,
кругом на койках люди незнакомые, и никак не могу понять, где я, зачем.
Видно, снится: во сне всякое бывает. Подошла пожилая женщина вся в белом:
   - Ой, слава те господи, пришел в себя. Что, дружок, болит?
   - Ничего, - говорю, а голоса своего не слышу, только губами шевелю. -
Где я?
   Женщина по губам догадалась и отвечает:
   - В больнице, дружок, в больнице. А ты что, не помнишь?.
   - Не знаю.
   Пришел доктор, выслушал, постукал по груди, по спине и сказал:
   - Малшик, ты путешь шить, ну путешь сторовый, если меня путешь слушать.
Леши, не стой. Ешь польше...
   Он был немец и плохо говорил по-русски. Добрый он был.
   На другой день утром мне принесли белый хлеб, молоко, кисель
клюквенный. Я с трудом выпил кисель. Все казалось невкусным, будто в рот
напихали ваты. В обед принесли суп мясной и котлеты. Тут и мама пришла.
Обрадовалась, что я ожил, ведь вчера я был без сознания. Радость сверкает
в ее глазах, в улыбке, в светлых слезах, что крупными бусинками катятся по
кофте. Она уговаривает меня есть, а я не могу.
   - Хоть котлетку-она такая скусная! - угощает мама и, оглянувшись по
сторонам, сует котлетку в узелок.
   ^ Мне было стыдно: что подумают другие больные?
   А унесла она котлетку, чтобы дома попотчевать маленьких. Ведь дома
котлет никогда не делали. В палате лежали деревенские, и никого не удивил
бы поступок моей матери: я потом замечал, что многие отдавали остатки от
больничной еды своим родственникам - посетителям.
   Когда пошел я на поправку, аппетит у меня появился, как у волка. Съедал
все, что давали, и ,еще добавку. По правде сказать, хорошо относились к
больным в нашей земской больнице. Кормили досыта.
   Я выписался здоровым и толстым, каким никогда до этого не был. И
вытянулся за время болезни. А болел я крупозным воспалением легких, как
тогда говорили.
   Выпускные экзамены сумел сдать на четверки. И то хорошо: ведь пропустил
шесть недель.
   Мама любила меня больше, чем сестренок. Ведь я один остался из трех
сыновей - двое умерли маленькими. "Наследник растет", - говорили обо мне
дома, не вкладывая в эти слова понятия о наследстве. Просто растет мужик,
работник, отцу замена.
   Мама была радешенька, что я учусь в городском училище, и сколько надежд
было связано с моим образованием!
   - Выучишься-писарем станешь, наряжаться будешь баско, есть сладко: щи с
мясом, кашу пшенную с маслом, чай будешь пить с сахаром и с кренделями.
   Люди почитать будут,
   - Мама, я тебя к себе возьму, буду кормить и работать не заставлю. Вот
тогда вдосталь отдохнешь.
   В первое же воскресенье после начала учебного года в высшем начальном в
погожий сентябрьский день "бабьего лета" мы с мамой отправились по
бруснику. Дорогой она меня наставляла, как жить надо.
   - Слушайся учителей, ни с кем не дерись, не связывайся с городскими -
они отчаянные. Угождай богатым, которые из купцов да из чиновников, -
потом сгодится, пособят службу найти...
   - У нас в училище все ребята курят и меня заставляют. - Вру и не
краснею.
   - А ты скажи им, что здоровье не позволяет.
   Такое выражение "здоровье не позволяет" у нас в деревне не ходит, мать
услышала его в городе и с ученым сыном старается говорить по-городскому.
   - Да, так они и поверят.
   Мать замолчала, разговор не состоялся - по-прежнему курить придется
тайком.
   Редкие молодые сосны, вересковые кусты, изредка березки и заросли ольхи
- вот из чего состоит лес в этих брусничных местах. Сосны растопырились во
все стороны, вверх растут медленно, зато комель толстый и сучья толстые,
вереск тощий, с черными, мелкими, жесткими несъедобными ягодами, ольха с
пожелтевшими листьями, с серыми шишечками - семенами.
   А внизу по земле темно-зеленый разлив брусники, окропленный гроздьями
ярко-красных ягод. И всюду причудливое кружево паутины. Солнце, умытое
утренней росой, яркое, чистое, пригревает чуть-чуть.
   В небе рассыпалась стайка белых, пухлых, мягких облаков. Воздух
прохладный, вкусный, без единой пылинки.
   Бруснику собирают не по ягодке, а срывают целыми гроздьями, словно
корову доят. Мамины руки снуют очень проворно, у нее уже один бурак
полный, взялась за другой. Я тоже стараюсь, но у меня наполовину меньше.
   Мать собирает ягоды- и говорит, говорит:
   - Худо, Ванюшка, без родителей расти, не приведи господи никому
крещеному. Я своего батюшку в глаза не видела. Его взяли в солдаты, когда
матушка на сносях была. Ей, бедной, только и досталось, что год замужем.
Угнали его на войну, там и сложил свою головушку. Матушка рассказывала,
что был он рослый, ядреный - я в него пошла, - а пуля али штык уложили его
в сыру землю. Остались мы с матушкой сиротами-бобылями. Никакого пособия
нам не вышло.
   Было у нас земли чуть-чуть, а ни коровы, ни лошади.
   Землю отдавали Глыбиным-из третьего снопа; они вспашут и посеют, а мама
сожнет и два снопа Глыбиным, один нам. Земля не унавоживалась, и хлеб
родился худо. Матушка стала побираться, куски Христа ради собирать. А как
мне исполнилось семь годов, в няньки меня отдала. Потом по людям ходила,
все больше в городе: где постираешь, где с малыми повозишься-смотришь,
накормят и кто пятачок, а кто и гривенник. На кофту либо на сарафан и
наберешь потихоньку. Восемнадцати лет замуж вышла. Иван в те поры жил в
работниках у купца. Хозяйство бедное, одна лошаденка, одна коровенка, а их
четыре братана. Старший, Николай, со своим семейством переехал в город и
нанялся в пастухи, кое-как кормились, но он запил и вскорости умер. Теперь
Онисья с четырьмя детишками не знаю чем и живет, говорят, что водкой тайно
торгует. Деверь Григорий уехал в Питер и ни копейки домой не посылает -
отрезанный ломоть.
   Ефимко да Иван остались дома.
   Так мне опостылела бобыльская жизнь, что я с радостью пошла в семью,
какая бы она ни была бедная. Уж как я старалась, как ворочала! Хоть и в
бедности, да все как у людей, не бездомная. А свекровка злая: как я ни
старалась, а она все ругается, попрекает каждым куском хлеба. Только
своего Ефимушку берегла и жалела, ему самый хороший кусок, да чтобы не
переработал. А как разделились, отец день и ночь в заботах, до упаду
работает, и я тоже. Слава богу, не пропали, хоть и обидел нас Ефимко -
ведь закон на его стороне. Теперь, Ванюшка, жить нам легче, Натаха
подросла и до работы жадная, отец зимой в подводах худо-бедно добывает на
соль, керосин, на чай-сахар, на приварок. А вот с обуткой и одежей беда:
на такую ораву не напасешься. Много'ли выручишь в городе на молоке от
одной коровы? Ведь и маленьким надо.
   Д-р-р-р... - у меня из-под ног вылетел рябчик. От неожиданности я
вскрикнул, сделал шаг, и взлетели еще три рябчика.
   Солнце перевалило за полдень. У мамы оба бурака полные ягод - около
пуда набрала, а может, и больше. У меня один, тоже полный. Пошли домой,
Идем по лесной травянистой дорожке. Хочется пить.
   В мелких лужах дождевая прозрачная вода, припадаю и пью - прохладная,
вкусная, отбивает во рту .оскомину от кислых ягод. Дышится легко,
захолодевший воздух протекает по всем жилам, разливается по телу, и
усталости как не бывало. Убегаю вперед, усаживаюсь на пенек и поджидаю
маму. Приземистые сосны, подсвеченные скатывающимся к горизонту солнцем,
разбежались по вырубкам. Так в страдную пору маленькими семейными группами
и одиночками рассыпаются по полю бабы и девки - каждая, к своей полосе.
Кое-где тонкие березки стелют вокруг себя желтое покрывало. Ольха грустит,
прощается с теплым летом.
   Мама, усталая, довольная, что потолковала со своим сынком, рассказала
ему о своей нелегкой судьбе, отвела душу. Все, что она рассказывала, не
было для меня новостью, но слушал я с интересом и думал:
   какая у меня хорошая мама!
   Так ласково и задушевно мать разговаривала еще с Пеструхой, особенно
когда ее доила. Корова будто и в самом деле что-понимает, слушает,
покачивает головой, оборачиваясь, и внимательно смотрит на хозяйку
большими голубоватыми глазами. И щедро отдает молоко. Корова у нас
хорошая, удойная, летом дает по тридцать бутылок молока (что-то около
двадцати литров по-теперешнему). Это была настоящая кормилица семьи.
   Половину удоя мы относили в город постоянным заказчицам по три копейки
бутылка, а остальное на свое прокормление: маленьким - цельное молоко,
взрослым - снятая простокваша, а смет