у, когда  он  приближался, создавалось  впечатление, что его
сносит  ветром  градусов  на  тридцать  от намеченного  курса.  Одновременно
возникало  ужасное сходство его с подводной  лодкой.  Мало  знакомому  с ним
человеку  бывало  трудно  сообразить,  куда  он  направляется  или  что  его
интересует в данный момент, как трудно предположить, куда ринется  подводная
лодка,  начавшая срочное погружение. Глаза  его не давали разгадки: они были
поставлены так  близко, что он  выглядел, а может  быть, и действительно был
немного косоглазым. Обманчивый взгляд преследователя имел свои преимущества,
так как  гоферам  и кошкам редко удавалось угадать,  куда  же пес нацелился.
Жертвы слишком поздно обнаруживали, что мчится-то он именно на них.
     Еще большее недоумение вызывало то  обстоятельство, что его задние ноги
двигались медленнее, чем передние. Теоретически это удавалось объяснить тем,
что  задние ноги были намного длиннее передних,  но после  такого объяснения
все же не  исчезало тревожное впечатление, что  передняя  часть  тела  Матта
медленно и неумолимо отрывается от запаздывающей задней.
     И, несмотря на все  странности, Матт в общем не принадлежал к заурядным
дворняжкам.  У  него  была  красивая,  шелковистая  черная с  белыми пятнами
шерсть,  лежащая роскошными  "штанами"  на  ногах. Хвост длинный,  гибкий  и
выразительный.  Хотя  уши были  довольно  большими  и  висячими,  голова  --
лобастой и выпуклой. Черная маска  покрывала всю морду,  за исключением носа
картошкой. Нос был  чисто-белым.  Матт не  был  по-настоящему  красивым,  но
обладал  презабавным чувством обостренного достоинства --  чертой характера,
так отличавшей Авраама Линкольна и герцога Веллингтона.
     Посторонних  приводила в замешательство непостижимая находчивость нашей
собаки.  Матт был  так убежден в том,  что  он не  просто  собака,  что  ему
каким-то непостижимым образом удавалось убедить в этом людей.
     В один  ужасно холодный  день  в январе  мама  пошла  в  город  сделать
несколько  послерождественских покупок, и  Матт сопровождал ее. Она оставила
его на улице перед универмагом  Компании  Гудзонова залива. Уже в те  первые
месяцы  пребывания у  нас  Матт проникся глубоким  отвращением  к  некоторым
вещам, в частности, он терпеть не мог этой знаменитой  Компании джентльменов
--  искателей  приключений  -- и  за  мамой  не  пошел.  Мама  находилась  в
универмаге без малого час, и все это время  покинутый Матт дрожал  па ветру;
ветер пытался смести его с тротуара, как снежинку.
     Когда мама наконец появилась, Матт уже позабыл, что добровольно остался
на улице, и затаил обиду на предумышленное равнодушие к его особе со стороны
моей  мамы. Он  решил выразить свое  неудовольствие,  а  когда он  дулся, то
становился   непокорным.   Никакие  слова   из  тех,  которые   мама  обычно
употребляла, не могли побудить  его встать с холодного бетона и сопровождать
ее  домой. Мама  умоляла.  Матт  не  обращал  на  нее  никакого  внимания  и
сосредоточенно  смотрел на запотевшие окна  кафе  "Стар"  на противоположной
стороне улицы.
     Ни он, ни она не обращали внимания на толпу, образовавшуюся вокруг них.
Тут были  трое мужчин  в причудливых  зимних одеяниях, полисмен  в куртке на
бизоньем меху и зубной врач из соседней  поликлиники. Невзирая на холод, эти
незнакомые   люди   стояли  и   с  возрастающим   интересом  наблюдали,  как
мама-приказывает, а Матт решительно отказывается  слушаться, утробно ворча и
слегка обнажив верхние зубы. Оба начинали раздражаться, и тон их восклицаний
становился все более резким.
     Именно в этот момент дантист потерял ощущение реальности происходящего.
Он шагнул вперед и обратился к Матту как мужчина к мужчине.
     -- Послушай, старина, будь разумным! -- сказал он укоризненно.
     Матт ответил  глухим презрительным ворчанием, и это окончательно вывело
из равновесия полисмена.
     -- Что здесь происходит? -- спросил он. Мама объяснила:
     --  Он не  хочет идти  домой.  Не хочет, и все!  Полисмен был человеком
действия. Рукой в перчатке он помахал перед носом Матта.
     -- Ты разве не видишь, что даме холодно?-- спросил он строго.
     Матт выпучил глаза и зевнул. Полисмен потерял самообладание.
     --  Послушай-ка, -- закричал он, -- ты сейчас же пойдешь, или, клянусь,
я тебя арестую!
     К счастью, в этот момент папа и Эрдли проезжали мимо. Папа и раньше уже
бывал свидетелем подобных перепалок между Маттом и мамой; он сразу же принял
решительные меры:  схватил обоих в охапку и  затолкал  на  переднее  сиденье
Эрдли. Папа не мешкал, так как не имел ни малейшего желания быть  свидетелем
реакции рослого полисмена  и  почтенного  дантиста, когда они осознают,  что
всерьез спорили на людной улице с собакой.
     Спорить  с Маттом  было почти  всегда бесполезно. С  возрастом  он стал
более голосистым и еще более упрямым. Когда его просили сделать что-то, чего
ему не хотелось  делать, он  начинал ворчать.  Если  настаивали, -- ворчание
усиливалось и звучало  то высоко, то глухо. Это не было рычанием, и в нем не
было ничего грозного. Это было ни на что не похожее упрямое гудение.
     Случилось так, что  в  ту  первую  зиму на  Западе  папа писал роман  и
моментально раздражался, когда ему мешали во время работы над рукописью.
     Однажды  вечером  он  сидел в  гостиной,  сгорбившись  над  портативной
пишущей  машинкой. Его лицо вытянулось и  осунулось от сосредоточенности, но
на бумаге мало что появлялось. Почувствовав  напряженность момента, мама и я
благоразумно перебрались  на  кухню,  а Матт  остался в гостиной  и  спал  у
пылавшего камина.
     Матт не умел спать  беззвучно. Он храпел с особым присвистом, а так как
он был собакой, которая в сновидениях активно действует, то, когда он мчался
по прерии  в погоне за кроликом, всхрапывание у него  часто  перемежалось  с
пронзительным тявканьем.
     В тот вечер ему, должно быть, везло.  Возможно, он преследовал  старого
или больного кролика, а может быть, кролик поскользнулся и упал.
     Во   всяком  случае   Матт  схватил  его,   напряженное   преследование
закончилось, и гостиная туг же огласилась урчанием и чавканьем.
     Творческое  настроение  папы было грубо  прервано. Он вышел  из себя  и
заорал:
     -- Убирайся, несносная тварь!
     Матт,  непочтительно разбуженный как  раз  в момент  победы,  приподнял
верхнюю губу и приготовился спорить.
     Папа был вне себя.
     -- Я сказал: вон, ты,  живая молотилка! Упрямое ворчание Матта сразу же
стало громче.  Мы с мамой на  кухне вздрогнули от  ужасной  догадки  и молча
посмотрели друг на друга.
     Звук  разбитого стекла подтвердил  наши опасения, когда  увесистый  том
энциклопедии  грохнулся в стену  столовой, пролетев сквозь стеклянную дверь.
Матт появился на кухне  почти одновременно с этим звуком. Даже не взглянув в
нашу сторону,  он с шумом скатился по лестнице  в  погреб,  всем своим видом
выражая негодование.
     Папа тут же раскаялся.  Он поспешил за Маттом в погреб, и мы  услышали,
как  он извинялся, -- безрезультатно. Три долгих дня Матт просто не  замечал
папу.  Физическое  насилие  вместо  убеждения было,  по мнению Матта,  самым
страшным пороком.
     Очень рано  у нашего  пса развилась еще  одна  несносная  привычка,  от
которой он так и не избавился. Когда упрямое ворчание не помогало уклониться
от исполнения какой-нибудь  неприятной обязанности, он притворялся глухим. В
этих случаях я терял  самообладание и,  наклонившись  так, что мне удавалось
поднять  одно  из его  длинных  ушей,  кричал  ему  мои  приказания  голосом
валькирии 8. Но Матт поворачивал ко мне свою
морду с таким выражением,  что, казалось,  он  вот-вот вежливо, с  несносным
спокойствием спросит: "Извините. Вы что-то сказали?"
     Мы  не могли предпринять никаких эффективных мер,  чтобы излечить Матта
от раздражающей нас привычки, так  как точно такая  же привычка была у моего
дедушки со стороны папы, который иногда навещал нас. Дедушка бывал абсолютно
глух  ко всему, что требовало с его  стороны каких-нибудь усилий.  Однако он
мог услышать и среагировать  на  слово "виски", даже  если бы его произнесли
шепотом в запертой спальне тремя этажами выше того уютного кресла, в котором
он обычно сидел.
     Читателю  уже  ясно, что  Матт  был собакой, нелегкой  для  совместного
проживания.  Но  непреклонность,  из-за  которой  с  ним   было  так  трудно
справляться,  в  еще  большей степени затрудняла, а иногда делала фактически
невозможным его собственное  общение с окружающим  миром. Упрямство  ставило
его в разные  трагикомические положения на протяжении всей  его жизни. Но  к
несчастью, его  борьба  с капризницей  судьбой  не была  только  его  личной
борьбой.  В  свое   неразумное  сопротивление  требованиям  самой  жизни  он
неизбежно  вовлекал  и тех,  кто  его  окружал,  причем  часто  это  вело  к
катастрофическим последствиям.
     Где бы Матт ни проходил, он оставлял по себе неизгладимые воспоминания,
то о возмутительных, весьма ярких происшествиях, то о происшествиях туманных
и непонятных, почти фантастических.  В нем сидел дух Дон Кихота. Вот в такой
атмосфере моя семья и я жили более десяти лет.

Тоска сизая

     Матта возмущало многое, его частое негодование было нам не в диковинку,
но  особо   запомнилось  его  бешеное   возмущение,  связанное   с  невинным
пристрастием  моего  папы  к  чистейшему  английскому  языку.  Библиотекарь,
писатель, начитаннейший человек, папа был воинствующим  защитником  святости
письменного  и  устного  слова,  и,  когда  он  сталкивался  с  неправильным
употреблением слов, возмущение его не знало границ.
     Но  постольку  поскольку  североамериканцы  говорят именно  так, как  и
положено говорить  североамериканцам, у папы  частенько  были  все основания
гневаться.  Один  раз  я  сам  видел,  как  он  с презрением  отвернулся  от
представителя  так  называемой  новой  аристократии, известного  бизнесмена,
услышав, что бедняга  собирается "занемедлить"  выпуск нового продукта. Папа
считал,  что  такого рода языковая нелепость --  непростительна.  Для оценки
стиля авторов рекламных объявлений у папы просто не находилось слов.
     Он испытывал к рекламному стилю такую неприязнь, что популярные журналы
редко допускались в наш дом. Маму отсутствие этих журналов мало огорчало; но
вы  не  можете  себе  представить,  какие неприятности обрушивались  на наши
головы,  если папа случайно обнаруживал экземпляр  журнала  "Друг женщин" 9,   спрятанный   за   диванными  подушками   в
гостиной.  Потрясая возмутительной  книжицей, папа  разражался обвинительной
речью  и  осыпал  своих  невольных  слушателей  целым   градом   язвительных
предсказаний о том, что грозит  народу, допускающему такое поругание святого
святых -- родной речи. Такие случаи  бывали,  к счастью, редки, но  время от
времени, когда  один из нас забывал об осторожности, это повторялось. Именно
в результате одного такого инцидента Матт затосковал.
     Событие  началось весенним  вечером, на  второй год  пребывания Матта в
нашей семье. У мамы  был  файф-о-клок 10, и
одна из дам принесла  популярный  журнал для женщин, а потом не  потрудилась
унести его с собой.
     В  тот  вечер  папа  был не  в  своей тарелке.  Он  забыл  захватить из
библиотеки  очередную  охапку  книг.  Предаться  своему  любимому  вечернему
занятию он также не мог. Папа любил покопаться в земле в садике за домом, но
сегодня москиты  были  слишком  назойливы.  Он остался  в доме  и  бесцельно
слонялся по гостиной, пока у мамы не лопнуло терпение.
     --  Ради  бога,  перестань  топать, --  сказала  она наконец. -- Сядь и
почитай журнал. Он там, на столе, у моего стула.
     Мама,  должно быть, была  полностью поглощена вязаньем,  когда говорила
это. Она редко бывала такой несообразительной.
     Из   моей   спальни,   где   я   писал   сочинение   по  Шамплейну   11, я слышал, как она  что-то сказала, но слов
не разобрал. Матт, который спал у меня в ногах и видел сны, совсем ничего не
слышал. Никто из нас не  ожидал  того отчаянного вопля, который  в следующее
мгновение огласил  весь дом. Голос моего  папы вгонял в оторопь даже  тогда,
когда сами слова вообще было понять невозможно.
     --  Что же, черт побери, могут сказать соседи, когда они  видят в нашем
доме грязное исподнее? -- прогремел он.
     Матт вскочил так внезапно, что больно стукнулся головой о крышку стола.
Шамплейн вылетел  у меня из головы,  и  я судорожно стал перебирать в памяти
свои  проступки.  Затем мы услышали  успокаивающий, миролюбивый голос  мамы,
пытавшейся  все уладить. Мой пульс  снова стал нормальным, а любопытство тут
же вытолкало меня в холл и заставило заглянуть в дверь гостиной.
     Папа   гигантскими  шагами  мерял  комнату  и  размахивал  перед  собой
раскрытым  журналом.  Я  мельком  увидел  многокрасочную,  во  всю  страницу
рекламу, на  которой была изображена  невыразимо грязная  пара кальсон,  как
позорный  флаг,  развевающаяся  на  бельевой  веревке.  Через  всю  страницу
крупными красными буквами шло убийственно  оскорбительное для  любой хозяйки
обвинение: "ЭТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ВАШИ!"
     Мама мирно сидела на своем стуле, но ее губы были поджаты.
     -- Послушай, Ангус! -- сказала она. -- Возьми себя в  руки! Ведь каждый
хочет жить,  а если эта компания  не  может иначе  продать свою  синьку  для
белья, то как же ей быть?
     Папа ответил язвительным и, на мой взгляд, подходящим советом,  но мама
пропустила его замечание мимо ушей.
     --  Возможно, это немножко вульгарно, -- продолжала  она, -- но реклама
должна бросаться в глаза читателю, вот  она и бросается. Разве не так? -- Уж
кому-кому, а  папе реклама заскочила в глаза. -- Ведь так, не правда  ли? --
закончила  мама торжествующе.  Такими  словами  она  всегда  завершала  свои
доводы.
     На  следующее  утро  журнал бросили  в  мусоросжигатель,  и мы  с мамой
подумали,  что  вопрос  исчерпан. Мы ошибались, ибо  не знали законов работы
подсознания. Мы не  догадывались,  что  где-то там,  в самой  глубине,  этот
случай все еще бередит папину душу.
     Лето шло, болота снова стали сухими и белесыми, молодые хлеба засохли и
сгорели -- наступил  сезон засухи. В обжигающем воздухе постоянно висел слой
пыли,  и  мы  избавлялись   от  ее  песчаного  прикосновения,  только  когда
сбрасывали  одежду и  шли окунуться в ванну. Для Матта  такого облегчения не
было. Его  длинная  шерсть впитывала и  удерживала пыль до  тех пор, пока не
спутывалась  в  колтун и не меняла  свою  обычную окраску  на  цвет  желтого
шафрана, но в  ту  раннюю пору,  чтобы избавиться от  страдания,  он еще  не
научился добровольно залезать в воду.
     Пес был истинным порождением засухи.  Думаю, в  первые месяцы  жизни он
видел так мало воды, что  имел право  относиться  к  ней  подозрительно.  Во
всяком случае он  шарахался от любого количества воды так  же, как индейская
лошадка  шарахается  от  гремучей  змеи.  Когда  мы  решались  искупать  его
насильно, он  не только сопротивлялся и  притворялся глухим,  но,  если  ему
удавалось от нас вырваться, заползал под гараж и сидел там без пищи и питья,
пока мы не сдавались и не заверяли его клятвенно, что купания не будет.
     Не  менее  трудно  было   составить  план,  как   заманить   ничего  не
подозревающего Матта в подвал, где уже наготове стояли лоханки. Эта проблема
требовала каждый раз новых уловок, ибо Матт ничего  не забывал, а подозрения
насчет  возможного  купания   возникали  мгновенно.  Однажды  для  этого  мы
запустили  в  подвал  живого  гофера  и  затем,  якобы  неожиданно обнаружив
зверька, позвали Матта,  чтобы  он  его  поймал. Но  этот  гениальный  прием
сработал только один раз.
     Само  купание бывало тяжелым  испытанием для всех, кто  принимал  в нем
участие. Во  время  первых  попыток на  нас  были  дождевики,  зюйдвестки  и
резиновые сапоги, но этого оказалось недостаточно. Позднее мы бывали в одних
трусах. Матт  никогда не  сдавался и ни перед  чем  не останавливался, чтобы
оставить лоханку и  нас в дураках. Однажды он вырвал  у меня из  рук зеленое
мыло и проглотил его -- не знаю, случайно или из упрямства.
     Почти сразу же у него изо рта пошла пена, мы прервали купание и вызвали
ветеринара.
     Ветеринар был человек средних лет, лишенный воображения. Его практика в
основном сводилась  к лечению  фурункулов у лошадей  и  затвердения вымени у
коров. Ветеринар отказался поверить, что Матт добровольно проглотил мыло,  и
ушел  раздраженный.   Матт,   воспользовавшись   перепалкой,  исчез.  Собака
вернулась  через  сутки осунувшаяся,  слабая -- убедительное  доказательство
рвотного действия зеленого мыла.
     Решение выкупать  Матта  никогда  не  принималось  легкомысленно,  и мы
старались откладывать это мероприятие как  можно  дольше.  Собаку  уже давно
нора было купать, когда в конце июля я уехал на несколько дней к приятелю на
озеро Маниту.
     Мне очень понравилось Маниту, которое считается  одним из самых соленых
озер  Запада. Мой друг  и я целыми днями пытались  в нем  поплавать, но вода
была настолько соленой, что нам никак не удавалось ни погрузиться достаточно
глубоко, ни добиться равновесия, а потом на солнце соль вызывала болезненные
ожоги и сильный зуд.
     В понедельник утром  в  беззаботном и радостном настроении я вернулся в
Саскатун. Я подошел к дому по главной дорожке, высвистывая Матта: у меня был
для  него  подарок --  мертвый  гофер, которого только  что мы подобрали  на
обратном  пути. Матт  не  ответил  на мой  свист.  Немного обеспокоенный,  я
толкнул входную  дверь и увидел маму, которая сидела на  диване с выражением
глубокого страдания на  лице. При  моем  появлении  она встала  и  судорожно
прижала меня к своей груди.
     -- О дорогой, -- воскликнула она, -- твоя бедная, бедная собака! О твоя
бедная собака!
     Меня охватил смертельный страх. Я застыл в ее объятии.
     -- Что с ним? -- потребовал  я ответа. Мама отпустила меня и посмотрела
мне в глаза.
     -- Крепись, дорогой, --  сказала она. -- Ты лучше сам погляди на  него.
Он под гаражом.
     Я уже бежал.
     Пространство под гаражом было единоличным убежищем  Матта, так как туда
можно было попасть только через узкий лаз. Я встал на четвереньки и заглянул
в нору. Когда глаза привыкли к темноте, мне удалось  различить нечто похожее
на Матта.  Он свернулся клубком в самом дальнем углу, половина  головы  была
прикрыта хвостом, и из мрака  угрюмо сверкал один глаз. Я понял,  что его не
покалечило серьезно, и с облегчением приказал ему вылезти.
     Он не шелохнулся.
     В конце концов мне самому пришлось ползти  в берлогу и, применив грубую
силу, тянуть его наружу за хвост. На свету вид моего Матта так поразил меня,
что я выпустил его хвост, и пес снова мигом исчез в своем укрытии.
     Матт больше не был собакой черной с белым или даже черной с желтым.  Он
был ярко-черным с синим. Те участки его шкуры, которые когда-то были белыми,
светились теперь неземным ультрамариновым цветом. Впечатление  было ужасным,
особенно от головы, так как нос и морда просто были ярко-синими.
     Превращение Матта  произошло в тот самый день, когда  я  уехал на озеро
Маниту.  Он  был раздражен и недоволен тем,  что его  оставили  дома, и  всю
вторую половину дня дулся. Когда пес увидел, что никто не жалеет его, как он
того  заслуживает, он  убежал и  пропадал до  вечера.  Его возвращение  было
примечательным.
     Где-то в прерии восточнее города он нашел то, чем  можно было отомстить
человечеству: дохлую  лошадь,  очень удобную  для того,  чтобы вываляться  в
тухлятине.
     Матт проделал задуманное очень старательно.
     Домой он явился в самом начале десятого и предоставил сумеркам скрывать
его до  тех нор,  пока  ему не удастся  незаметным образом пробраться в свое
убежище.  Матта захватили врасплох: из  засады на  него  прыгнул  папа.  Пес
сделал  отчаянный  рывок и убежал на короткое вр