тоже не знаю. Видишь, чекисты очень многого
не знают, а знать обязаны.
   "Чекисты не все знают, а знать должны. Но я-то ведь знаю больше об
истинно православных, чем Иван Петрович", - пронеслось в голове у Д\'ни.
Она задумалась.
   - Иван Петрович, я все вам скажу. Может, и помогу сколько-то.
   Сбивчиво и торопливо рассказала о монахине Елизавете, о "панихиде" у
отца Михаила, о посещении Куймы и о своих дорожных размышлениях.
   Иван Петрович слушал не перебивая. А когда Дуня закончила свою
исповедь, сказал:
   - Ты понимаешь, в какую ловушку тебя заманивают? Ведь секта истинно
православных не что иное, как подпольная антинародная, антисоветская
организация. Очень жаль, что мы до сих пор не нашли руководителей этой
шайки. А они где-то в районе скрываются.
   - Иван Петрович, я найду их! Через Елизавету найду! Она у них важная
птица. Фекла на нее, как на икону, молится и слушается беспрекословно.
   - Большую помощь оказала бы нам, если бы удалось тебе проникнуть к ним.
   - Все сделаю. Лизка мне верит, а уж я, Иван Петрович, постараюсь
угодить матушке. Теперь у меня на душе стало легче, словно камень тяжелый
свалился.
   И снова Дуня идет в К.уйму. На этот раз с твердым желанием дознаться:
где, кто, почему, ради чего безжалостно обманывает доверчивых людей?
   У Феклы младшенький, Васенька, тяжело болен:
   исхудал, пожелтел, ничего не ест. Носик у него заострился, личико стало
совсем восковым, синие глазки печальны. Не говорит и, кажется, не слышит..
Дуня натерла принесенные с собой яблоки и попыталась накормить ребенка, но
было поздно. Голодом заморили парнишку, изверги! А Фекле хоть бы что!
   - Бог дал, бог возьмет. На том свете, в царстве небесном утешится.
   Закричать бы, людей позвать, драться! А нельзя (слово дала Ивану
Петровичу). Васеньку уже не спасти-других спасать надо. Ох и тяжелое твое
поручение, Иван Петрович!
   Под утро Вася скончался. Маня с завистью смотрела на неподвижное личико
брата, душа которого сейчас уже в царстве небесном, ест он булочки и
яблоки, конфетки, играет в райском саду с цветочками.
   Погода резко переменилась. Сеет мелкий 'настырный дождик, кругом все
посерело. Избы под соломенными крышами нахохлились и смотрят угрюмо
маленькими подслеповатыми окошками. В огородах кучи картофельной ботвы и
разворошенная земля. Возле домов на землю шмякаются мокрые желтые листья
тополей. Мало у кого в Куйме увидишь фруктовое дерево.
   Ласково встретила Дуню Елизавета.
   - Вот радость-то! Гостья желанная!
   - А мне совсем не радостно. Умер у Феклы Васенька от голода.
   Елизавета даже не попыталась выразить хоть какнибудь соболезнование:
   - Бог дал, бог взял. Царство небесное младенцу невинному. Ах вот почему
ты такая грустная. А как у тебя дома-то?
   - Все по-старому. Макаровна вот взялась покупателей подыскать: хочу дом
и скотину продать. Надо как-то устраиваться. Там не житье мне, люди как
враги лютые. Присмотрюсь вот да, может, у вас и останусь. На что мне
хозяйство? Одна канитель. Много ли мне одной надо? Только бы на душе
спокойно было.
   Дуня выложила из корзинки спелые яблоки.
   - Прими, угощайся, мать.
   - Спасибо, голубушка. Господь бог вознаградит за доброту твою.
   Перекрестилась, взяла яблоко и крепкими зубами впилась в ароматную
мякоть.
   - А ведь жалко поди расставаться со своим добром?
   - Кабы не жалко? И сомнений у меня много: ну, если все порешу, а потом
что? Я ведь как с завязанными глазами: ничего не вижу и не знаю, на что
опереться, не знаю, как жить, чему верить. И ты все загадками да тайнами.
   - Нам нельзя не остерегаться. Не дай бог, попадется иуда-предатель,
всех разгонят.
   - Вот-вот! А я могу ли рисковать? И посоветоваться не с кем: только от
тебя слышу ласковое слово, да Макаровна не чуждается.
   - А ты не торопись с распродажей своего имущества, и мы подождем. Вот
когда окрепнешь в нашей вере, тогда и решайся. Ничем мы тебя не неволим.
   За окошком черная, непроглядная ночь. Ветер треплет одинокую ветлу
возле Феклиной избы. Хлещет крупный проливной дождь. Пришла Елизавета с
каким-то древним стариком, и стали отпевать ребенка.
   Старица поет вполголоса хорошо поставленным альтом, а
старикашка-жалким, дребезжащим голосишком. В избе накадили ладаном.
Откуда-то появился чернобородый широкоплечий мужик. Его лица Дуня не могла
рассмотреть-н избе полумрак. После отпевания тело мальчика завернули в
холстину, мужик взял его под мышку и вынес в егород. Там была вырыта ямка,
в нее и опустили малютку, без гробика, засыпали мокрой землей и утоптали,
чтобы не было видно холмика. Дуня молча роняла слезы...
   Старик и Елизавета словно растаяли во тьме. Дуня скрылась за
перегородкой, легла, закутавшись с головой, а уснуть не могла. В избе
началась возня:
   Фекла укладывалась спать, да не одна, а с мужиком.
   Говорили полушепотом. Дуня накинула на плечи пальто и выскочила во двор
под холодные потоки дождя.
   Когда вернулась в избу, с кровати доносился мужицкий храп и ровное,
глубокое, с присвистом дыхание Феклы.
   Утром мужика в избе не оказалось. Дуня набросилась на Феклу:
   - Нет у тебя ни стыда, ни совести! Только что ребенка похоронила, и
горя мало-с хахалем спать улеглась! Разве не грех? Неужели это по вере? Да
и что увас за вера такая? Все расскажу старице!
   У Феклы удивленные глаза, а на губах самодовольная улыбка.
   - А старица все знает. Никакого греха нет спать со своим мужиком. Ведь
ночевал-то мой Софрон.
   - А почему он ушел, если твой?
   - Спасается.
   - Часто он тебя навещает?
   - Когда как, - и подозрительно глянула на постоялицу.
   Та спохватилась, что спрашивать об этом не следовало, вспомнила советы
Ивана Петровича и поторопилась исправить ошибку:
   - Конечно, надо остерегаться, а ты очень уж проста: зачем было говорить
мне о муже, что укрывается? Другому не проболтайся.
   - Небось!
   Елизавету встревожили сомнения, высказываемые Евдокией. Уж больно
лакомый кусок, как бы не попал в другие руки. Стоит с нею повозиться.
Большие виды у старицы на Евдокию. О них она пока не сказала, даже Федору,
признанному сектантами старшим наставником.
   - Сходила бы ты, Авдотья, домой, проведала оы, как там Макаровна
хозяйничает. Свой глазок-милый дружок.
   Дуня насторожилась: выпроваживает? Причины,
   кажется, для этого не было.
   - На Макаровну я надеюсь.
   - Но у меня к тебе есть небольшое поручение.
   Только дело секретное, а я тебе верю, знаю, что не подведешь, -
говорила Елизавета, а сама зорко наблюдала, какое впечатление произведет
это на Дуню.
   Та выдержала взгляд монашки и равнодушно ответила:
   Смотря какое. Если по моим силам, так выполню.
   - Другого ответа я от тебя и не ожидала. Ты знаешь Аннушку Прищемихину?
   - Ту, что в милиции служит?
   Ту самую. Передашь ей мою грамотку и ответ принесешь.
   От изумления Дуня не знала, что и сказать, а старица ее успокаивала:
   Не бойся ты! Аннушка предана нашему делу до конца.
   - Но ведь она же в милиции!
   - Мы благословили ее на этот подвиг.
   Аннушку Прищемихину Дуня знала, как все знают друг друга в небольшом
поселке. Она слыхала, что Аннушка сирота, что девушку бросил жених.
Сначала надсмеялся, а потом бросил. Девка недалекая простоватая.
   Пыль на дороге. Солнце припекает. В поле стоит трактор с комбайном.
Около машины суетятся тевчата в замасленных спецовках. У них что-то
не^ладится. Хотела подойти и узнать, да передумала: что она им может
сказать? А помочь тем более не сможет.
   Идет Дуня по обочине дороги, покрытой булыжником, построенной недавно
для военных перевозок. Фронт близко. В тихие ясные вечера доносятся
дальние отзвуки артиллерийского поединка. По радио каждодневно передают о
тяжелых боях. На этом фронте сравнительно тихо, а кто знает, где и как
развернутся бои дальше.
   По бокам дороги несжатые поля, а по дороге разгуливают стаи жирных
грачей, обожравшихся пшеницей Зеленые девчонки возятся с тяжелыми
машинами, мужики вместо тракторов водят танки. А она таскается черт знает
по каким делам, встречается с жуликами и дурами. Сама видела, как
сектанты, заклятые враги, помогают немцам, разоряют колхозы, видела, как
они детей губят. Хуже зверей-те никогда не обижают детенышей".
   Макаровна отчитывалась:
   - Все я, Дунюшка, сберегла. Молоко частью сдавала, частью на масло, на
творог. С огорода овощ пожертвовала на победу, правда не всю, частью на
рынке продавала. Яблоки пора убирать, падалицы много.
   Что собрала, на повидло переделала. Теперь уж сама распорядись с теми,
что снимать пора. И мне немножко - замочить хочу.
   - Ладно, Макаровна, потом, дай оглядеться.
   - Оглядись, не спеши. Время терпит. А как там V матушки Елизаветы?
Удосужилась ли побывать на ихнем молении? Она сказывала, что много
благолепия.
   - Не удосужилась. Потом поговорим.
   Как только стемнело, Дуня пошла к Ивану Петровичу. Выслушал он ее с
большим .интересом. Записку Аннушке Прищемихиной прочитал, снял копию и
велел 'вручить. В записке не было ничего подозрительного: справлялась о
здоровье, спрашивала, не может ли она медку купить для нее, да какие
ценьг..
   Начальник просил узнать у Прищемихиной о сектантах в райцентре. Их
присутствие здесь пока не ощущалось, а оказывается, и сюда протянули лапы,
да еще в милицию!
   У Аннушки Прищемихиной короткие ноги и тусклые, бесцветные глаза. Лицо
будто непропеченный блин. И вся она какая-то бесформенная, оплывшая.
   Записку Елизаветы приняла с сонным видом, прочитала не торопясь и
сказала:
   - Ладно, сейчас ответ напишу, подожди.
   - Скажи мне, Аннушка, как ты можешь служить в милиции, коли заодно с
верующими?
   - В милиции меня насчет веры не спрашивают, а в церковь я не хожу.
Спаситель наш учил своих апостолов: "Будьте кротки, как голуби, и мудры,
как змеи". Кротость у меня от рождения, а хитрости обучает мать Елизавета.
'Служу исправно, на дежурство не опаздываю, с начальством не пререкаюсь,
вот меня и держат. Мужчин-то теперь где возьмешь?
   - И давно ты знакома с матушкой?
   - Еще до войны. А как началась война и стали ловить дезертиров -
братьев наших, тут я и пригодилась. А ты-то как завела знакомство со
старицей?
   Муж-то у тебя ведь коммунист.
   - Нет у меня мужа, на войне погиб. Одинокая стала я.
   - Я привыкла с малых лет к одиночеству.
   - И тебе не бывает грустно одной?
   - Раньше бывало, а нынче нет. Вот почитай, - и достала из-под подушки
тетрадь, а в ней стишки, написанные от руки печатными буквами.
   - Где ты такие стишки выкопала?
   - Мне их дала матушка для душевного успокоения. Как нападет тоска и
томление, я за тетрадочку, и все проходит. Я многое наизусть выучила.
Старице передай, что недавно арестовали двоих братьев, дезертиров Павла
Кувшинова и Гришку семкинского. Оба на допросах молчали, как истинные
христиане, и где хоронились-не выдали, ни о ком не сказали ни слова. Их в
тюрьму увезли. И еще передай матушке, что я верой крепка и на службе без
подозрений. Она беспокоилась, но я ведь не глупая, знаю что к чему. Есть у
меня заветная мечта: получить личное благословение благочестивого старца
Федора, нашего главного наставника и заступника перед престолом
всевышнего. Матушка обещала устроить свидание, но теперь говорит, что,
пока у власти антихрист, старец из катакомбы не вылазит я благословляет
только избранных и самых усердных истинно православных. А уж я ли не
стараюсь? Поклонись ты от меня матушке - может, умилостивит старца?
   - Скажу, - обещает Дуня и думает: "Мне самойто вот как нужно найти
этого старца, только как?"


                                    VI


   Утром явилась Макаровна. Первым делом справилась о здоровье липецкой
тетушки. Поговаривают, что Дуня порешит все хозяйство и к ней насовсем
переберется.
   - Тетя постарела и здоровьем слабая. Приняла меня с радостью. К себе
зовет. Домик у нее маленький, но жить можно.
   - Неужели, Дунюшка, тут тебе на родительском месте худо? Смотри не
промахнись. Уж коли с тетушкой вместе жить, так пусть она к тебе
перебирается.
   - Я звала, да она тоже толкует о родном гнезде.
   Погодим, подумаем.
   - Погодим.
   Макаровна еще хотела бы поговорить, но Дуня сослалась на нездоровье и
выпроводила старуху.
   Две недели Евдокия пробыла в Куйме, а не в Липецке: тетушка для отвода
глаз-так посоветовал Иван Петрович. Присматривалась к "истинно
православным", слушала поучения старицы и наивные россказни простоватой
Феклы. Крайне осторожно, чтобы сектанты не заметили, беседовала с
колхозницами.
   И чем больше знакомилась с деятельностью изуверов, тем сильнее нарастал
гнев в ее душе, тем противнее становилось общение с ними. А от цели была
далека.
   Елизавета все окружила ореолом таинственности и загадочности и не
спешила показать "настоящих подвижников".
   Разговоры с Феклой кое-что прояснили. Она слепо, без рассуждений
принимала все, что было сказано ей о боге, о вере, о царстве небесном. Ко
всему Фекла прикладывала земную мерку куйминского масштаба, все подводила
под свою повседневность. Дальше Куймы она- не бывала. Когда-то в начальной
школе выучилась читать, а после школы ни разу не взяла в руки ни книги, ни
газеты.
   Речь зашла о председателе колхоза.
   - Антихрист меня смущает-на работу заманивает. Ведь до того, как
старица меня просветила и на* правила на путь спасения, я в колхозе была в
почете, на работе старалась, премии, грамоты получала.
   - Интересно-покажи-ка грамоты!
   - Я их сожгла в печке, на них печать антихриста.
   - О каком Мишутке тогда говорил председатель?
   - Сынок у меня был старшой. Михаилом звали.
   На войне убили. Работал.он до войны трактористом.
   Комсомольцем был. Старательный и смиренный парень. А вот бог покарал за
неверие. Как получила похоронную, все во мне перевернулось, думала, с ума
сойду, вот как жалела! Спасибо, мать Лизавета успокоила, свет истинный мне
открыла. Нынче я своей твердой верой, молитвами и смирением выпрошу у
господа, чтобы Мишеньке простились его грехи и хоть на том свете ему вышло
облегчение...
   В другой раз Фекла вроде бы похвалилась, на какие жертвы она пошла ради
спасения себя и своих детей.
   - Жили мы справно, я много зарабатывала, и Мишенька тоже не меньше
меня. Ведь в те годы до самой войны в колхозе не худо давали на трудодни.
   Софрон ничего в дом не приносил, но и из дому не тянул. Он по печному
делу мастер, во всей округе работал, не в колхозе. А что заработает, то и
пропьет. Была у нас корова, телка, двух овец держали, ну и куры там, утки.
Справно жили.
   В словах Феклы звучали довольные нотки, в глазах загорались радостные
огоньки, но сразу гасли.
   Спохватывалась, что увлеклась, торопливо крестилась, и глаза ее
тускнели.
   - Куда все это подевалось?
   - Будто не знаешь. Все пошло на божье дело, на спасение душ наших.
Софрон меня и сейчас бранит за это, да что с него возьмешь-он не нашей
веры, безбожник.
   - Ты же говорила, что он спасается...
   - Спасается от властей, а не от грехов. С войны убег, вот и спасается.
Куда от него денешься, мы венчанные...
   Дуня снова заговорила с Елизаветой о своем намерении распродать
скотину, дом и покончить со всем хозяйством, но уже в новом варианте:
переселиться к тетке в Липецк. Старица встревожилась не на шутку и стала
исподволь внушать Дуне, что не надо спешить, что ликвидировать (так и
сказала - "ликвидировать")
   готовое хозяйство проще простого, а вот поставить новое одной не под
силу.
   - А ведь ты, матушка, сама говорила, что богатому дорога в царство
небесное заказана.
   - Говорила, и верно говорила. Только священное писание не каждому дано
понимать. Если ты держишь хозяйство только для себя, не видать тебе
вечного блаженства, а если от него будет польза истинно православным
христианам, тогда оно во спасение. Нам, гонимым, нельзя в открытую,
притворяться надобно, чтобы не попасть в дьявольские сети, кои поставлены
на нашем пути. И домик твой пусть в крайней нужде даст приют тем, кто
вынужден скрываться от глаз мирских.
   Не раз в течение дня Макаровна показывалась на глаза. То в огороде
копается, то заглянет в хлев, то зайдет на кухню, то обратится с ненужным
вопросом.
   Дуня видела, что старуху распирает какая-то новость, но, зная нрав
соседки, не торопилась с расспросами:
   чем больше натерпится, тем обстоятельнее и правдивее расскажет.
   В сумерки старуха снова пришла. Чтобы больше не томить ее, Дуня
спросила:
   - Новенького тут, Макаровна, без меня ничего не было?
   - Новость есть, да такая, что не знаю, с какого бока и подойти-то к
ней. Ввязалась на старости лет в такое дело, что не знаю, как и
выкарабкаться.
   На широком рыхлом лице-неподдельная тревога.
   Глаза, обычно чуть видные из-под заплывших век, округлились и
беспокойно бегают, словно ищут лазейку.
   - Что случилось? Чего ты растерялась так?
   - Дезертира я приютила.
   Чего-чего, а этого Дуня и предположить не могла.
   - Ври больше!
   - Кабы врала, а то истинная правда.
   А с дезертиром старуха связалась так. Поздно ночью в дверь избушки
кто-то постучался тихонько и робко. Открыла. Человек небольшого роста
быстро прошмыгнул в избу мимо оторопевшей хозяйки.
   В полутьме предстал перед Макаровной невзрачный мужичонка в истрепанной
шинели.
   - Ведь, поди ты, не испугалась, не закричала. Чего мне бояться, небось
не молодая. "Тебе, сукин сын, чего надобно?" - спрашиваю. А он писклявым
голоском просится на ночлег. "На побывку домой путь держишь? Раненый?" Он
и открылся сразу: "Схорони, говорит, меня, сбежал я". А я ему: "Вот сбегаю
в милицию, там тебя и схоронят". - "Не сбегаешь, говорит, какой тебе
резон: по судам затаскают за укрытие дезертира". - "Чего, бессовестный,
плетешь? Рази я тебя укрывала?" - "Ты докажи, что не укрывала". Вит ведь
какой настырный! Потом спрашиваю, почему он ко мне попал, рази у других не
мог укрыться? Сказал, что к другим опасно, а у меня, видишь ли, не опасно.
"Лежал, говорит, я целый день против твоей избы в бурьяне и наблюдал. В
твою избу за целый день никто не зашел и, кроме тебя, никто не выходил.
   Значит, одна живешь. Сколько-то раз перекрестилась-значит, верующая. В
самом крайнем хорошем доме никого не приметил, никто не появился, и только
ты одна управлялась там со скотиной, - значит, хозяева в отлучке. Вот к
тебе и явился". Пришлось приютить. Покормила вареной картошкой-от ужина
осталась.
   Постоялец оказался усердным богомольцем. Постоянно крестится и молитвы
шепчет, а сам все в окошко наблюдает. О себе рассказал, что до войны был
псаломщиком, а из армии убежал, потому что не его это дело.
   - Что ты мне, глупой старухе, посоветуешь, милка?
   - В таком деле я тебе не советчица. Если он тебе не мешает и не боишься
- держи.
   - Кабы не мешал. Избенка-то у меня не для двоих. Кто заглянет-и
спрятаться некуда. Он пропадет, и мне не слава богу. Вот какую петлю на
себе я затянула... Дунюшка! - Голосок тоненький, заискивающая улыбка.
Причудливый узор крупных "и глубоких морщин изобразил на пухлом лице и
страх и надежду. - Нет, нет, не смею, прогонишь...
   - Договаривай, коли начала.
   - Взяла бы ты Афоню к себе в дом, - выпалила Макаровна, как в холодную
воду окунулась.
   - Какого Афоню?
   - Беглого, Афанасием зовут.
   - Ты что, совсем рехнулась? Или меня считаешь самой последней
потаскухой? Как же я к себе мужика возьму?
   - Какой он мужик, видимость одна, только что в штанах ходит, а
так-ангел бесплотный.
   - От себя отпихиваешь, чтобы меня в тюрьму запрятать?
   - Что ты, Дунюшка! Я ведь о тебе забочусь. Вот ты снова, может, к
тетушке либо еще куда отправишься, а в доме и сторож будет. Все-таки
какой-никакой мужчина. И поживет недолго, говорит, - волосья отпущу и
смотаюсь.
   Чтобы выиграть время, Дуня сказала:
   - Ладно. Дай подумать, утром скажу.
   - Подумай, милка, подумай.
   Поздно ночью Дуня подошла к дому Киреева и тихо постучала в окно. Дверь
открыл Иван Петрович.
   - Все ли благополучно? Ну рассказывай, какие новости у "тетушки"?
   Дуня