пропаганды ни он, ни его единомышленники не
проводили, то теперь поняли, что цена его "раскаянию" - грош, что
следствию известно больше, чем он предполагал. Но ему - следствию - еще
неизвестно о зверском преступлении Воронина, к которому он, Фунтиков,
непосредственно руку не приложил, а только знал и молчаливо одобрил. А
ведь молчаливое одобрение к делу не подошьешь! Надо опередить Воронина,
надо немедленно рассказать об этом следователю.
   - Надзиратель! - закричал арестованный, стуча что есть мочи в дверь. -
Срочно доложи следователю, чтобы он меня вызвал на допрос. Немедленно!
   - Когда надо, тогда и вызовет, а шум подымать ночью не положено, -
скучно, зевая, произнес надзиратель. - Ночь на дворе, а следователь тоже
человек, и ему отдохнуть надо.
   - Доложи, ради бога! Дело неотложное, - взмолился Фунтиков.
   Надзирателю показалось, что дело, видимо, нешуточное:
   - Ладно. Ежели не ушел, скажу. А шуметь не положено.
   Киреев не успел уйти домой, когда дежурный доложил просьбу
подследственного. Мог бы подождать до утра, никуда не убежит. Но кто его
знает? Сегодня приспичило, а завтра, глядишь, передумал. Из-за пустяков
Фунтиков не стал бы ночью проситься на допрос.
   - Приведите.
   Это был уже не тот Фунтиков, каким он был в день своего ареста-дерзким
и-отчаянным, и не тот, каким он был на другой день после ареста - жалким и
трусливым, и не тот, каким был на очной ставке с Ворониным - сначала
осторожным и под конец нелепым в своей бессильной ярости. Теперь он вел
себя спокойно, уравновешенно, как человек, решивший для себя трудную
задачу. Сел на предложенный стул, попросил закурить и, пуская тонкие
струйки дыма в потолок, молчал, обдумывал, с чего начать.
   - Если бы вы, гр.ажданин следователь, не вызвали меня сейчас, завтра
было бы уже поздно: я бы повесился.
   Будничный тон никак не вязался с его словами. Киреев ему не поверил:
наигранная меланхолия.
   - Вас испугали разоблачения Воронина? Но ведь он не все сказал. А я
скажу. Мне теперь терять нечего, пора подвести итог своей жизни и,
выражаясь побухгалтерски, вывести сальдо. Оно не в мою пользу.
   - Поете себе отходную? Не рано ли? Давайте-ка ближе к делу, уже поздно.
Чем вы хотите дополнить свои показания?
   - Воронин организовал поджог дома, где жили ваши сотрудники!
   "И я тоже", - подумал Киреев и спросил:
   - Как это было организовано?
   Всячески стараясь выгородить себя. Фунтиков рассказал, что Воронин
завербовал в организацию спившегося бывшего белогвардейского офицера и дал
ему задание поджечь гепэушников, снабдил его бутылкой керосина, подпоил,
переодел, а после пожара спрятал где-то.
   - Я узнал об этом, когда преступление было совершено. Действия Воронина
и белогвардейца-Сенькин ему фамилия-я не одобрил, но сделанного не
воротишь, мертвых не воскресишь. Пришлось молчать.
   До утра записывал Киреев показания "златоуста".
   Он подробно рассказал и об антисоветских подстрекательских листовках, и
о диверсиях в сплавных запанях, и о вербовке в свою организацию. Из
двадцати семи человек, названных в показаниях участниками организации
РДПР, арестовано шестнадцать оголтелых антисоветчиков. Остальные, вроде
Тучина и Абалкина, были отпущены.
   Поджигателя Воронин выдал. Он умер в тюрьме "от алкогольного
голодания". Так определил тюремный фельдшер.


                                   -=*=-


                             ТРОПИНКА В ЖИЗНЬ


                                  ПОВЕСТЬ


                              ЯГОДА ЗЕМЛЯНИКА


   Мы с Николкой возимся на меже в поле у самой деревни. Бережно срываем
чашечки-листочки со слезинками росы и осторожно, чтобы не пролить,
скатываем водичку в раскрытые желтые клювики птенцов.
   Жаворониха проносится над самыми нашими головами и садится на межу в
двух шагах от нас: думает, мы будем ловить ее, а птенчиков оставим в покое.
   Птенчиков мы напоили и побежали от гнездышка прочь. Жаворониха села к
гнезду и по виду успокоилась.
   На меже в цветущем разнотравье растет ягода земляника, духовитая,
сладкая. Собрать бы ее в бурачок, потом снести в город и продать. Но
бурачков у'нас нет, и ягоды летят прямо в рот. Мы с Николкой знаем, что
объедаем своих: ведь в городе за одну чашку ягод барыни дают по две, а то
и по три копейки. Съели мы никак не меньше, чем по две чашки. Значит, на
восемь копеек, а в лавке за эти деньги дали бы полфунта сахару. Если
набрать восемь чашек-аршин ситцу, на рубаху надо три аршина. А что? За
неделю на новую рубаху можно заработать запросто. Что-что, а копейки
считать мы с Николкой научились еще до школы.
   Договорились взяться за промысел сегодня же. Вот сбегаем домой за
бурачками - и по ягоды.
   Дома что-то неладно. На пороге раскрытого амбара сидит дядя Ефим, и
ругается с моим отцом.
   - О чем они? - тихонько спрашиваю маму. Она стоит в сенях и утирает
слезы.
   - Ефимко.делиться задумал. Как жить-то будем?
   Дядя Ефим неженатый, намного моложе моего отца, а у нас полная изба
едоков: я и три сестренки мал мала меньше. Старше меня только Наташка, а
ей девять годов. По тогдашнему закону все делят пополам между братьями,
дети и жена не в счет. Были у нас старая кобыла, корова и телка, две овцы,
изба ветхая да срубы для новой избы. Все поделили: нам досталась кобыла,
дяде корова, нам телка, ему две овцы, нам старая изба, ему срубы, нам
хлев, ему амбар. Землю тоже пополам поделили.
   Мама голосила на всю деревню, а деревня-то наша всего-навсего
четырнадцать дворов.
   - Чем я теперь свою ораву .кормить буду без коровы?
   - А без лошади мы сдохнем с голоду! - кричал отец и страшно ругался.
   Младшие сестренки держались за мамин подол и тоже ревели, не понимая
смысла происходящего.
   У избы собрались соседки и жалостливо, утирая слезы фартуками,
приговаривали: "Горе горькое, горе горькое..."
   Ефим в амбаре прибирал доставшиеся ему горшки, ложки, корзины, чашки.
   Мы с Николкой, прихватив бурачки, убежали на лесные полянки, где росла
земляника. До вечера набрали не меньше чем по пяти чашек.
   - Мама, - закричал я, вбегая в избу, - смотри, сколько набрал! Давай
снесу в город, а на деньги молока купим, чтобы эти не ревели.
   Сестренки притихшие. У мамы глаза красные, опухшие. И она улыбнулась:
   - Вот какой кормилец растет у нас!


                                  УЧИЛИЩЕ


   Осенью мы оба с Николкой пошли в училище босиком. Это только две
версты. К зиме Кольке сапожки посулила т„тка Татьяна, что замужем за
приказчиком у купца Серкова. А мой отец сказал, что через какихнибудь
две-три недели он сам сошьет сапоги из телячьей кожи.
   Отец у меня малого роста, чернобородый и ходит, словно подкрадывается.
И откуда у него такая походка? В деревне ему дали обидную кличку-прозвище
Петушок, а всех нас прозывали Хромовичами. Говорят, кто-то из наших
предков был хромой, от него и пошло прозвище. Отец брался за любое дело и
ничего по-настоящему не умел, кроме обычной крестьянской работы. Тут он
был неутомимым. С моими сапогами получилось так. Кожа, выдубленная отцом,
гнулась только в мокром виде. Шил отец сапоги на одну колодку: это значит,
не было ни правого, ни-левогооба на любую ногу. Сшил, а сапоги не лезут-в
подъеме малы. Сапожник-самоучка злился, ругался, разбросал по углам, свои
нехитрые сапожные инструменты. Кончилось тем, что разрезал сапоги в
подъеме и вшил заплату вроде буквы "О". Посмеялись ребята над моими
сапогами, но недолго: всякое видали.
   Училище четырехклассное церковноприходское находилось в деревне
Комолово. Размещалось оно в просторной деревенской избе с пристроечкой для
наставницы. Как войдешь из холодных сеней в избу, сразу направо-два ряда
парт для третьего и четвертого классов, а слева в три ряда парты первого и
второго.
   Их было больше: мало кто из учеников досиживал до четвертого класса.
Грамоте обучала одна Анна Константиновна, закону божьему учил отец Петр -
тишайший священник. Он был с нами ласков, добродушен, никому не ставил
плохих отметок и не дрался.
   А вот когда его, по случаю нездоровья, заменял дьякон, мы дрожали.
Гремел злой бас законоучителя, слышались робкие всхлипывания учеников, к
которым простиралась карающая длань отца дьякона. Анна Константиновна-дева
лет тридцати-была религиозна до фанатизма, с нами обращалась тоже
неласково, линейку в ход пускала, за уши драла и на колени ставила.
   Как-то Шурка Воронин спросил учительницу:
   - Анна Константиновна, у нас дома говорили, что отец дьякон ходит к вам
ночевать? Врут, поди, ведь у него своя квартира в поповском доме.
   Наставница затряслась, покраснела, схватила Шурку за волосы и вытащила
в сени.
   Шурку из училища не исключили, а мой отец так рассудил:
   - Тебя бы за такое выгнали, а богатым все можно.
   Отец Шурки был богатым: лавочку держал и был волостным старшиной.
   Самое радостное время-это рождественские и пасхальные каникулы. В
первый день рождества ходили "христославить". Нам подавали: где по конфете
"Детская карамель", где по перепечке (малюсенькая лепешка из житной муки),
а кто подобрее, тот оделял медными копейками. В пасхальную неделю-другое
развлечение: колокольня. Можно было звонять, умеешь не умеешь, во все
колокола.
   Зимой по воскресеньям иногда ставились туманные картины. Чудо из чудес!
На белом полотне появлялось красочное неподвижное изображение на
историческую или религиозную тему. Анна Константиновна, рассказывала,
меняла картинки, давала объяснения. На эти представления приглашались и
родители.
   На переменах мы бегали сломя голову, дрались, кричали. Так ведут себя
все школьники и во всех школах. На большой перемене каждый доставал из
холщовой сумки свою еду. Почти у всех было по куску черного или житного
хлеба, посыпанного солью, и только у богатеньких появлялся тресковый
рыбник или даже кусок отварной солонины. Вокруг такого стоял неуемный гул:
"Дай, дай, дай, мне, дай!" Крохотными щипками тот оделял двух-трех своих
приятелей и съедал на наших завистливых глазах свой рыбник.
   Учеников было что-то около тридцати: пять - семь девочек, остальные
мальчики.
   Иногда в сорокаградусные морозы и в пургу мы оставались ночевать в
училище. Это были веселые вечера! Соберемся у большой печки, дрова трещат,
угли выскакивают на железную подтопку, а мы их голыми руками снова в
печку. По очереди рассказываем страшные сказки и бывальщины, слышанные
дома, о разбойниках, о домовых, о покойниках...
   Сторожиха раскидывает на полу большую охапку соломы, от нее идет
морозный пар, и мы - спать вповалку.


                              ГУСТНИ-ХРЯСТНИ


   Церковноприходское четырехклассное училище мы с Николкой окончили с
похвальными листами и получили по евангелию в тисненом переплете. Эта
книга хранилась у меня до революции, а потом пошла на цигарки: бумага в
ней тонкая, а другой не достанешь.
   Жили мы бедно, скаредно, голодно, но так, чтобы хлеба хватало до нови,
а картошки, грибов и ягод - на зиму. Далеко не последнее место в нашей еде
занимали овсяная каша и брюква, пареная и сушеная, из которой варили сусло.
   Летом отдыхать некогда. Тяжело пахать сохой и боронить деревянной
бороной на ленивой кобыле, а еще тяжелее в сенокос. От зари до зари на
пожне. Утром по росе машешь косой, под полуденным солнцем сгребаешь сено,
а вечером-стог метать. Над тобой тучи комаров и мошкары. Она лезет в нос,
в рот, за ворот рубахи. В жару донимают слепни, они жалят и через рубаху
больно, словно собаки кусают. Волдыри вскакивают от их укусов. Потом
начинается грибная пора. Рано утром по холодной росе, иногда и по инею,
босиком отправляемся со старшей сестрой и отцом по рыжики. Каргопольские
грибы-рыжики славились в питерских ресторанах и в богатых домах. В
ресторанах за один гриб в счет ставили по гривеннику.
   У нас осенью по деревням разъезжали прасолы и скупали соленые, самые
мелкие, размером в пятак, по пятнадцать копеек за фунт. Крупные мы солили
для себя, а мелкие отдельно - на продажу. За утро наберешь мелких фунт, от
силы два, крупных побольше.
   Как только солнышко начинает пригревать, мы бе^жим домой. Надо жать
овес или жито. До дождей управиться бы с уборкой. Не дай бог дожди
начнутся, все на поле сгниет.
   А мне одиннадцать лет.
   Каждую свободную минутку, а эта минутка наступала поздно вечером, я
читал все, что под руку попадало. Летом у нас ночи светлые, огня не надо,
а зимой читать приходилось только при лучине, когда мать и сестренки
сидели за прялками или сшивали беличьи шкурки. Была у нас в городе
предпринимательница, по фамилии ее никто не звал, а только скорнячихой.
   Бабы брали у нее в мастерской беличьи шкурки, зашивали прорези, сшивали
в меха. За один сшитый мех из сотни шкурок скорнячиха платила по пять -
семь копеек. Самая проворная швея могла заработать за день двенадцать -
пятнадцать копеек. И то хлеб!
   Я тоже научился шить меха и в каникулы зарабатывал три копейки за
долгий вечер.
   Читал я Николкину "библиотеку" - приложения к "Биржевым ведомостям". В
этих приложениях было много непонятного, но запомнились описания судебных
процессов по делам Нечаева и Кравчинского-Степняка. Приложения эти
Николкина мать, Марья Глебовна (в деревне ее звали Глебихой и всю семью
Глебихины), таскала от своей сестры Татьяны-женщины вальяжной, одетой под
барыню, но неграмотной. Муж ее, приказчик Серкова, выписывал газету,
подражая хозяину, а сам не читал.
   Семья у Глебихиных такая: дед, отец, мать и четыре сына. Дед огромного
роста, николаевский солдат, прослуживший царю и отечеству двадцать пять
лет.
   Старый-престарый, злой-презлой, порол всех ребят, кто под руку
попадется, ремнем. Подвертывались мы редко: дед и летом почти не слезал с
горячей печи, так что поймать нас ему было не под силу. За огромный рост
его прозвали Бардадымом. Отец Кольки - Пеша - служил сторожем земской
больницы. Получал что-то около трех рублей в месяц на больничных харчах.
Все жалованье пропивал на чаю. Это был особый вид запоя. Раньше он работал
на водочном заводе, а к водке не пристрастился, поступил в больницу и стал
увлекаться чаем. У него в сторожке постоянно кипел маленький самовар.
Четвертка чаю уходила за день.
   Старший брат Кольки, Костя, служил мальчиком у купца Серкова-дядя
пристроил, приказчика из него готовили. Два младших - Андрюшка и Васька -
еще не ходили в школу. Все ребята были роста небольшого, но крепко сбитые.
   У Глебихиных была коровенка и лошадь, настолько тощая, что Пеша прозвал
ее Суррогатом по наклейке на фруктовом напитке, который однажды он пил
вместо чая.
   Глебихины ребята были моими друзьями. Избы наши стояли рядом. Зимой
босиком по снегу в лютый мороз бегаем то они к нам, то я к ним, и сразу на
печь, на горячие кирпичи.

   Дразним друг друга:
   Густни-хрястни
   У нас квашня,
   Чтоб жижа да вода
   У Хромовичеи была.


   Так пели Глебихины ребята про нас-Хромовичевых. Я старался их
перекричать:

   Густни-хрястни
   У нас квашня,
   Чтоб жижа да вода
   У Глебихи была.


   Дружба дружбой, а дрались часто. Мне попадало больше: я один, а их
трое, бить меня им было сподручнее. Бились без злости и сразу мирились.
Чаще всего братаны дрались между собой.


                               ВТОРОКЛАССНОЕ


   Анна Константиновна сказала моему отцу, что у меня есть способности,
что мне надо учиться дальше, что я потом могу в люди выйти. Законоучитель
отец Петр такого же мнения. Он говорил, что хорошо бы определить в
духовное училище. Но принимают туда только детей духовенства и, в'
исключительных случаях, детей церковных старост. Под такие категории я не
подпадал. А мой отец рассудил так:
   - Туда тебя, Ванька, все одно не пустят: попы своих робят наплодили
вдосталь. Пойдешь в училище к Ершову. Худо-бедно, а кормить будут. Года
через два можешь поступить писцом в волостное правление, а там недалеко и
до волостного писаря. Ни дьячка, ни дьякона из тебя не выйдет - голосу
нету.
   И верно, не было у меня ни слуха, ни голоса.
   - Ты не прикидывайся нищиму-говорил отцу Егор Акимович Ершов -
начальник училища, что рангом выше четырехклассного церковноприходского:
оно было шестиклассным. - Знаю, что не богат, а по миру не ходишь. Приму
твоего Ваньку, пусть учится, и кормить помаленьку будем.
   Егор Акимович знал моего отца, потому что отец много лет был в
работниках у каргопольских купцов, а городишко маленький и все на виду.
   В интернате второклассного церковноприходского нас было десять учеников
из деревенской бедноты. Родители вносили в продовольственный фонд
интерната на учебный год по мешку картошки и по пуду ржаной муки.
Остальные расходы по интернату покрывались " за счет благотворительности -
купцов, чиновников и зажиточных мещан. Стоило им это недорого, но зато
тщеславие удовлетворялось.
   Кормили нас так. Утром по куеку ржаного хлеба, картошка в мундире и
соль без нормы. Запивали заваркой из брусничных листьев. В большую
переменуобед: уха из сушеных ершей, окуньков и сорожек (сущиком
называлась). Это в постные дни. А в иныесуп из требухи и по чашке каши из
житной крупы с постным маслом. По большим праздникам была пшенная каша со
скоромным маслом и кружка чаю с пиленым куском сахара. Вечером на ужин
снова картошка, по куску черного кислого вкусного хлеба и чай брусничный.
Жить можно. Дома бывало куда голоднее.
   Когда я рассказывал дома о нашем рационе, сестренки завидовали. "Еще
бы, так-то и мы учились бы".
   Классы размещались в верхнем втором этаже в двух больших комнатах: в
одной-первые-четвертые классы, во второй - мы, старшеклассники, - пятый и
шестой. С младшими классами занималась Ираида Николаевна - жена Егора
Акимовича, со старшими- он сам. Квартировали супруги Ершовы в нижнем
этаже, и мы - интернатские - всегда были под присмотром учителей.
   У нас в общежитии стоит большая "печь. Она обогревала нас в зимнюю
стужу и парила в осенние и весенние неморозные дни. В ней наша кормилица
тетка Марья готовила пищу и выпекала хлеб для наших нетребовательных и
всеядных желудков. Рядом с печью устроены нары, на них постланы тюфяки из
мешковины, набитые соломой, в головах такие же соломенные подушки.
Укрывались на ночь мы своими полушубками и кафтанами.
   Третья часть кухонной площади была отгорожена для тетки Марьи с ее
белокурой дочкой Леночкой.
   Дверей в перегородке не было - только проем, занавешенный домотканым
пологом. Там, за перегородкой, стояла широкая деревянная кровать с белыми
пышными подушками, покрытая разноцветным одеялом, около кровати - комод,
на стене коврик с яркими цветами, какие у пас не растут, и рядом большая
литография с изображением голой по пояс красавицы в мыльной пене. Картина
рекламировала туалетное мыло.
   Егор Акимович малого роста, остриженный ежиком, с маленькой рыжеватой
бородкой, худой, словно высушенный. Он был всегда спокоен. Но если кто из
учеников не выучил урока или поленился выполнить домашнее задание, без
лишних слов давал подзатыльник.
   Зато преображался на уроках словесности. Литературу он любил
самозабвенно и добивался, чтобы и мы тоже полюбили ее.
   Помню, заучиваем басню Крылова о двух собаках:
   одна комнатная, а другая дворняжка сторожевая, у одной шикарное житье,
а у другой жизнь собачья.
   - "Жужу, на задних лапках я служу", - читает Егор Акимович и
спрашивает: - Ажгибков, как ты это понимаешь?
   Великорослый Ажгибков из детского приюта отвечает:
   - Любая собака служит, ежели обученная.
   - Дурак, а что скажешь про Барбоса?
   - Лает, и все, необученный потому что.
   Постепенно под наводящими вопросами учителя мы подходим к истине, что
богатые бездельники живут сытно и в тепле, а работники голодают и
холодают. Урок Егор Акимович заканчивает такими словами:
   - Знаете ли вы, как живут купцы и чиновники?
   Да где вам знать! Кто трудится и пот проливает, тот и голодает, а
кто-то пользуется всеми благами, созданными их трудом. Вот об этом и
говорит в своей басне Иван Андреевич Крылов.
   Запало мне в душу чтение Егором Акимовичем рассказ