а
косо. И подался Петруха в Няндому. Надежды на помощь подрядчика в
устройстве на службу не оправдались: новая родня знать не захотела Петра
Глебовича. И занялся он сапожным ремеслом, не имея сколько-нибудь
приличной квалификации по этой части. Но не боги горшки обжигают: набить
набойки, наложить заплату, приладить подметку дело нехитрое. На бутылку
завсегда зашибить можно. А тут война. Монопольку прикрыли, и жизнь стала
темнее темной ночи. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, и
алкогольная жажда утихала, но совсем не угасла.
   Меня Петр Глебович сперва не замечал, а потом, так как у него не было
другого слушателя, тем более такого внимательного, стал мне рассказывать
разные, то ли выдуманные, то ли настоящие истории, которые случались в
Сибири. И все о том, как ссыльные богатели за счет объегоривания
золотодобытчиков, как грабили проезжих богачей, как обманывали вдовых
купчих.
   - А я связался с Макридор и остался при своих:
   у ней ничего, и у меня столько же. Купчиху запросто мог бы подцепить, а
вот эта зараза прилипла и... эх!
   Хорошо, что робят не наплодили, а то куда бы теперь с ними?
   О том, за что попал на каторгу, ни разу не рассказал, а я не смел
спрашивать, да и ни к чему-все знал от Николки.


                                   * * *


   Первую неделю до получки, а ее давали по субботам, я жил на тот
полтинник, что дала мать, и на отцовский двугривенный. Я не израсходовал
его дорогой: кипятку не покупал, а пил воду из ручьев и канав, спал днем
на траве, ночью шагал по тракту и на постоялые дворы не заглядывал. Хлеба
до первой получки покупал вдоволь и пил кипяток с сахаром, вприкуску,
конечно. Этого вполне хватало для моего неизбалованного желудка. После
получки я устроил себе настоящий пир. Купил фунт изюму и фунт ситного и в
своем закутке все съел за один прием. Подумать только! Ведь фунт изюму у
нас бывал только по большим праздникам в-пирогах на всю семью и на всех
гостей. А тут один слопал целый фунт, да еще и с ситным! А потом закурил
папиросу "Рига". И почувствовал себя беспутным, и тут же себя успокоил:
деньги-то свои, заработанные, и не все промотал, осталось и на житье.
   Работа у смотрителя станции разнообразная. От печника меня перевели на
малярные работы: смолить помойки и нужники во дворах. Этим делом я
занимался на пару с кадниковским парнем Федькой. Коренастый мой ровесник
сразу захватил власть в свои руки и стал надо мной вроде начальника. Меня
это не обижало. Забавлял его вологодский лексикон. Вареные'яички он
называл залупенчиками, войну-войн„й, кусок сахару - грудкой.
   Дело у нас несложное. С утра разводим костер под большим чугунным
котлом, кипятим смолу и с полным ведром отправляемся к очередному объекту.
Самодельными малярными кистями из рогожи мажем смолой тесовые стенки
снаружи и изнутри. Контроля за нами никакого, работа не сдельная, перекуры
устраиваем часто и подолгу.
   С малярных работ нас с Федькой перебросили на крыши. Казенные дома на
станции деревянные, двухэтажные, покрытые дранкой. Она кое-где подгнила, и
крыши протекают. Наша задача-латать: отдирать гнилую дранку и прибивать
свежую. Поднимаемся на чердак и через слуховое окно на крышу. Босиком
ползем по крутой крыше с молотком в одной руке, со связкой дранки в другой
и с гвоздями в кармане. Поначалу было страшно: вдруг сыграешь на землю!..
   Постепенно освоились, приспособились и безбоязненно не ползали, а
ходили по крыше босиком. Никакой охраны труда и техники безопасности и в
помине не было. Удивительно, что никто из нас не свалился с крыши.
   Затем я починял деревянные тротуары. А однажды Агафонов направил в
паровозное депо расчищать канавы, над которыми ставятся паровозы для
осмотра и ремонта. Решетки канализационной сети в канавах засорялись
паклей и ветошью. Заберешься в канаву, наполненную грязной водой,
испачкаешься весь в мазуте, расчищая решетки, чтобы вода уходила. Тяжелая
работа.
   Вот подали горячий паровоз, а канавка у меня не расчищена, полна водой.
Быстро, юзом, под паровоз, нащупываю ногами решетку... и отчаянный крик:
   - Убирайся, сволочь, ошпарю кипятком!
   Это помощник машиниста заметил меня, когда уже готовы были спустить
горячую воду из машины. Не помню, как я выскочил, а страх напал тогда,
когда уже выбрался из канавы и кипяток хлестал из паровоза, окутывая паром
машину. Меня трясло от страха, зубы выбивали барабанную дробь. А помощник
машиниста достал портсигар, закурил-и мне:
   - Куришь? Бери папиросу. Счастье твое, парень, что я случайно глянул
под паровоз, когда машинист кипяток спускал. Сварился бы ты живьем. Подлец
Агафонов гонит сюда всяких сопляков. Хоть бы предупредил. У меня и сейчас
поджилки трясутся. За тебя и за себя, понятно, испугался. Смертоубийство
было бы, по судам затаскали бы.
   О происшествии в депо я рассказал Федьке, так, попросту. А вышло целое
событие. Ребята из Кадниковского уезда составляли дружную артель
чернорабочих. Общепризнанным вожаком у них был Ганкастудент учительской
семинарии. Семнадцатилетний высокий не по годам-парень, светловолосый
красавец, с открытым ясным взглядом, он всегда ходил в студенческой
фуражке. Ему Федька и пересказал, что со мною произошло и могло случиться
в депо. У артели накопилось немало претензий к смотрителю, а это,
пустяковое на мой взгляд, событие явилось той каплей, которая переполнила
чашу терпения. И веяние революции докатывалось до нашей глухой северной
станции. Одним словом-забастовали.
   Прихожу утром на разнарядку. Артель Ганки молча столпилась у входа.
Появился Агафонов. Ганка-к нему:
   - Артель на работу не выйдет, пока не будут выполнены наши требования.
- И перечислил: - Не посылать на опасные работы подростков (ссылаясь на
происшествие в депо); сверхурочные и за работы в воскресенье оплачивать в
двойном размере; рабочий день-восемь часов. - Это наш минимум, - заключил
Ганка.
   Агафонов сделался краснее клюквы.
   - Ты что, бунтовать вздумал? Да я тебя в полицию...
   - Опоздали, гражданин Агафонов, не старый режим, полиции нет.
   Смотритель разразился матерной бранью.
   - Ребята, взяли! - приказал Ганка своим кадниковским.
   Те скопом бросились на смотрителя станции, словно пчелы на
постороннего, появившегося вблизи улья, повалили на пол, устроили кучу
малу, а потом вытащили на улицу и бросили на мусорную свалку.
   Все обошлось без шума: Агафонов о происшедшем даже побоялся доложить
своему начальству. Требования артели были удовлетворены.
   Меня каждое утро преследовал пронзительной, грязной бранью чумазый
парнишка. Между станцией и пристанционным поселком лежала топкая низина, а
через нее был перекинут пешеходный деревянный мостик на сваях. Парень ниже
меня ростом и тощий, как комар, в грязных, черных, измазанных мазутом
портках и рубахе, занимал позицию на мостике и встречал меня угрозами
выпустить кишки, оторвать голову, ноги и руки переломать, убить
деревенщину.
   Я не смел к нему приблизиться и пережидал молча, когда ему надоест
ругаться. Он тоже ко мне близко не подходил. Нелепая сцена чаще
прекращалась с появлением взрослого человека. Иногда я пораньше
отправлялся на свою работу и, таким образом, избегал встречи со своим
кровожадным неприятелем.
   Как-то рассказал я Петру Глебовичу об этом парне. Он усмехнулся в
бороденку, прищурил глаза и сказал;
   - Дело твое, Ванька, швах. Это, видать, атаман какой-то шайки. Убьют,
как пить дать. Ты чем напакостил им? Ничем? Да...
   Я понял, что Петруха надо мной насмехается, и спросил:
   - Что с ним делать? Драться? А вдруг он и на самом деле не один?
   - А ты попробуй, спытай. Разве никогда не дрался, тебя никогда не
лупили? Эх ты, деревенщина!
   Больше он ничего не сказал, а пристыдил меня здорово.
   Назавтра я отправился на работу в то время, когда чумазый наверняка
ждал меня на мостике. При моем приближении он завелся, как всегда. Я, не
останавливаясь, ступил на мостик и, засучив рукава, быстро пошел на
сближение. Парнишка опешил, замолчал, а я с воинственным видом все ближе и
ближе к нему. Не выдержал мой враг и пустился наутек. С того дня парень
избегал встреч со мной. Ведь я ростом выше и в плечах пошире. А драться я
умел. У себя дома в деревне и в городе в училище сверстникам не уступал, и
со мной редко кто связывался. Да и слава о наших мужиках Хромовичах шла
как о бесшабашных и опасных драчунах. Мой отец гордился этим.
   С Петрухой мы подружились, если можно назвать дружбой отношения
подростка с мужиком, который прошел огонь, воду и медные трубы. Вечерами
после работы мы с ним допоздна засиживались на приступке в дверях из сеней
на улицу и дымили махоркой.
   Я рассказывал ему сказки, каких наслушался от соседа старика Саши
Бирюкова. Сказки Петруха слушал с большим интересом, а когда я начинал
пересказывать что-нибудь из вычитанного в книгах, он говорил:
   - Вранье все это, так не бывает.
   - А в сказках и вовсе выдумка.
   - Не скажи. В сказках все правда. Только их понимать надо: дураку
невдомек, а умный разберется. Попы жадные? Правда! Попадьи распутные?
Правда! Помещики изверги? Правда! Полиция продажная? Правда! Был царь
дурак - тоже правда.
   Слово "правда" он произносил отрывисто, с ударением, словно гвозди в
каблук заколачивал.
   - А покойники встают из могилы, ведьмы на помелах летают, черти
по-разному оборачиваются - тоже правда? - спрашиваю, втайне торжествуя.
   - Не шибко ты, паря, соображаешь. Без чертовщины, слышь, не так
занятно, она для блеску, как вакса для сапога. Ты всегда вглубь гляди. Как
на приисках делают? Золото отбирают из пустой породы.
   Как-то я рассказал ему, что знал о Пугачеве по "Капитанской дочке". Это
его заинтересовало.
   - Про Стеньку Разина я много слыхал и песни знаю. Тот разбойник мне по
нраву. Ты не знаешь, почто Пугачев царем себя назвал, раз за народ
сражался с помещиками? Дорвался бы до престолу, еще вилами на воде
написано, кем бы обернулся для крестьянства.
   Этого объяснить я не мог.
   Голос у Петрухи приятный. Сидя на пороге своего убогого жилища, он поет:

   Точно море в час прибоя,
   Площадь Красная шумит.
   Что за говор, кто там против
   Места Лобного стоит?..

   У меня ни голосу, ни слуху, но я пытаюсь подтянуть ему. Он обрывает
песню и с сожалением, словно на убогого, смотрит на меня.
   - Как черт по бабке. У тебя, Ванька, никакого дрожания в голосе нет, а
без дрожания лучше не пой. Песня красоты требует и чтобы от души. А так
драть глотку-только тоску наводить. Слыхал, как голодные волки зимой воют?
От голодухи воют, а кому любо?
   О сибиряках он отзывался всегда, хорошо. Чалдоны-умные мужики, богатые,
черти, не так, как здешние зимогоры.
   - Зачем ты, Петр Глебович, уехал оттуда?
   - Там у меня добра столько, как и тут. А все же родина, тянет, язви тя
за душу.
   Август - последний месяц в Няндоме - я жил вместе с Николкой у его
зажиточной тетки. Пухлая, расторопная, она держала в своих руках мужа,
подрядчика Фаддея Карповича, и его доходы. Самого дома видали редко. Он
был похож на сытого кота, толстенького, мягонького, добренького, с
отвислыми щеками.
   Посмеиваясь и поглаживая редкую бороденку, мурлыкал сладеньким
голоском, рассказывая, как намедни обсчитал на целую сотню
ротозеев-сезонников или как объегорил заказчика.
   Мы с Николкой спали на полу в чулане, на широкой постели, набитой
соломой. Кормила нас хозяйка когда ухой из сущика, когда из соленой
трески, когда щами из требухи, вареной картошкой с постным маслом, поила
чаем с сахаром вприкуску, а по воскресеньям и с кренделем, хлеба вволю.
Платил я за всю эту благодать половину своего заработка-тридцать рублей в
месяц.
   До смерти надоела трепотня дочери хозяйки-тридцатилетней девы,
убежавшей из какого-то женского питерского монастыря после свержения
самодержавия. Звали ее Олимпиадой, Липой. Монархистка с головы до пят, она
боготворила царя с царицей и Гришку Распутина.
   Липа удивляла своим невежеством, бесцеремонностью и ехидством. И
кажется, гордилась этими своими качествами. Она ничего не читала и с
презрением относилась к грамотеям. Меня не обижали ее насмешки насчет
моего "образования" (это слово она произносила с брезгливой гримасой) и
над моей профессией чернорабочего-специалиста по нужникам и помойкам.
Дура, что с ней спорить!
   В теплое августовское воскресенье Фаддей Карпович пожаловал домой в
отличном настроении. Он долго шептался со своей старухой на кухне,
подсчитывая деньги и потирая руки. Видно, много хапнул за неделю.
   К обеду заявился Петр Глебович в своей праздничной сатиновой
косоворотке и в начищенных ботинках. Макриды с Петром нет. Не то чтобы он
не баловал ее своим вниманием, а скорее родня с ней знаться не хотела.
   Пригласил Петра на рыбный пирог сам хозяин, чтобы покуражиться над
шуряком-бедолагой.
   Нас с Николкой тоже усадили за общий стол. Фаддей Карпович выставил
бутылку настоящей сорокаградусной водки. Ее можно было достать только
незаконным путем, так как официально торговля водкой была запрещена.
   - Петруха, у тебя, поди, все внутри пересохло? - проговорил с издевкой
хозяин, разливая водку по трем пузатым рюмкам. - Это тебе не политура, а
настоящая, николаевская:
   - У тебя-то, Фаддейка, знаю, что не пересыхает: ты ведь людской кровью
смачиваешь свою утробу.
   - Уж так и кровью! Никого я не убил, не изувечил, а что с иных дураков
шерстку стригу, так ведь это и законом не запрещено. Дал бог руки, а
веревки сам вей.
   - Веревки ты умеешь вить: из песка совьешь и кого хошь удавишь.
   - Дак ведь крови не проливаю.
   Водку пили втроем на равных: хозяин, Петруха и Олимпиада. Мы с Николкой
нажимали на еду, особенно когда хозяйка не следила за нами скупыми и
жадными глазами.
   Обмен любезностями между зятем и шурином прерывался пьяными взвизгами
Олимпиады. Петруха ее подзадоривал:
   - Липка, правда, что ты с Гришкой Распутиным спала?
   - Нет, дядя Петя, не довелось. Ему не до меня было. У него во дворце
были бабы дай бог какие. Даже про царицу болтали.
   Вечером хозяйка накормила нас с Колькой соленой треской. Потом мы с
Колькой напились чаю и холодной воды. Уснул я, как всегда, мертвым сном.
Под утро просыпаюсь, во рту пересохло, в желудке горит. Иду на кухню к
бадейке, ковшик воды зачерпнул и пью, заливаю пожар нестерпимый. Скрипнула
дверь, в дверях- монашка, распахнув халат на голом теле, и крадется ко
мне. От неожиданности железный ковшик из моих рук с грохотом падает на
пол. Липа остановилась и прислушалась. Тихо. Мой ковшик никого не
разбудил. Я стою истуканом. Она подошла и обхватила меня руками, прижалась
и шепчет:
   - Не бойся, дурачок, пойдем ко мне...
   От нее разит перегаром, потом и какой-то приторной сладкой мазью или
духами. Вырываюсь-и в чулан. Меня бьет лихорадка.


                                  ОСЕНЬЮ


   Домой к началу учебного года я добрался уже не пешком, а на попутной
подводе. За подкладкой пальтишка подшито сто рублей. Хорошо побурлачил!
Часто оставался на "зорянку" (так мы называли сверхурочные), а платили за
нее вдвойне. На себя тратил мало, был скуп и бережлив, чтобы удивить
своих: вот какой добытчик!
   Девяносто рублей отдал отцу, а десятку-оставил на свои мальчишеские
расходы, а точнее-на махорку.
   Купили вторую коровенку, малорослую. Довольный отец по этому поводу
шутил:
   - Одной женой да одной коровой полосы не унавозишь.
   Моя мать носила в город молоко, и ее постоянной покупательницей была
жена сторожа и сама сторожиха земской управы Пелагея Сидоровна Петрова
(она себя звала Полиной). Муж ее, Михаиле Иванович, был похож не на
сторожа, а скорее на присяжного поверенного: с седеющей подстриженной
бородкой, высокий и прямостойный, одевался опрятно и вел себя с
достоинством. Полина под стать своему мужу- стройная и высокая, в
молодости была красавицей, она и теперь, в пятидесятилетнем возрасте не
утратила привлекательности. Вот к ним-то я и перебрался из сторожки
училища.
   Петровы занимали одну довольно большую комнату с кухонной печью, рядом
с лестницей на второй этаж.
   В семье у них были дочери: Лизка семнадцати лет, Зинка - двенадцати,
Анька - десяти и сын Петька моложе меня на два года. Старший сын, Андрей,
находился в действующей армии, две замужние дочери жили в нашем же городе.
На кухне только ели и распивали чаи, а вечером, ночью и утром занимали все
здание земской управы. Чиновники, отсидев положенное время на службе,
расходились по домам, освобождая для нас просторные апартаменты. Было где
разбегаться, пошалить, позабавиться.
   Но надо и на харчи зарабатывать. Я с Михаилом Ивановичем иду колоть
дрова и носить их к печкам. За это меня подкармливали тем, что оставалось
от обеда и ужина. Пока они ели, я сидел и глотал слюни. Потом Михаиле
Иванович провозглашал:
   - Ванька, садись! Полина, налей ему щей.
   Хлеб и картошку я приносил из дому.
   Родители Петровы спали в своей комнате на широкой деревянной кровати, а
мы внизу, где раньше была арестантская, в двух маленьких комнатках. В
проходной на железной койке спала Лизка, а мы в другой: я с Петькой, Зинка
с Анькой. Лизка невестилась и к нам относилась свысока, но ко мне часто
обращалась с бесстыдными вопросами, потому что я знал, откуда дети
берутся. Чем бы это корчилось, если бы не одно событие?
   Лизка была легкомысленной девицей. Осенью спуталась с сорокалетним
председателем земской управы.
   Отец подкараулил их, схватил дочь за косу, приволок на кухню и на моих
глазах выпорол ее ремнем.
   Потом я спросил у нее:
   - За что он тебя?
   - Подумаешь! Сам не помнит, каким был в молодости. Думает, что я в
монастырь готовлюсь. Как бы не так! Смолоду и репку грызть.
   Меня она с этого дня сторонилась и, кажется, возненавидела, как
невольного свидетеля своего позора.
   А я молчал и жалел: она казалась мне обкраденной, раздетой и в голом
виде выпущенной на волю.
   В конце октября прибыл прямо с фронта сын Петровых, Андрей Михайлович.
Заявился и за первым чаем, ругая на чем свет стоит Временное
правительство, объявил себя большевиком. Из армии он ушел самостоятельно.
Анька сразу определилась:
   - Я тоже большевичка.
   Мать ей пригрозила:
   - Эту большевичку я по заднице вичкой.
   Березовая вица в семье Петровых, как и в любой другой, была самым
радикальным средством воспитания детей.
   Михаиле Иванович слушал внимательно старшего сына, глубокомысленно
помалкивал и делал вид, что он понимает больше всех, что к чему, но ничего
не скажет - недостойны потому что.
   Высокий, угловатый и крепкий, с грубыми чертами лица, Андрей оказался
удивительно человечным в обращении с нами-детьми и подростками. Со мной
говорил как с равным, и это подкупало. Он занялся моим политическим
просвещением.
   - Слушай, Ванька, и вникай. Вот ты кончаешь высшее начальное, а я учился
только в начальном, но жизни ты ни хрена не знаешь. Стихи Некрасова заучил,
хорошие стихи о мужиках и бабах деревенских. Тоже и стихи Никитина. Все о
том, что наш деревенский народ бедный, обездоленный, забитый страдалец. А
где мужик, который воюет за свои права? Нет такого в твоих стихах. А вот
послушай новую песню. И простуженным басом запел:

   Вставай, проклятьем заклейменный,
   Весь мир голодных и рабов!
   Кипит наш разум возмущенный
   И в смертный бой вести готов.
   Весь мир насилья мы разрушим
   До основанья, а затем
   Мы наш, мы новый мир построим,
   Кто был ничем, тот станет всем...

   Новый, неслыханный мною гимн Андрей Михайлович пропел с большим
чувством, может быть, без музыкального мастерства, но зато с большой верой
в правоту слов гимна. Это не молитва, не "Боже, царя храпи", которые мы
пели по обязанности, это не песня о чайке, которую ранил охотник
безвестный, из репертуара каргопольских барышень. Это боевой клич, призыв
к битве.
   - В деревнях люди тяжелым трудом выращивают хлеб, а сами живут
впроголодь. Разве это порядок?
   А куда мужику податься? В Архангельск, в Вологду, в Петроград? Да там в
мирное время безработн