ел, а  челюсть  его начала двигаться,
как у жвачного животного, хотя жевал он только пустой воздух.
     Именно  в этот момент Уол  решил отряхнуться. Он широко раскрыл крылья,
слегка подпрыгнул и забрызгал все  вокруг себя. Отряхивание преобразило его,
увеличив видимые размеры  раза в три, так как от  этих движений мокрые перья
расправились. Перемена  была  разительной, а когда  Уол  завершил процедуру,
громко щелкнув большим клювом, прикрыв свои  желтые глаза пленками и выразив
гортанным криком свое удовлетворение, -- эффект оказался ошеломляющим.
     Лицо хозяина гаража подтверждало это -- он был потрясен.
     Темп движения челюсти увеличился,  а на лице отразился крайний испуг  и
безнадежная растерянность.
     Возможно, Матту также вздумалось узнать, куда же мы  попали,  так как в
этот самый момент  он высунул свою  голову в  очках из-за борта автомобиля и
близоруко уставился в глаза хозяина гаража.
     Это  было  уже  слишком.  Старик  глухо  застонал,  машинально  швырнул
монтировку через плечо и бросился бежать.  Его не остановил грохот вдребезги
разбитого стекла в единственном окне  собственного гаража, да беглеца в  тот
момент уже и не было в  гараже. Он  мчался по грязной улице, воздевая к небу
тощие руки и не  обращая  внимания на ветер и дождь, которые хлестали его по
лицу.
     --  О  боже!  -- кричал он. -- О боже правый! Я никогда не делал этого,
клянусь, не делал!
     Эти восклицания шокировали  маму. Она  считала, что  выкрикивать  такое
глупо и кощунственно. Но откуда ей было знать,  что незнакомец имел  в виду?
Позднее я часто  размышлял  о том, какого рода  тайное преступление совершил
этот  человек, ведь в заброшенной и жалкой маленькой деревушке, должно быть,
было маловато поводов грешить.
     Прошло больше года -- Уол стал полноправным членом нашего семейства.  И
он снова посягнул на душевное равновесие человека.  К этому  времени он  уже
превратился  в домашнюю сову и  пользовался нашим домом  на равных правах  с
нами. Было бесполезно не пускать его в дом: он знал, что стоит ему постучать
своим крючковатым клювом по оконному стеклу, как мы  поспешим  впустить его,
прежде чем он разобьет это стекло. В теплое время  года мы даже пошли на то,
чтобы одно из окон в гостиной всегда было  открыто,  и  через этот портал он
приходил и уходил -- как ему заблагорассудится.
     Летом второго года  жизни Уола город Саскатун оживило прибытие молодого
викария, который только что окончил духовную семинарию  на Востоке. Это  был
молодой человек строгих правил. Первейшей обязанностью он счел нанести визит
каждому члену своей церковной общины, о коей он был обязан заботиться.
     Однажды теплым и ароматным летним днем он подошел к нашему  дому. Новый
викарий позвонил,  и мама с удовольствием приветствовала красивого  молодого
человека. У него  был  высокий  лоб, каким так часто украшает себя  духовное
лицо  на  театральной сцене,  а  волосы  надо  лбом  черные, курчавые.  Мама
пригласила его в гостиную, побеседовать и выпить спокойно чашку чая.
     Викарий осторожно  уселся на нашем  диване, вещи массивной и старинной,
которая стояла перед камином спинкой к открытому окну. Окно находилось футах
в шести позади  дивана. Изящно держа в руке чашечку  чая,  молодой священник
занимал маму  разговором,  который, к  сожалению, в  основном касался  моего
недостойного отсутствия в воскресной школе.
     В  послеполуденные  часы  Уол обычно  принимал  муравьиную  ванну.  Это
странное занятие,  которому он иногда  предавался, заключалось в том, что он
разваливал  муравейник  и  затем  пропускал  смесь из  пыли  и  рассерженных
муравьев  сквозь свои  перья. Сильное  ощущение, но-видимому, доставляло ему
наслаждение, хотя цель такой процедуры казалась нам непостижимой.
     Птица  закончила свое  купание около  четырех часов дня  и,  находясь в
дружелюбном настроении, решила заявиться домой и сообщить обо всем маме.
     По  сей день мама клянется, что не  успела вовремя заметить сову, чтобы
предупредить о ней гостя. Я же думаю: она конечно увидела Уола, но оцепенела
настолько, что не могла открыть рта.
     Во  взрослом возрасте Уол стал сентиментальной птицей, он имел привычку
тихо опускаться кому-нибудь на плечо, балансировать на нем, нежно пощипывать
ближайшее человеческое  ухо  своим  большим клювом и  при  этом  сильно,  но
ласково дышать очередному  приятелю в лицо. Каждый, кто был знаком  с Уолом,
знал  эту его привычку,  и некоторые считали ее  отвратительной, так как Уол
считался плотоядным и от него ужасающе разило тухлым мясом.
     Совы летают бесшумно, без предупреждающего  шуршания крыльев. Появление
Уола на подоконнике было таким же беззвучным, как полет  комочка пуха  семян
чертополоха. Он  на мгновение задержался в  окне,  а  затем,  высмотрев пару
соблазнительных плеч на диване, перемахнул туда.
     Объект  его  внимания свечой взвился  в  воздух и  начал  как  безумный
метаться по комнате. Это  было  со стороны  разумного существа непродуманно,
так как Уол потерял равновесие и чисто рефлекторно крепче сжал свои когти.
     Тут  викарий показал,  что он  не просто молодой  человек атлетического
сложения,  но  и  голосом не обижен.  Он голосил,  а прыжки его стали просто
безумными.
     Уол,  который дорожил своей жизнью  и был  чрезвычайно взволнован таким
приемом, еще более усилил хватку,  а потом -- я понимаю, что это случилось с
ним только  от удивления  и  негодования,  --  он в первый и последний раз в
своей сознательной жизни забыл, что приучен к чистоплотности в доме.
     Я не  припомню ни  одной  катастрофы среди многих, обрушившихся на наше
семейство на протяжении  долгих лет, которая вызвала  бы такое смятение, как
эта. Мама, опора  нашей  городской церкви, страдала  больше  нас всех, но ни
папа, ни  я не остались к  ней равнодушными. Мне  приходится надеяться,  что
служители  церкви  заметили,  как  щедро  были  наполнены  конверты денежных
пожертвований семейства Моуэтов в последующие воскресенья.
     Я  надеюсь также,  что старосты  церкви  из  элементарной  порядочности
возместили своему новому викарию расходы на химическую чистку.
     Истории, рассказанные  мною выше,  про мою  семью,  про Уола  и  Уипса,
освещают лишь  острые моменты нашего  общения.  В целом  же  отношения  были
дружественными и приятными.
     Даже  моя мама,  у которой было меньше, чем у  кого-либо из нас, причин
для мирного  сосуществования, гордилась Уолом, и  в те три года, которые  он
прожил с  нами,  прощала  ему почти  все. Хотя наши  совы часто путались под
ногами  как  в  прямом, так и  в переносном смысле, мы вряд  ли  добровольно
согласились бы потерять их.
     Но как это и суждено большинству диких существ, оторванных от привычной
среды,  конец  у  этих  двух  сов  был  трагичным.  Когда  в  1935  году  мы
окончательно покидали Запад, взять их с собой было невозможно. Нам  пришлось
договориться  с одним знакомым,  у которого была  ферма милях в двухстах  от
Саскатуна.  Он обещал  заботиться  о  наших старых  друзьях.  О  том,  чтобы
отпустить их на  волю,  у нас не  могло быть и речи: на свободе они стали бы
беспомощными, как новорожденные совята.
     В течение почти целого года мы получали добрые вести о наших птицах; но
потом  бедный неудачник Уипс как-то умудрился удушиться в проволочной  сетке
своей клетки. Всего несколько недель спустя Уол разорвал эту сетку и исчез.
     Я был бы рад, если бы он исчез навсегда.
     Покидая  Запад,  я пометил обеих сов алюминиевыми  колечками, выданными
Центром кольцевания США. Однажды  я  получил письмо из  Центра с сообщением,
что большая ушастая сова, окольцованная  мною в Саскатуне  весной 1935 года,
убита выстрелом из ружья в том же городе в апреле 1939 года.
     Был  указан  адрес  человека, который  убил  сову  и вернул  колечко  в
Вашингтон. Это был адрес того дома, в котором мы в свое время жили с Уолом и
Уипсом.
     Так в  конце концов  Уол  возвратился  к  родному дому, который был ему
столь знаком и дорог.
     Потребовалось почти  три  года,  чтобы  найти туда  дорогу,  по упрямец
добился своего.
     Я  знаю, что он чувствовал, когда опустился на  знакомый старый тополь,
затем, довольный собой, слетел на подоконник и  повелительно постучал в окно
своим большим сильным клювом...
     Надеюсь, что смерть наступила мгновенно.

Неприятности со скунсами

     В наших  местах  почти каждая  собака обычно сталкивается  со  скунсом.
Одних собак  этот  опыт  кое-чему  учит.  Самые  сообразительные  решают:  в
дальнейшем  разумнее  уступать  скунсам,  и   даже  дворняжки,  которым  все
опасности нипочем, стараются после первой же встречи быть осмотрительнее.
     Матт  не  был глуп.  Беспомощным  он тоже  не был.  Поэтому так  трудно
объяснить  его неспособность понимать то, что общаться со скунсами не стоит.
Как мне известно, только большая ушастая сова  привыкла нападать на скунсов,
но она почти  лишена  обоняния,  обычно не живет в домах и, кроме того,  ест
скунсов,  которых  убивает.  У  Матта все  было  наоборот: он обладал тонким
чутьем, обычно жил в доме с другими, более нежными, существами и  терпеть не
мог сырого мяса.
     Нет никакого разумного объяснения безрассудно смелому отношению Матта к
скунсам.
     Дело  в том,  что с того времени, когда псу исполнилось два года, я  не
припомню момента, когда его не сопровождал бы  характерный запашок -- иногда
очень сильный, иногда более слабый, но всегда распознаваемый.
     Примечательно,  что судьба отложила  первую встречу Матта со скунсом до
третьего года жизни пса.
     Это случилось  в июле. Чтобы  скрыться от жуткой жары лета в прерии, мы
перетащили наш жилой  автоприцеп севернее, в лесистую  часть  Саскачевана, в
небольшое  курортное местечко  на  озере  Лотус-Лейк. Принадлежность мамы  к
англиканской  церкви  в  Саскатуне  обеспечила  нам  особую  привилегию:  мы
получили  разрешение  поставить  наш  прицеп  на  пустынном  пляже,  который
принадлежал этой церкви и обычно предназначался для духовенства и их семей.
     Это было  приятнейшее место. Прицеп стоял у самой воды небольшой бухты,
находящейся  в частном владении.  В нашем личном пользовании  была пристань,
оборудованная   трамплином   для   ныряния.   Особо   местность   привлекала
уединенностью, и мы пользовались этим, чтобы плавать без купальных костюмов.
Мы соблюдали  определенную осторожность, так  как не хотели шокировать наших
хозяев,  но  были  решительно  не  склонны  находиться  в воде  одетыми,  за
исключением случаев самой крайней необходимости.
     Однако  скоро  такая  необходимость  возникла. На пляже появилось много
молодежи: молодые священники и молодые дочери пожилых священников.
     Они все любили  покататься в каноэ при луне, и наша  уединенная  бухта,
по-видимому,  неудержимо влекла их в свои воды. Ночью каноэ может  двигаться
скрытно,  и  большую  часть  нашего  наслаждения  ночным  купанием  омрачала
необходимость быть все время начеку.
     Моих  родителей  это  раздражало больше,  чем Матта, больше,  чем меня.
Матту в любом случае ничего не  надо было прятать, а  мне  было тогда только
двенадцать лет.  Мои родители начали  отказываться от удовольствия поплавать
вечерком без одежды, но Матт и я были гораздо смелее.
     Матт отлично  плавал  и  очень любил  нырять. Он предпочитал  входить в
воду,  прыгнув  с  трамплина,  и  было  забавно  смотреть,  как  он медленно
раскачивается на конце доски, выбирая момент для прыжка.
     Как-то вечером мы оба вышли из прицепа, и Матт помчался вперед.
     К тому времени, когда я  достиг  берега, Матт уже  добежал до  середины
трамплина, и  было  слишком поздно что-нибудь предпринять,  чтобы остановить
его; мне оставалось лишь наблюдать.
     Трамплин был уже занят. На самом краю лежал скунс и задумчиво смотрел в
пронизанную  лунным светом  воду, на  сверкающие  стайки мелких окуней. Хотя
Матт не имел еще никакого опыта общения со скунсами, он проявил все же ничем
не оправданную тупость -- первый признак некоей странной слабости, с которой
мы  так хорошо  познакомились  позднее.  Он  не  попытался  ознакомиться  со
скунсом. Он просто опустил  голову, отвел назад свои  длинные  уши и ринулся
вперед.
     Оборонительная струя скунса поразила  Матта с расстояния  не более трех
футов  и так отклонила его в сторону, что он вылетел с трамплина и плюхнулся
в воду на  порядочном  расстоянии  от  мостков. Он, вероятно,  пролетел  над
каноэ, так как когда вынырнул, визжа от боли и обиды, слепо молотя лапами по
воде, то оказался рядом с лодкой со стороны озера.
     До этого  момента я  не  замечал каноэ, но затем ни я, ни другие жители
этого пляжа  не  остались надолго в неведении о  том,  что случилось с  этим
каноэ.  Попытки  Матта  вскарабкаться на борт  довершили  испуг  и  смущение
парочки   молодых   влюбленных.   Мужчина,   будущий  священник,   обнаружил
благородство,  соразмерное его  призванию  и голосовым данным. Но юная  дама
была дочерью приходского  священника --  она и вела себя соответственно.  Ее
выражения были далеко  не  церковными, и, хотя  я провел в  Саскатуне  много
времени среди невоздержанных на язык мальчишек, которые и вели себя не  так,
как  положено,  виртуозность  речи этой  девицы  произвела  на  меня большое
впечатление.
     Наше раздражение против Матта и его  безрассудного поведения  сменилось
чувством  благодарности, так  как  все остальное  время  пребывания на озере
Лотус-Лейк нас  больше не  беспокоили  юные  влюбленные  иод  луной, а  наша
бухточка среди местных обитателей приобрела далеко не лестное прозвище.
     Спокойствию нашему  тоже пришел  конец: после этого первого  знакомства
Матт  и  скунсы  стали  почти  неразлучны.  В  разгар  зимы  была  небольшая
передышка,  но в первые  весенние  дни,  с пробуждением скунсов  от  спячки,
начались наши муки.
     Это не зависело от того,  в какой местности  мы находились.  Как-то  мы
встретили весну там, где  в течение тридцати лет не видели ни одного скунса.
Но  в эту  весну скунсы  появились  в таком  количестве, что  местные жители
только дивились и, понизив голос, говорили о небесном знамении.
     Пристрастие  Матта  к скунсам пошатнуло его  популярность среди местных
жителей, некоторые из которых, возможно, втайне желали, чтобы Матт исчез раз
и навсегда. Помощник  владельца похоронного бюро на  кладбище Хэппи-Хоум был
первым среди них. Столкновение его с Маттом  имело место  июньским днем 1939
года.
     Хэппи-Хоум расположено  в центре Торонто и отделено от окружающей дикой
природы многими милями асфальтовой  пустыни. Однако на  этом  кладбище много
зелени,  и, по  крайней  мере весной, оно звенит  голосами птиц.  У кладбища
удачное  название 37,  так  как  со своими
деревьями и ручьями оно выглядит оазисом  в  серой унылости большого города.
Там  мог обрести свое счастье почти каждый. Конечно, для  нас, Матта и меня,
это  была счастливая  находка,  наше единственное убежище в тот ужасный год,
который  мы  прожили  в  Торонто.  Мы  провели  много  часов  в  Хэпни-Хоум,
разыскивая птиц  или просто  гуляя  среди ив.  Мы лелеяли мечту, что  в один
прекрасный день повстречаем  другого изгнанника  вроде  нас  --  фазана  или
кролика.
     Июньский день,  о  котором идет речь, задыхался  от такой жары, которую
может породить только  истекающий  зноем  большой  город.  Матт и я бежали в
Хэппи-Хоум,   где   бродили  часами  между   пышущих   жаром   надгробий   и
фантазировали, что под каждым из них может быть скрыта нора гофера. Об охоте
на гоферов мы думали часто и всегда жалели об их отсутствии, и если мысленно
и населяли Хэппи-Хоум мелкими грызунами, то это никак не означало неуважения
к кладбищу -- единственному нашему убежищу в знойные дни.
     Как-то  раз  я  услышал пение желтой славки  в кронах  деревьев  позади
искусственного пруда  и  пошел на этот  голос, а  Матт, которого никогда  не
привлекало пение птиц, убежал,  поводя носом в надежде обнаружить что-нибудь
более интересное. Вдруг он напал па след и с громким лаем пустился в погоню.
Я обернулся вовремя, чтобы увидеть, как его белый зад скрылся из виду  среди
деревьев.
     "Кролик,  наконец-то!"-подумал  я и,  желая не  пропустить  чего-нибудь
важного, побежал вслед за Маттом.
     Когда  я  появился  на  ровной  площадке  за прудом, Матт  был  уже  на
несколько  сотен футов  впереди. Его  странный  кособокий галоп  походил  на
сильный крен  на правый  борт,  как у  небольшого парусного судна со слишком
легким килем, выполняющего поворот при устойчивом бризе. Фактически Матт шел
против ветра, причем стремительно и прямо.
     Дул  легкий, но вполне достаточный ветерок.  Он  пронесся  мимо  Матта,
достиг меня, и я резко остановился. Я понял, в чем дело, и мне стало горько.
Я так хотел, чтобы это был кролик.
     Теперь я знал, какая сцена ждет меня впереди,  когда увидел в отдалении
мрачную  группу  людей,  похожих  на  пингвинов.  Вид  похоронной  процессии
пробудил у меня сильные опасения. Я громко свистнул Матту,  но он был глух к
моему  призыву. Разгоряченный  отголоском  своего давнего помешательства, он
решительно бежал вперед.
     Он уже быстро приближался к похоронной процессии сзади, а люди в трауре
его  не замечали.  Однако мой  свист,  вероятно, услышал помощник  владельца
похоронного бюро, так как  этот высокий молодой  человек медленно обернулся.
Меня клерк  не заметил,  так  как  я  уже укрылся  за  ивами  и  предоставил
несчастного  его  незавидной  судьбе.  Мужчина увидел  Матта, приближающуюся
обезумевшую собаку.
     Тут  появился  скунс: маленький, возможно родившийся только в эту весну
зверек;  он, должно  быть,  заблудился в  незнакомой  местности.  Неуверенно
двигаясь между надгробными плитами, он пытался определить, который из врагов
наиболее  опасен  --  Матт  или  высокий  человек  в  цилиндре,  -- и сделал
ошибочный  вывод,  свернул не туда. Я  сомневаюсь, чтобы  помощник владельца
похоронного бюро или  Матт видели,  куда скунс спрятался, но Матт  во всяком
случае чуял, что зверек где-то близко. Помощник же не знал этого. Он побежал
навстречу  Матту,  очевидно  чтобы  перехватить  собаку.  Губы  его  сердито
шевелились, он был зол.
     Все  трое  сошлись  в одном месте  --  под  сенью обелиска из  розового
мрамора.
     Произошел  весьма  неприятный  инцидент,   правда,  не   без  некоторой
компенсации, так как он убедил моих  родителей, что центр большого города --
не подходящее для нас местожительство. Печальный случай сразу же привел папу
к решению переехать в деревню примерно в сорока милях от города.
     Мне, недавно расставшемуся с  просторами  Запада,  эта деревня казалась
странным  маленьким  селением.  В ней царила нездоровая  атмосфера корсетов,
потрескивающего китового  уса и заносчивой воображаемой  светскости, которая
присуща многим жителям деревушек в восточной части  Канады.  Мне было  не по
себе  среди здешних мальчиков  и девочек моего возраста, меня озадачивала их
трезвая и  решительная  враждебность.  Я  не понимал  настороженности  наших
соседей  и  не  мог  найти  средства  развеять нависшую  над нами  атмосферу
подозрительности.
     Возможно, что  большей  долей  этого холодного  приема мы были  обязаны
нашему новому дому. До нас он принадлежал скульптору, человеку, недостаточно
талантливому  в  своем искусстве,  но  скрывавшему эту  слабость  вызывающей
сверхмодной манерой творчества. Дом у него был завален плодами его опытов, и
мы подозреваем, что он продал  свое  жилище именно потому, что  видел в этом
единственную    возможность   избавиться   от   детищ    своего    комплекса
неполноценности. Большинство его творений составляли бесконечно однообразные
повторения нагого женского торса, а многие другие были совершенно загадочны.
Мне вспоминается, например,  одна скульптура, вырезанная из дерева,  которая
больше  всего  походила  на  велосипедное  колесо,  помятое  паровозом.  Она
назыв