торопливо стала докладывать, что видела, что слышала в Куйме, но
Киреев перебивал ее и просил говорить подробнее. Его интересовала каждая
мелочь. А Дуне не терпелось сказать о самом главном.
   - Иван Петрович, я дезертира нашла! - и сбивчиво передала то, в чем ей
повинилась Макаровна.
   - Спасибо, Дуня.
   - Посылайте скорее за ним, тепленьким возьмете! - торопила Дуня.
   - Значит, старуха хочет своего постояльца к тебе сплавить. Ну что ж,
возьми!
   - Иван Петрович! К чему такие шутки? Неужели вы мне не верите?
   - И не шучу, и верю.
   Дуня была совсем сбита с толку. Иван Петрович, который обязан ловить
дезертиров, вдруг хлопочет об укрытии. Она пытливо всматривалась в лицо
Киреева, а он медленно свертывал цигарку, прикуривал от лампы, пускал
густой едкий дым в потолок.
   - Чего проще взять и арестовать дезертира, к тому же тепленького. Верно
ведь? А начальник дает смешной, а может, глупый совет. Я не буду скрывать
от тебя своих планов. Враги наши очень осторожны.
   Ты. сколько крутишься возле них, а все еще мы не добрались до основного
логова. Мы не знаем, где скрываются главари, что они замышляют, где
хоронятся дезертиры. Сумеем это узнать - спасем многих детей от смерти,
откроем глаза обманутым и тем, кто еще может быть обманут.
   Мы с тобой сейчас знаем одного дезертира - Софрона. А сектанты могут
скрывать и еще кого-нибудь.
   Эта секта не религиозная, а политическая, антисоветская, для которой
религия - средство маскировки.
   Афоня, говоришь, церковник? Значит, за него ухватятся. Ты расскажешь о
нем монашке, она тебе больше доверять будет. Твой Афоня нам может
пригодиться.
   А взять его мы всегда успеем. Поняла?
   - Понять-то поняла, а только надоело мне с этими извергами встречаться.
Бросила бы все!
   - Бросить легче легкого. Мне, может быть, тоже бросить? Пусть сектанты
продолжают свое черное дело.
   Дуня впервые видела Киреева таким взволнованным. Эта взволнованность
передалась и ей.
   - Простите, Иван Петрович. Пойду к ним. Все, что в моих силах, сделаю.
Лизка хитра, но и я не Фекла.
   - Только не горячись, будь осторожна, меньше спрашивай, больше слушай и
замечай.
   ...Дуня еще спала, а старуха уже подоила корову, выгнала ее в стадо,
задала корм поросенку и завтрак пряготовила. Сели за стол. Макаровна с
трудом скрывала нетерпение. Торопливо пережевывая пищу, спросила:
   - Подумала, Дунюшка? Больно уж тихий Афанасии. Пусть бы охранял твое
добро.
   - Ладно, веди своего Афоню, - после небольшой паузы сказала Дуня, -
познакомь. Проведи так, чтобы никто не видел.
   Маленький согбенный человечек повесил измятую шинель на гвоздик у двери
и предстал перед хозяйкой в затасканной гимнастерке. Редковатые
светло-рыжие волосы, видно, недавно отпущены и торчат во все стороны. "Как
одуванчик", - подумала Евдокия. Одуванчик шагнул вперед, споткнулся о
половик и ныром подлетел к столу. Дуня звонко рассмеялась. Афоня смутился
и низко поклонился. Все это было похоже на сцену из плохой комедии.
   - От Макаровны я знаю, что ты дезертир, воевать не хочешь. А кто будет
защищать землю от врагов?
   - Какой из меня защитник, - смиренно произнес Афанасий. - Мне бы
переждать малость, а на войне и без меня управятся.
   - Да уж как-нибудь. А ты что собираешься делать?
   - Больше месяца скитался по лесам, по оврагам, впроголодь. Где картошки
копнешь, где христовым именем кусок хлеба выпросишь. Изнурился я,
отдохнуть бы малость, лик изменить, а уж потом как-нибудь устроюсь,
ухоронюсь где ни то. Примите вы меня на короткое время, помолюсь за вас.
   - Помолиться я и сама могу.
   - Все-таки я священного звания, а вы, хозяюшка, и на истинный путь
недавно встали.
   - Тебе Макаровна наговорила? Ладно, пока оставайся, только носа не
показывай никому, нет тебя, и все тут.
   - Разве я сам себе лиходей? Ежели сцапают, и шлепнуть могут, а мне
умирать еще рано.


                                    VII


   Ночь черной шубой накрыла землю. Моросит густой дождик. Тишина кажется
осязаемой, звуки теряются в кромешной мокрой тьме. Ни огонька, ни светлой
точки.
   В келье у Елизаветы (так она называет свою избушку) тепло.
Десятилинейная керосиновая лампа под зеленым абажуром освещает стол с
белой скатеркой.
   Окна плотно завешены. Небольшая печь с плитой, вделанной в шесток, не
похожа на обычные в этих местах деревенские печи. Это произведение
Софрона, еще довоенное, по специальному заказу монахини. Стол, как и
положено, в красном углу под божницей, перед которой теплится лампадка.
Три иконы в богатых серебряных окладах. У правой стены кровать, застланная
стеганым голубым одеялом, с кружевным подзором, поверх одеяла подушки в
белоснежных наволочках.
   Рядом с кроватью у окна маленький столик, на котором стоит швейная
машинка. Деревянный желтый пол застлан домоткаными дорожками.
   На столе тоненько посвистывает начищенный самовар. За столом-мать
Елизавета и наставник Федор.
   Когда-то рыжая курчавая бородка его разрослась широким веером и стала
пегой. Буйная грива зачесана назад и спускается на плечи, на спину,
переплетается с бородой. Лицо отливает желтизной и слегка опухло.
   Густые брови нависли над выцветшими глазами. Глубокие и- редкие морщины
на лбу, мелкие на висках и на щеках, две резкие вертикальные над
переносицей делают лицо старика строгим.
   Одеты они по-мирскому: на Елизавете-светлое с крупными яркими цветами
платье, ловко пригнанное к сухопарой высокой фигуре, на Федоре - синяя
сатиновая рубаха, заправленная в полосатые брюки.
   Рядом с самоваром графин с водкой, два граненых стакана и обильная
закуска. Выпивают, закусывают и молчат. Поговорить бы, да не о чем, - все
сказано-пересказано. Федор снова тянется к графину. Елизавета лениво тянет:
   - А не хватит?
   - Не дошло еще. И ты выпьешь?
   Елизавета промолчала. Федор наливает себе полный стакан, ей половину.
Она сама доливает вровень с краями и залпом осушает. Федор пьет мелкими
глотками, не торопясь, с протягом. Видимо, дошло. Глаза у обоих
замаслились. У Елизаветы на щеках проступил румянец. Старик вплотную
подвинулся к ней и обнял за плечи.
   - Спой, Лизанька, мою любимую.
   У Лизаньки голос напевный, и упрашивать ее не надо. Она затянула:

   Запад угас, и лучи догорели
   За дальней угрюмой скалой,
   О чем так тревожно дубы прошумели
   И шепчется ветер с листвой?

   У Федора пьяные слезы падают на бороду.
   - Эх, Лизка! А ведь жизнь-то уходит. А впереди...
   Песня заканчивается с надрывом:

   Наш день отошел, и лучи догорели,
   Прощай, уходи, позабудь...

   ...Весь уездный городок знал, что Катя Веселкова родила от архиерея
Варсонофия. Ей в ту пору меньше восемнадцати лет было. Келейник владыки
монах Пимен, дружок Катиной вдовой матери, пристроил девушку в мужской
монастырь скотницей, коров доить.
   Через короткое время Пимен отвел Катю в покои архиерея в угоду
похотливому старцу. Однако и мамаша не видела греха в том, что ее чадо
переспит у владыки в опочивальне: ведь он представитель бога на земле и
может отпустить любой грех.
   Катя-помнит розовый полумрак в келье епископа, его шелковую мантию и
сладкую настоечку, коей он потчевал отроковицу. Утром проснулась рядом с
бородатым, еще не очень старым человеком.
   Принесла матери отрез сатина на платье.
   - В подоле не принеси! - строго сказала мамаша порядка ради.
   Через какое-то время дочка родила хилого мальчика, который жил недолго.
Владыку перевели в другую епархию, а Катю упрятали в девичий монастырь,
где она и приняла имя Елизавета.
   Проходили в монастыре молодые годы, но ни посты, ни молитвы не остудили
горячую кровь христовой невесты, и ухитрялась она встречаться в укромных
местах'с молодыми послушниками и нестарыми монахами соседнего мужского
монастыря. Высокая, черноглазая, строгая с виду Мать Елизавета
наставлениями игуменьи Макриды, полюбившей ее за льстивый язык, постигла
науку оправдания любых грехов "священным писанием", ежели это выгодно,
научилась влезать в доверие к простодушным людям.
   Февральскую революцию монахини встретили без особого волнения. Будет ли
царь, или кто другой станет у власти, им все равно, за кого молиться, лишь
бы все по-старому осталось в монастыре, лишь бы их не трогали и не
рушилось бы тихое, сытное, безмятежное житье. Вот когда пришла Советская
власть и объявила отделение церкви от государства, девы зашипели, словно
осы в потревоженном гнезде. Игуменья Макрида, женщина властная и
бесцеремонная, пошла в уездный исполком, где на первых порах засели эсеры.
   В бывшем кабинете председателя земской управы за обширным, украшенным
резьбой письменным столом, покрытым зеленым сукном, восседал невысокий,
юркии^ белесый человек. На нем кумачовая рубаха и черный городской пиджак
нараспашку Игуменья вошла размашисто и властно - Простите, ради бога, не
знаю, как вас величать: то ли господин, то ли товарищ. Все теперь
перепуталось. Бывало, захожу в эти апартаменты, меня встречает его
высокоблагородие господин земский, к ручке прикладывается. А ныне как? Для
вас я не товарищ, а вы мне не ваше высокоблагородие Давайте по-простому: я
игуменья женского Успенского монастыря, по имени Макрида. А прибыла я к
вам по важному делу.
   Председатель Совдепа от неожиданности потерял на время свою важную
осанку и чуть не подошел к игуменье под благословение, но вовремя
спохватился и строго спросил:
   - Какое, гражданка игуменья, у вас дело к Советской власти?
   - Деeлo у меня как раз по нынешним временам. Мы хотим сотворить коммуну.
   Председатель остолбенел. Передвигая на столе письменные принадлежности,
после затянувшегося молчания проговорил:
   - Вы что, шутить сюда пожаловали, издеваться над Советской властью? Я
велю вас сейчас же арестовать!
   Стукнул кулаком по столу и потянулся к блестящему никелем звонку.
   Игуменья подчеркнуто спокойно сказала:
   - Не к лицу вам запугивать слабую женщину.
   Выслушали бы лучше, что я скажу, авось нашли бы общий язык. Советская
власть отделила церковь от государства-нам это ведомо. Мы властям не
прекословим^ Сам Христос говорил, что всякая власть от бога. Но ведь и нам
жить надо, пока господь не призовет в свои чертоги. Не хлебом единым, но и
не без хлеба. В монастыре у нас одни женщины- старые немощные подвижницы и
молодые девы, душу спасающие. На них вся опора. Работящие, смиренныепусть
кормят старух. Вот я и задумала: переделать наш монастырь в коммуну. И вам
не зазорно иметь дело не с монастырем, а с коммуной, и нам хорошо.
   Наши девы будут сами обрабатывать землю для своего пропитания, налоги
будем платить исправно, а вы не мешайте только нашим религиозным чувствам.
   Царя в молитвах поминать не будем.
   Уговорила Макрида председателя, получила разрешение на "коммуну", и
жизнь в обители потекла по старому размеренному руслу. Службы справляли,
подаяния получали, на украшение храмов собирали зерном и деньгами. Посевы
сократили, скота убавили, и работой сестры себя не утруждали. Елизавета
стала заместителем Макриды, которая в исполкомовских бумагах именовалась
председателем коммуны. Хитростью Елизавета превосходила игуменью,
грамотностью тоже: ведь окончила женскую прогимназию.
   Ненастным осенним вечером Макрида в своей келье грела старые кости,
повернувшись спиной к нечке голландке, где сухие березовые дрова
переплавлялись на золото углей. Елизавета примостилась на низенькой
скамеечке напротив игуменьи.
   - Чего молчишь? По глазам вижу, что какую-то сплетню подцепила.
Выкладывай уж!
   - Нет у меня, матушка, никакой сплетни, а вот на сердце тоска и
тревога. Чует мое сердце, что недолго нам председательствовать. Этого
дурачка и его компанию турнули из Совдепа, их место заняли
коммунисты-большевики. Доберутся они до нас, как бог свят.
   Надо подумать о спасении своем и о наших сестрах.
   Ты ценности обительские куда схоронила?
   - Никто их не найдет, Елизаветушка. Бог даст - власть сменится, и все
окажется на своем месте.
   - А если, не дай бог, с тобой что случится?
   - На все воля божья. Боюсь я тебя, уж больно ты хитра, обманешь старую.
А то бы все тебе открыла,
   Вода камень точит. Лизаветины льстивые речи переточили скрытность и
осторожность игуменьи: перед смертью открыла она тайну захоронения
монастырских ценностей. После того как Макрида предстала перед всевышним,
власть перешла к Елизавете.
   Вскоре Елизавета забрала драгоценные камни, кресты золотые, золотые
монеты царской чеканки и тайком покинула "коммунарок". Осиротевшие монашки
растащили все сколько-нибудь ценное и разбрелись кто куда, словно мыши по
норам попрятались, шепотком предсказывая скорое падение Советской власти,
стращали стариков и женщин приходом антихриста.
   Постепенно старые монашки поумирали, молодые вышли замуж, обзавелись
детишками и занялись крестьянским трудом.
   Елизавета же направилась к центру России. Переходя от села к селу, не
скрывала своего монашеского звания, читала по покойникам, осторожно
проповедовала слово божие. Никто ее не обижал, разве иногда мальчишки
кричали вслед "галка-цыганка", да что с них спросишь?
   И так добралась Елизавета до подмосковного села Завидова. Понравился ей
дом Федора Козодерова с лавкой в одной половине и сам хозяин - молодой,
бойкий, краснорожий. Попросилась на ночлег-стрельнув не без лукавства
черными глазами. Приютил странницу Федор и жене своей приказал, чтобы
обходилась с монашкой вежливо и почтительно. Елизавете нетрудно было
обольстить простодушную Матрену кроткими речами, запугать вечными муками
на том свете, усыпить^ ее недоверие медоточивыми речами, а самой
приворожить Федора-мужика жадного и на деньги, и на бабьи ласки. Так и
жили втроем.
   Матрена пикнуть не смела. Федор был заворожен не только чарами
многоопытной в любовных делах монашки, но и ее золотишком. Пошло оно на
расширение коммерции Козодерова. Стал он скупать большими партиями скот и
успешно торговать мясом на городском рынке. Червонцы укладывались в
сундучке Федора под контролем Елизаветы.
   Начало сплошной коллективизации Козодеров встретил буйно: пьяный
куражился и задирал сельских активистов, пока не был основательно избит
своим бывшим батраком. И тут Лизка подсказала:
   - Бежать надо, Федор! Ликвидируют как класс.
   К тому идет, по газетам судя. Я уже подобрала местечко, где укрыться.
Деньги прихвати, а все добро оставь Матрене.
   - Чтобы я бросил св-ое кровное добро, чтобы Матрене оставил? Все равно
коммунисты заберут...
   Разговор этот, на свою беду, подслушала Матрена. Ее давно уже мучила
ревность, она с трудом сдерживалась, чтобы не выцарапать глаза бесстыднице
в монашеском одеянии. А тут случай помог убедиться в заговоре против нее.
   Распахнув двери в горницу, где в обнимку сидели Федор с Лизаветой,
Матрена бросилась на странницу.
   - Властям донесу, о чем задумал со своей!.. - кричала разъяренная
женщина. - Обо всем расскажу!
   Федор носком сапога ударил жену в висок. Матрена стихла, а он в ярости
продолжал наносить ей удары по голове.
   - Будет, Федька, убьешь, - сказала Елизавета, когда Матрена уже не
дышала.
   Труп жены Федор бросил в подполье и засыпал землей.
   А ночью запылала усадьба Козодерова. Сгорел дом и все надворные
постройки, сгорела и скотина, которую не успели выпустить.
   Теперь Федька Козодеров постарел и мало был похож на того ухаря-купца.
После бегства из Завидова он жил у Елизаветы в Куйме и никому на глаза не
показывался: ежели поймают, помилования ждать нечего, сам обрек себя на
небытие. Днем в подполье, ночью в избе у Елизаветы. В самое глубокое
ночное время вылезал во двор и взахлеб вдыхал чистый воздух. Такое житье
поначалу даже нравилось: сыт, в тепле, в безделье и в безопасности. Только
поначалу.
   Для здорового мужика безделье утомительно, да и надежды на скорое
освобождение убывали по мере роста силы и могущества Советского
государства.
   Елизавета не только видела это своими глазами, странствуя по деревням и
ближайшим городам, но и по газетам, которые внимательно читала.
   Федор принялся за строительство надежного подземного убежища.
   В боковой стенке Подполья прорыл траншею длиною около метра и такого же
диаметра. Потом началось строительство убежища. Днем Федор копал землю,
ночью выносил ее на огород. За год работы неторопливой, а поэтому и
необременительной, была устроена подземная "келья". Получилась небольшая,
но вполне просторная для одного комната с маленькой печуркой, с вытяжной
трубой для вентиляции. Печурка топилась только в сильные морозы, ее
дымоход был вделан в печную трубу. В одной стенке выкопал нишу для
постели, в другой - вроде шкафчика для посуды и всякой мелочи. Лаз в
подземелье закрывался ставнем, обмазанным землей.
   Первый год нелегального бытия был для Федора годом усердного учения.
Ежедневно монашка натаскивала его по "священному писанию", разучивала с
ним молитвы, знакомила с религиозными обрядами.
   Она учила его правилам поведения среди верующих: поза, мимика, дикция -
все отрабатывалось до мелочей. И из Федьки Козодерова постепенно
вырабатывался благообразный старец, добрый пастырь, мудрый проповедник.
   Когда отец Федор был более или менее подготовлен для той аудитории,
какую представляли "истинно православные", он стал в сопровождении сестры
Елизаветы ночами выходить сначала в ближайшие, а потом и в дальние деревни
для душеспасительных бесед с сектантами, для укрепления в них истинной
веры и твердости.
   С каждым годом все дальше от Куймы совершал он паломничество. С
наступлением теплых дней, одетый под сезонника, направлялся он на юг.
Маршруты были давно освоены Елизаветой. Останавливался у своих-они и
накормят, и с собой дадут. Где поездом, где на попутной машине, а где
пешком добирался до Кавказских гор. В небольшой малодоступной долине
Бзыбского хребта есть маленькое поселение, все жители которого "истинно
православные". Многие из них прибежали сюда в тревожные дни
коллективизации, не дожидаясь раскулачивания и высылки на север. Они
сумели на благодатной земле наладить доходные хозяйства. Благо, никому до
них дела не было: ни налогов, ни поставок. Сюда каждое лето стекалось до
десятка старших наставников сектантов. Они помогали хозяевам обрабатывать
землю и пасти в горах стада коз и овец. Собираясь на беседы, судили и
рядили - что называется, делились опытом подпольного существования,
договаривались о связях друг с другом.
   Осенью Федор Козодеров возвращался к Елизавете загорелый, веселый. И
снова наступал медовый месяц.
   Вот уже два года отец Федор никуда не выходит, никуда нс ездит: война.
   "Прощай, уходи, позабудь!" Куда, от чего уходить? Кого позабыть? В
хмельной голове невеселые мысли.
   Позабыть! Да разве забудешь то времечко, когда деньги сыпались в
сундук, словно листья в осеннюю пору в саду: успевай загребать! Разве
можно забыть годы, прожитые в душном подземелье, в постоянном страхе?
Ничего не позабуду, за все спрошу с коммунистов, только бы дождаться
освободителей!
   - Лизавета, представитель не сулит ничего нового?
   - Не сулит. С тобой повидаться хочет. Надо обсудить, какую помощь мы
ему окажем. Дело у него опа-асное, - протянула Елизавета.
   - Лизка, а что, ежели большевики немцев прогонят? Как тогда?
Окончательная крышка нам?
   - Тебе, Федька, петля.
   - А тебе?
   - А что мне? Как была, так и буду. Я ведь никого не убивала. Богу
молиться не запрещено.
   Такого стерпеть старец не может. Рука его проворно хватает Лизку за
косы и давай полоскать.
   В пьяном бес волен.
   - Перестань! - тоненько верещит старица, а сама вцепилась обеими руками
в сивую бороду.
   - Ты сбила меня с пути... Лучше бы мне... в ссылку топать. На севере
тоже люди живут, а ты гноишь меня заживо в земле.
   Голова Елизаветы мотается то влево, то вправо, то вверх, то вниз. С
таким же проворством вслед за бородой во все стороны ходит и Федькина
голова. Руки у обоих заняты - пинаются ногами.
   - Закричу, - шепчет Лизка, а сама изловчилась и ударила ниже пояса.
Федька скорчи