рипасти немного яровых семян, обменивая водку на
зерно. В одно из весенних воскресений я вспахал половину ее
полосы-столько, на сколько семян хватало. Николка засеял и заборонил на
нашей же лошади. Другая половина полосы пошла "под бабушку-варварушку".
Так мы звали полевые ромашки, их не надо сеять, они сами родятся вместе с
другими сорняками.
   Наш отец тоже не мог засеять весь свой' яровой клин. Озадки остались
невспаханными и незасеянными. В прошлый год хлеб уродился худо, и даже у
такого запасливого хозяина, как он, хлеба не хватало.
   Если бы не строжайшая экономия, был бы и у нас настоящий голод.
   Окончил я свое "высшее начальное" образование.
   Работаю в поле, в лесу, на сенокосе, как и все мои деревенские
сверстники, присматриваюсь, прислушиваюсь к происходящему. Начитавшись
разных книг, задумываюсь и ищу ответ: почему жить тяжело? и когда будет
легче?
   Солдаты из нашей деревни относились ко мне хорошо и в обиду никому не
давали за то, что-я им всю войну письма писал с поклонами от всей родни и
всегда приписывал поклон от себя.
   Тот день выдался жаркий, солнечный, безветренный. Мы с Николкой сидим у
большого камня-валуна на околице и дымим махоркой. Николка чуть не шепотом
говорит:
   - Сегодня ночью Чураевы хлеб прятали. Знаешь где? Сам видел. Нагрузили
они две подводы мешками с зерном и повезли в паровое поле. Там у них с
зимы большая куча навозу. Дак они ее разрыли, в середину мешки уклали и
снова навозом закидали. Сегодня, видно, большевик с обыском пойдет. Вчера
в Кобылкине шуровали, а сегодня к нам. А ты слыхал?
   Николу Кочнева большевики из Совета турнули и сами управлять стали. А
он сбежал. Теперь большевики хлеб у богачей ищут, а что найдут, то раздают
бедным.
   Может, и нам что перепадет. А то уж который день без хлеба сидим, жуем
кислицу.
   От деревни Ковригино показалось шествие, точьв-точь как крестный ход,
что проходил через нашу деревню каждое лето на поклонение мощам Александра
Ошевенского. Только эта процессия была без крестов, икон и без
священников. Впереди шагал новый председатель волостного Совета Григорий-
Загонов. А за ним - пестрая толпа женщин и стариков с пустыми мешками под
мышками.
   Ни один справный хозяин не вышел из своей избы навстречу процессии.
Чураевы и Грибовы ничего хорошего не ожидали от голодающей толпы. Другие
мужики, которым и бояться нечего; только из-за угла подсматривали: что-то
будет? как она, эта реквизиция, покажется?
   А самые бедные еще спозаранку пристроились к толпе, во главе которой
шел большевик Загонов. Григорий был высокий, широк в кости. Резкие черты
скуластого лица странно соседствовали с кротким, мягким, по-детски наивным
взглядом серых глаз.
   Хлеб ищут в каждом доме, но по-разному. У Саши Бирюкова заглянули в
амбар, где сиротливо стоял ушат с овсом. Зато у Чураевых все осмотрел
Загонов: в сарае, в хлевах, на гумне, в риге, на чердаке - и нигде не
оказалось ни фунта хлеба!
   Было ясно, что Чураевы издеваются над новой властью, издеваются
откровенно, грубо, нахально.
   Глаза Загонова загорелись недобрым огнем. Он тихо, зло спросил Степана
Чураева:
   - Ты, буржуй, куда хлеб упрятал?
   - А нету у Чураевых больше хлеба, был, да весь вышел, а что есть, то не
про вашу честь. Ищи. Найдешь - все твое, - глумился Степан.
   - Сказывай, где хлеб? Не скажешь - в тюрьму отправлю.
   - В тюрьму меня не за что. Я ничего не украл, никого не ограбил. А вот
по тебе, грабителю, тюрьма плачет. Дождешься!
   В это время к председателю подбежал наш сосед Петр Воеводин, тоже
демобилизованный солдат, ходивший до войны в пастухах.
   - Загонов, пошли на гумно! Я там в соломе нашел пять мешков муки.
   Степан Чураев, обращаясь к Воеводину, прошипел в ярости:
   - Подавишься, Петруха, моей мукой. Смотри, жить тебе с нами в одной
деревне. А эти комиссары как пришли, так и уйдут. Берегись, пастух!
   Муку реквизировали и раздали голодающим, каждому из толпы по очереди
отвешивали на безмене по восемь фунтов. Получившие свой паек отходили в
сторону и направлялись по домам.
   Не отправил Загонов в тюрьму Степана Чураева.
   А зря.
   Всем муки не хватило, и толпа вслед за председателем тронулась в
соседнюю деревню на поиски хлеба.
   Вместе с нею ушла и Марья Глебовна с пустым мешком: ей не досталось
чураевской муки.
   А в обширном каретнике (сарае для повозок, тарантаса, дрожек и других
экипажей) на деревянном полу спали дюжие сыновья Чураева Алеха и Митроха.
   Как только процессия бедноты покинула деревню, они поднялись со своего
ложа, набитого тяжелым зерном. Под ними - лаз в погреб, наполненный
доверху рожью.
   - Кабы у Чураевых нашли весь спрятанный хлеб, и нам бы досталось, -
сожалел Колька.
   - А ты чего молчал, раз знаешь, где они хлеб прятали? - укорил я
Николку.
   - Попробуй скажи, голову оторвут. Вот и Петрухе не слава богу.
   Случилось это в июле-самом жарком месяце.
   Отец послал меня в извоз. На складе упродкома нагрузил я свою телегу
какими-то ящиками и направился на усердной и неторопливой карюхе в Няндому.
   Нас, подводчиков из разных пригородных деревень, оказалось около
десятка. Самым молодым был я, а остальные возчики - бородатые мужики и
седые старики. С ними ехать было хорошо: вовремя подскажут, если упряжка
не в порядке, с толком выберут место для кормежки лошадей и знают все
водопои на девяностоверстном пути.
   Сдали каргопольскую кладь на станции и нагрузились кулями с солью.
Этому продукту в то время цены не было. Я соврал бы, если бы сказал, что
мы не дотронулись до вверенного нашей честности продукта.
   Из рогожных кулей нетрудно было отсыпать сколькото фунтов соли. А
прошедший дождик загладил наши грехи, и в Каргополе мы не только
отчитались по весу, но сдали даже больше, чем было указано в накладных.
Мужики кряхтели - мало отсыпали.
   Поездка в Няндому длилась четыре дня. Дома встретили меня с ликованием:
соли привез!
   Побежал я к Глебихиным, чтобы угостить солью.
   Ворвался в избу и остолбенел: на полу на соломе вповалку лежат все
четверо, желтые, худые до невозможности, и тихо стонут. По избе носятся
тучи мух, и шум от их жужжания стоит, как на грибовской ветряной мельнице.
И дух тяжелый. Увидев меня, Николка кое-как поднялся и, шатаясь, поплелся
вон из избы.
   - У нас у всех... понос с кровью... Три дня не ели...
   Они уже не встают... - с трудом рассказывает Никол ка.
   - А ты? - задаю нелепый вопрос.
   - Видишь, я встал, - но у него подкосились ноги, и он плюхнулся на
порог.
   Я - домой. Схватил овсяную лепешку и - к Николке. Он взял, откусил
малость, проглотил через силу, а больше есть не стал.
   Рассказал я своим о том, что видел у Глебовны.
   Отец скликнул соседей.
   - Мужики, надо их в больницу отвезти, а то умрут, - сказал он мужикам.
   Но никто не согласился ехать, никто не захотел давать подводу. Заразы
боялись. Наша кобыла только что вернулась из большой поездки, и отец тоже
не хотел ее запрягать.
   Понурив головы, соседи разошлись по домам. Каждому было неловко.
   - Пусть, значит, Глебихины погибают? Так, что ли? -обратился я к отцу.
Он молчал.
   Я вывел лошадь из стойла и стал запрягать. Мать со слезами уговаривала:
   - Не прикасайся ты к ним, сам заразишься и в дом занесешь заразу.
   Хотя я и побаивался, но делал свое дело. А боялся потому, что было
известно немало случаев смерти от дизентерии в окружающих деревнях. Но
нельзя же соседей оставлять без помощи.
   Набросали мы с отцом на телегу побольше соломы, кое-как вывели больных
из избы и всех четверых уложили поперек кузова. Я пошел рядом с телегой.
   До больницы три версты, ехали молча, мои пассажиры тихонько стонали,
телега поскрипывала.
   Санитары отнесли больных на носилках в палату, а мне велели солому, на
которой они лежали, сжечь за городом. Я так и сделал. Дома мать крутым
кипятком обдала кузов телеги, а меня послала в жарко натопленную баню, в
которой отец, помогавший мне, уже напарился.
   Через неделю Марья Глебовна и Андрей скончались. Мы - человек
пятнадцать из деревни - ходили хоронить их на городском кладбище. Потом
зашли в больницу проститься с младшим - Васей, который был еще жив, но при
смерти. На больничной койке лежал на себя непохожий самый младший из
Глебихиных ребят и самый озорной из них до болезни. В лице ни кровинки,
глаза большие, раскрытые, а взгляд отрешенный от мира сего. Он мне
показался мудрецом, видящим то, что от других скрыто.
   Кто-то из наших соседей ляпнул:
   - А мы сейчас похоронили твою маму и Андрюшку.
   И, к моему удивлению, Вася не шелохнулся, хотя был в полном сознании.
Через какое-то мгновение он спросил:
   - А Николка?
   - Колька жив, поправляется, поправляйся и ты, - поспешил я.
   Из всех Глебихиных только Николка чудом выжил. Выписался из больницы,
краше в гроб кладут.
   Тогда проснулась совесть у соседей, и всем миром его стали выхаживать.
Кто сунет кусок- хлеба, кто вареную картошку, а кто и крынку молока
принесет. Коровенка-то у Глебовны, как уже говорилось, не дойная. В свой
двор с незапирающимися воротами заходила только днем, спасаясь от оводов,
а ночью паслась в стаде или щипала траву за околицей, как приблудная.
   Злой стал Николка после болезни и в своем одиночестве. Даже подношения
у баб принимал рывком, словно отбирал свое. Со мной еще так-сяк водился, а
с другими ребятами и знаться не хотел.
   Как-то ночью я пас свою карюху на озадках. И Николка от нечего делать
был со мной. Разожгли костер и стали обабки жарить, нанизывая их на
вересковые прутья. После дождей грибов-обабков кругом была пропасть.
Только нет у нас соли.
   - У Чураевых я видел полмешка соли. Вот живут, мироеды, живоглоты! -
сказал Колька, помолчав, и признался: - Мы, Ванька, оба с тобой трусы.
Побоялись тогда председателю показать, где у Чураесых хлеб запрятан. А
сколько людей можно было бы накормить тем хлебом!
   - Давай завтра вместе пойдем в Совет и заявим, - предложил я.
   - Голова - два уха! Да они хлеб-то уже десять раз перепрятали. Кто нам
поверит?
   Обжигаясь, жуем обугленные обабки: после смерти Глебовны с сыновьями мы
оба страшно боялись дизентерии.
   - Слушай, Колька, а что если подговорить наших мужиков и отобрать хлеб
у Чураевых и Грибовых?
   Сообща-то наверняка бы нашли.
   - Так и подговоришь наших мужиков! Все боятся. Уж на что Пашка
Богомолкин злой на буржуев, а и тот ругается, но ничего против них не
сделает.
   Я вот надумал другое.
   И замолчал. Расспрашивать его без толку: пока сам не захочет, ничего из
него не вытянешь.
   Сходил Николка в перелесок, принес сухого валежника, подкинул в костер.
Высокое пламя поднялось над полянкой.
   - В городе набирают добровольцев в Красную гвардию, - заговорил дружок.
- Берут туда только пролетариев, у кого ничего нет. Вот я и запишусь.
   А потом с красногвардейцами и с винтовками нагрянем на Чураевых и на
Грибовых. Тогда узнают! Все перетряхнем, а хлеб добудем!
   Заколотил Николка тесинами крест-накрест окна у своей избы и погнал
коровенку в город. Думали, на хлеб менять, а он ее сдал красногвардейцам
на мясо и сам записался в отряд. Его приняли, хотя ростом он и не удался,
зато в плечах широкий, и годов ему исполнилось семнадцать.
   А мне куда? Не сидеть же в деревне в сторонке, когда идет такая
заваруха! Уж ежели Николка нашел свою жизненную тропу, так почему я, как
слепой котенок, не знаю, куда податься?
   И пошел я за советом опять к Андрею Михайловичу. Он теперь стал
начальником уездной Чека и выбран членом укома РКП (б).
   Безо всякой хитрости я изложил ему свою затаенную мечту:
   - При старом режиме попал бы я в школу прапорщиков и стал бы служить в
царской армии и заставили бы меня защищать буржуев. А ведь при новой,
Советской власти я могу стать красным офицером и служить своему народу. Я
слышал, что в Петрограде открылись курсы красных командиров. Нельзя ли и
мне туда?
   - Правильно, есть такие курсы. Тебе сколько лет? - спросил Андрей
Михайлович.
   - Уже семнадцатый!
   - Вот, когда будет восемнадцать, тогда и направим тебя учиться
командовать. А пока...
   - И направили меня секретарем в наш волостной комитет бедноты.


                                  КОМБЕД


   В волостном комитете бедноты я секретарем, а председателем - Сергей
Лазарихин. Мужик сорока лет, саженного роста и широкий в плечах. У него
густая светло-русая борода, кудрявая голова, ясные пытливые глаза с
добродушным прищуром. Он неграмотный и вместо подписи поначалу ставил три
креста, но вскоре я научил его расписываться печатными буквами - С. Лаз.
По этому поводу насмешники прозвали его Слазь. Однако Лазарихин и не думал
слезать со своего руководящего поста, а старательно выполнял указания из
уезда.
   В какой-то канцелярской книге волостного правления я вел записи о
деятельности своего учреждения безо всякой'системы. Записывал все подряд:
задания по продразверстке, раскладку ее по деревням (а их в волости до
полусотни), записывал, какая деревня сколько сдала хлеба и сена по
продразверстке,сколько выходило подвод на железнодорожную станцию по
трудгужповинности... Вряд ли кто, кроме самого писаря, мог разобраться в
этом учете. А хлеб сдавали, подводы по нарядам выходили.
   В комбед, занимавший дом бывшего волостного правления, с утра
набивалось полно народу: так, от нечего делать и полюбопытствовать, чем
занимается "новое присутствие". Председатель сидит за столом бывшего
волостного старшины, я - рядом, сбоку, со своей книгой.
   - Давай, Ванька, читай, что там из уезду пишут?
   Прочитываю вслух циркуляр, написанный от руки фиолетовыми чернилами и
слепо отпечатанный на шапирографе. В нем требуют погашения недоимки по
продразверстке.
   - Кому написана бумага? - спрашивает председатель.
   - Всем комбедам.
   - Это не нам, откладывай. Вот когда напишут Покровскому комбеду, тогда
другое дело.
   - А вот разнарядка: нашему комбеду отпускают сто ламповых стекол,
пятнадцать стаканов, две пары дамских туфель и один хомут.
   Если до этой минуты посетители тихо переговаривались между собой, не
мешая председателю вершить служебные дела, то распределение товаров
вызвало большие споры и бестолковый галдеж.
   - Тише, мужики! - перекрывает шум Серега. - Так у нас дело не пойдет.
Ступайте-ка по домам, а мы тут с Ванькой посмотрим, кому и что давали, и
раскидаем по совести. Вы меня знаете" обманывать не стану. Всем не
достанется, а в очередь кому-то и перепадет что-нибудь.
   Мужики нехотя покидают комбед.
   Мы с председателем долго мудрим над решением трудной задачи, прикидывая
так и сяк, и наконец раскидали по мелким деревням кому стакан, кому дватри
ламповых стекла. Дамские туфли дали в Комолово.
   - Там у попа две девки-модницы, а дамские туфли поди на высоком
каблуке, нашим бедняцким ни к чему, а поповнам вполне подойдут, - рассудил
Лазарихин. Я не спорил.
   Для самого комбеда оставили один стакан, одно ламповое стекло и хомут.
   - Еще бы нам лошадь с санками - вот бы погонял по деревням и потряс бы
буржуев! - мечтал председатель.
   Однажды в лютый морозный день заявился в комбед Степан Чураев в грязной
шубенке, в каких обычно ходят во дворе за скотиной.
   - Здорово, крещеные, - произнес он принятое в наших местах приветствие,
подходя к столу и протягивая ладонь правой руки, а левой отдирая ледяные
сосульки с редкой бороденки.
   Лазарихин пальцем показал на стену, где висело нарисованное мною
крупными печатными буквами на оборотной стороне обрывка обоев объявление:
"РУКОПОЖАТИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ".
   - Читай!
   - Неграмотные мы, - смиренно проговорил Степан, усаживаясь на лавку
поближе к председателю, улыбаясь и выражая полную угодливость. - К вам я,
Сергей Андреевич, с жалобой.
   Председатель от удивления даже рот разинул, а Чураев продолжал:
   - Обидели меня соседи.
   - Тебя обидишь!
   - Право, обидели. Сам посуди: ту хлебну разверстку, что ты наложил на
нашу деревню, соседи всю на меня переложили. Ты ведь знаешь мои достатки.
   Где я возьму двадцать пудов? Это ведь целый воз хлеба!
   - У себя в амбарах и возьмешь, а ежели в землю закопал - отроешь. Когда
я на тебя хребтину гнул, ни к чему мне было считать твои достатки: знал,
что много. Ну а раз соседи наложили на тебя, дак и ладно: мир больше
знает. А теперь ступай, вот бог, а вот порог.
   Бога в большом углу, куда указал Лазарихин, не было:, икону Николая
Чудотворца комбедовцы выбросили в первый же день своего правления.
   - До свиданьица, коли так. Гора с горой не сходится... - уже без
улыбки, а с угрозой проговорил Степан, хлопнув дверью.
   Серега раскатисто расхохотался:
   - Потеха! Ты знаешь, Ванька, ведь меня, кажись, первый раз назвали по
имени-отчеству. Все Серега да Серега, а тут Сергей Андреевич!
   Хотел было и я звать его Сергеем Андреевичем, а он против:
   - Какой я тебе Сергей Андреевич? Зови меня, как в городе зовут
советских начальников: товарищем Лазарихиным.
   Как-то Лазарихин расхвастался:
   - Чудно, ей-богу: был бедняк самым последним человеком в деревне, а
теперича я - Серега Лазаркхин - председатель! Кулакам воли не даю.
   - Не ты им воли не даешь, а Советская власть, - говорю, чтобы сбить
председателя с хвастливого тона.
   - То-то и оно, что Советская власть. А я кто? Не Советская? Не кулацкая
же!
   - Как ты думаешь, товарищ Лазарихин, почему живем в одинаковых условиях
и климат один, а равенства нет? Разве ты меньше работаешь, чем Чураевы? -
пытаю председателя.
   Серега расхохотался:
   - Сравнил хрен с перцем! Климат-то один, да капиталы разные. К примеру,
у тех же Чураевых земли в четыре-пять раз больше, чем у твоего отца,
скотины полон двор и назему невпроворот. Тут такая вертушка: у кого земли
и пожен много, у того и скотины много, а много скотины - много и назему, а
много назему - и поле удобрено, и урожай сто - сто двадцать пудов с
десятины. У твоего отца от силы шесть-, десят пудов. У кулаков все
делается вовремя. На сенокос наймут поденщиков, таких, как я, на страду -
девок и баб из бедноты и бобылок. Все уберут при хорошей погоде. А такие,
как я, у того же Чураева и работают на передрачку. Еще весной заберешь
хлеба в долг, а в сенокос либо в страду отрабатываешь. Когда со своим
хозяйством управляться? Да и какое это хозяйство? Одно званье.
   А положение в деревне все хуже и хуже. Здоровые мужики ушли в Красную
Армию, кто добровольцем, кто по мобилизации. Серега Лазарихин тоже
собирается на войну, но его не отпускают уездные власти: в комбеде
работать некому, жалко терять такого преданного, исполнительного
председателя.
   Кулачье точит зубы на комбед, натравливает на него середняков, клянут и
ругают на чем свет стоит Лазарихина, всякую напраслину возводят на
Советскую власть.
   Серега мотается по деревням, выгребая хлеб по разнарядке. Нажимает на
кулаков, но не дает спуску и середнякам, которые не сдают того, что
наложено на них собраниями бедноты.
   В волости не осталось ни одного коммуниста - все ушли на фронт. Да и
было-то их только четверо. Пятый-сочувствующий Лазарихин, один остался.
   Трудно ему. Беднота, пришибленная голодом, приниженная постоянной
нуждой, и рада бы помочь, но боится богатеев, которые стращают мужиков
скорым падением Советской власти, приходом белых, которые хозяйничают в
Архангельске и двигаются на Вологду.
   Пугают голодом, смертью голодной. Попы и монахи с монашками бродят по
деревням и пророчат гибель всем, кто помогает антихристам - большевикам.
   Зимним метельным утром еще затемно я, по обыкновению, собираюсь в
комбед на службу. Отец говорит:
   - Погодил бы до рассвета, а еще лучше бросил бы совсем эту даровую
службу.
   - С чего бы это?
   - С чего, с чего, - передразнивает отец. - Вот отвернут башку, тогда
узнаешь с чего.
   - Кому моя башка понадобилась?
   - Промеж людей идут разговоры, что Сереге несдобровать, крут больно, и
лютых врагов у него немало... Про тебя будто нет таких разговоров, а
всетаки остерегайся. Береженого и бог бережет.
   Ну уж после этих слов дома не