емя. Его  сцапали на  заднем
дворе  и, не взирая на горькие  вопли, приволокли  наконец  в подвал.  Двери
закрыли, заперли на ключ, а в лоханках приготовили воду.
     Папа никогда не  испытывал желания описать  сколько-нибудь подробно то,
что затем  произошло, но  мама, хотя сама она не спускалась в подвал, смогла
описать мне все достаточно красочно. Происходила,  должно  быть, героическая
борьба.  Она длилась почти три часа, и  звуки и ароматы этой битвы достигали
маминых ушей и носа через вентиляционные отдушины без заметных искажений.  Я
узнал, что к концу  второго часа  и папа и Матт охрипли  и умолкли, но звуки
воды,  шумно  перекатывавшейся по полу, ясно говорили о том,  что борьба еще
продолжается.
     Лишь  близко  к полуночи  папа,  один,  появился  на  верхней  площадке
лестницы, ведущей из подвала. Он был раздет догола  и близок к  изнеможению.
Глотнув  спиртного и  приняв ванну, он пошел спать, не сказав маме и слова о
тех ужасах, которые он пережил в подвале на залитом водой поле битвы.
     Остаток  ночи Матт  провел на улице под парадным крыльцом. Очевидно, он
был   слишком  измотан,  чтобы  тут  же  дать  выход  своему  раздражению  и
отправиться  к дохлой лошади...  Хотя, может быть,  из коварства он приберег
это удовольствие моим родителям на утро.
     Но  когда наступил рассвет, то затея  с дохлой лошадью все же отошла на
второй план перед железной привычкой выполнять свои утренние обязанности.
     Уже давно и регулярно, в  часы между рассветом и  завтраком,  он обегал
все переулки и  задворки  по соседству.  У него был разработан  маршрут,  от
которого он  отступал  только  в исключительных  случаях. Были  определенные
мусорные  баки,  которые  он  никогда  не  пропускал,  была,  конечно,  уйма
привлекательных телефонных столбов, которые нельзя  не обслужить. Путь Матта
обычно пролегал по  проулку между Девятой и  Десятой авеню, оттуда до нового
моста, затем  на  задворки ресторанов  и  бакалейных  лавок  у  Пяти  углов.
Повернув к дому, он следовал по главной улице,  инспектируя по пути пожарные
колонки. К  тому времени, когда он  двигался домой, на  улицах  бывало много
народу, направлявшегося за реку к месту работы. В то памятное утро  ничто не
предвещало беды, пока  Матт  не  примкнул к толпе  рабочих, шагавших в южную
часть города.
     Не  было никаких предчувствий  и у мамы до тех пор, пока  без  четверти
восемь  не зазвонил  телефон.  Мама взяла  трубку, и  сердитый женский голос
прокричал ей в ухо:
     --  Вас  следовало бы  посадить  в  тюрьму! Вы почувствуете, так ли это
приятно, когда я напущу на вас закон!
     На  том  конце  провода трубка  с треском  опустилась  на рычаг, и мама
вернулась  к  приготовлению   завтрака.  Рано  утром   она   всегда   бывала
флегматичной и потому решила, что эта гневная тирада прозвучала просто не по
тому номеру телефона. Мама даже улыбалась,  когда  за завтраком рассказывала
об этом папе. И когда приехала полиция, она все еще улыбалась.
     Прибыли  два полисмена,  симпатичные и вежливые. Один  из них объяснил,
что  какой-то  чудак  позвонил в  полицейский участок  и сообщил, что Моуэты
выкрасили свою собаку. Полисмены  были  смущены и поспешили  объяснить,  что
закон  обязывает проверять все жалобы, какими бы странными  они ни казались.
Если мама заверит их, ради пустой формальности, что ее собака все  еще имеет
свою естественную окраску,  они охотно  откланяются. Мама  сразу же заверила
их, что все так и есть,  но, чувствуя себя озадаченной, поспешила в столовую
сообщить об этом папе.
     Но  папа  исчез.  Он  даже не допил своего  утреннего кофе.  Ворчание и
фырканье Эрдли в переулке за домом говорило о том, что он спешно уезжает.
     Мама  пожала плечами и  стала убирать посуду. В  этот момент Матт начал
царапаться в дверь с сеткой для защиты от москитов. Мама пошла впустить его.
     Матт  просеменил  в дом  с  самым  страдальческим видом, низко  опустив
голову. На людной улице  ему, должно быть,  пришлось  очень худо.  Он тут же
юркнул в мою комнату и исчез под кроватью.
     Папа  еще не доехал до места работы, когда мама позвонила в библиотеку.
В  результате  на  работе  его  встретило  взволнованное  и  строгое  мамино
распоряжение: немедленно вернуться домой.
     Затем вызвали ветеринара.
     К несчастью, это был тот  же человек, который приезжал, когда Матт съел
зеленое мыло. Ветеринар явился уже с выражением подозрительности во взгляде.
     Мама встретила его на  пороге и  поспешно провела  в спальню. Затем они
вдвоем  попытались  убедить  Матта   вылезти  из-под  кровати.  Матт  упорно
отказывался подчиниться. В конце концов  ветеринару пришлось ползти к собаке
под кровать, но проделал он это очень неуклюже.
     Когда он  вылез, то, казалось,  лишился дара речи. Мама истолковала его
молчание как признак опасного состояния собаки. Она попросила доктора скорее
назвать болезнь.  Она  совсем  не была  готова к  тому  бурному потоку слов,
которым доктор разразился в ее адрес. Он отбросил всю профессиональную этику
и когда покидал наш  дом, то горестно клялся, что бросит медицину и вернется
на пшеничную ферму, где родился.  Доктор был так зол, что совершенно забыл о
гонораре.
     Для одного  утра  мама  натерпелась  вполне  достаточно  и была уже  на
пределе, когда  несколько  минут  спустя с черного  хода  осторожно появился
папа. У него был почти такой же жалкий вид, как у Матта. Он увидел выражение
маминых глаз и попытался опередить ее.
     -- Клянусь, я  даже не предполагал, что это произведет такой эффект, --
поспешил  объяснить  он.  -- Все это,  конечно,  отмоется?  -- В его  голосе
звучала мольба.
     Маму  наконец-то   озарило   запоздалое  прозрение  относительно  всего
случившегося  с Маттом. Она устремила на папу  самый уничтожающий взгляд, на
какой только была способна.
     -- Что отмоется? -- спросила она повелительным голосом, не оставив папе
даже щелки для дальнейших уверток.
     -- Синька, --  робко ответил папа. Не  удивительно, что к моменту моего
возвращения  мама чувствовала себя несчастной. В течение  трех  дней телефон
звонил почти непрерывно.  Некоторые из звонивших были общительны --  терпеть
их  было  труднее  всего.  Другие  были  настроены  мстительно.  К  счастью,
репортеры  газеты  "Саскатун  Стар  Феникс"  были друзьями моего  папы  и  с
замечательным благородством отказали себе  в возможности широко использовать
эту забавную тему на страницах своей газеты.
     Тем не менее в Саскатуне почти все жители были оповещены о Моуэтах и их
ярко-синей собаке, и каждый имел на этот счет свое собственное мнение.
     Когда  я  пришел  домой,  папа  уже  болезненно  вздрагивал  от  одного
упоминания о случившемся, и было опасно выпытывать из него подробности. Но я
все-таки рискнул его спросить о количестве синьки, которое он использовал.
     -- Всего-то горсточку, -- ответил он  сухо. -- Только чтобы убрать этот
противный желтый оттенок и вернуть шерсти белизну!
     Не знаю точно, сколько эта "горсточка" вмещала, но зато знаю, что когда
несколько дней спустя мама попросила меня прочистить засорившийся водослив в
подвале, то я извлек из трубы  комок бумажных оберток не менее чем от десяти
кубиков синьки...  Очень  сомневаюсь,  что  несколько  оберток  попало  туда
раньше.

Стая уток

     Осенью  того же года  мы  с папой  начали  готовиться  к нашему первому
охотничьему сезону  на  Западе. Время перед  открытием сезона были полно для
меня больших волнений и ожидания, а школа казалась почти невыносимой пыткой.
Ночи стали холоднее. В предрассветные сумерки я внезапно  просыпался и, лежа
в постели,  с учащенно  бьющимся  сердцем  прислушивался к величавым голосам
первых гусиных стай,  тянувшихся на юг. На кровати у себя под боком я держал
свое  ружье  маленькое  ружье  двадцатого  калибра  (первый   в  моей  жизни
дробовик).  В  гулкой  темноте  я поднимал  его  к  плечу, потолок  и  крыша
исчезали, и дуло ружья следовало за небесными путешественниками.
     Папа  был возбужден еще сильнее. Каждый вечер он вынимал  из чехла свое
ружье,  заботливо полировал сверкающую ложу из  орехового дерева, вытаскивал
патроны и снова укладывал их в коробки. Мама обычно сидела и глядела на него
с  выражением  ангельской покорности,  которое кого угодно  может вывести из
себя и которое  женщины  умеют  превращать  в грозное  оружие  против  своих
спутников жизни. Матт, напротив, полностью игнорировал наши приготовления, и
ему становилось от них так тошно, что он начинал проводить вечера  вне дома.
Отсутствие у собаки всякого интереса к ружьям, манкам, патронам  и  к одежде
для   охоты  вызывало   у   папы  презрение,   и  при   этом  подтверждалась
справедливость его первоначальной оценки Матта.
     -- Нам  придется охотиться без  собаки, Фарли, -- угрюмо  сказал он мне
однажды вечером.
     Мама,  которой на самом деле было адресовано это замечание, попалась на
удочку.
     --  Ерунда,  -- возразила она. --  У вас  есть  Матт -- вам надо только
потренировать его. Папа иронически фыркнул.
     -- Ты  говоришь, Матт! Нам нужна собака для охоты на птицу, а не собака
с птичьими мозгами.
     Меня кольнул намек на умственные способности Матта.
     -- Я думаю, что у  него  в роду  где-нибудь,  вероятно, была собака для
охоты на  птицу, -- сказал я. --  Посмотри на его длинную шерсть на ногах --
ведь она как у настоящего английского сеттера.
     Папа бросил  на  меня серьезный  взгляд и попросил  следовать за  ним в
гараж. Когда мы вошли в это убежище, он запер дверь.
     -- Ты снова идешь на поводу у  мамы, -- бросил он  мне обвинение тоном,
который подчеркивал всю серьезность моего нарушения мужской верности.
     -- Не  то чтобы и д у н а п  о  в о д  у, --  оправдывался я.  --  Мама
сказала только, что нам следовало бы испытать пса и он, может быть, стал  бы
приносить нам к а к у ю - т о пользу.
     Папа взглянул на меня с сожалением.
     --  Ты  не понял главного,  -- объяснил  он.  --  Ты теперь  достаточно
взрослый,  чтобы понять, что в мужских делах никогда не стоит давать женщине
возможность считать, что она  права.  Не стоит давать  ей ни малейшего шанса
доказать это. Матт остается дома.
     Папина логика смутила меня,  но  я не стал спорить. Так  в  этот первый
сезон мы бродили по полям  и  озеркам без собаки. Возможно, тогда это ничего
бы  не  изменило.  Самому  папе  и  мне предстояло еще многому научиться,  а
процесс  обучения  охоте  оказался   бы  невероятно  сложным,  попытайся  мы
одновременно натаскивать на дичь и собаку.
     В день открытия охоты мы с папой  были на ногах задолго  до рассвета (в
ту ночь мы по-настоящему и не ложились). Погрузив ружья и все наше имущество
на  тряское сиденье  Эрдли,  мы  покатили  сквозь сумрачную пустоту  спящего
города на широкую равнину. Чуть  брезжило, когда  мы уже  неслись по  прямым
грунтовым  дорогам  и за  кормой  Эрдли клубилась  пыль,  кроваво-красная  в
рассеянном свете задней  фары. Случайные  зайцы делали  гигантские  прыжки в
конусах  света  от передних  фар  или  мчались рядом  с  нами по придорожным
кюветам,   похожие  на  призрачных  скаковых   лошадок,  сопровождающих  наш
маленький автомобиль.
     Поля  по обе  стороны дороги  были уже  давно  сжаты, зерно обмолочено.
Теперь жнивье  при зарождающемся рассвете стояло мертвенно-бледное, неживое,
седое, как борода старика. Тонкие, почти  невидимые линии  оград  и  колючей
проволоки тянулись  до  самого горизонта, сплошную линию  которого  нарушали
только неясные контуры элеваторов в невидимых деревушках где-то там, на краю
света. Время от времени мы пролетали мимо группы тополей, сохранивших только
отдельные пятна уже  обреченных желтых  листьев.  Изредка  попадалась хижина
фермера -- обшитая горбылем, серая, источенная  пыльными  бурями и  сильными
зимними ветрами.
     Думается, что пейзаж был унылым, но  тем  не менее он  пробуждал во мне
ощущение  бесконечной свободы  и раскованности, которое не понять  тем,  кто
живет  в  пределах  цивилизованного  Востока.   Нам   не  попадалось  ничего
омерзительного  для созерцания, гнета запустения  не ощущалось.  В состоянии
восторга мы  смотрели,  как  солнце выплывает из-за  горизонта,  а дымка  от
рассеивающихся  облаков  пыли  переливается в  изумительном и щедром  потоке
света.
     После того памятного  утра  мне  довелось любоваться  восходом солнца в
прерии  много  раз,  но  желание  видеть  это  чудо  снова и снова  остается
неутоленным.
     Наконец мы  повернули па восток.  Теперь лучи солнца били нам  в глаза.
Маленький Эрдли выбрасывал из-под танцующих колес клубы пыли.  Настало утро.
Я не мог дольше сдерживать своего нетерпения.
     -- Где мы отыщем птиц? -- спросил я.
     Дело  в том, что почти целый  год папа лихорадочно  собирал сведения по
охоте со  стрельбой  влет. Он  прочитал множество книг,  побеседовал с двумя
десятками старых охотников и думал, что уже стал специалистом.
     -- Это  зависит  от того,  на  каких птиц охотишься, --  отвечал  он  с
напускной небрежностью.  -- Раз сезон охоты на тетерева еще не открыт, то мы
ищем  гуннов, --  объяснял папа с  видом знатока, пользуясь  этим  жаргонным
обозначением  степного  тетерева и венгерской  куропатки,  -- а гунны  любят
выбираться на рассвете на дороги клевать гальку. Мы можем увидеть их в любой
момент. Я поразмыслил над сказанным.
     -- На этих  дорогах нет  никакой гальки, только пыль, -- сказал  я, как
мне казалось, с убедительной логикой.
     -- Конечно, здесь нет никакой гальки, -- ответил папа сухо. -- "Клевать
гальку" -- такое выражение. В данном случае это безусловно означает купаться
в пыли. А теперь прикуси язык и смотри в оба.
     Размышлять  было некогда, так как  в следующий миг  папа резко нажал на
тормоза, Эрдли пронзительно взвизгнул, затрясся и остановился.
     --  Вот они!  --  зашептал  папа  горячо. --  Ты оставайся  у машины. Я
подкрадусь по канаве и спугну их на тебя.
     Было уже совсем светло, но, сколько я ни напрягал зрение,  мне  удалось
лишь  мельком   заметить  несколько   сероватых   силуэтов,  суетившихся   в
придорожной  канаве  ярдах  12  в   сорока
впереди. Тем  не менее  я зарядил свое ружье  и,  в невероятном  возбуждении
выскользнув из автомобиля, сжавшись в комок, замер у  переднего крыла.  Папа
уже  двинулся по канаве с  ружьем  под  мышкой  и, маскируясь, почти зарылся
лицом в сухую траву. Вскоре он исчез из виду, и  некоторое время передо мной
все было неподвижно, кроме одинокого гофера, который высунул голову у столба
ограды и насмешливо посвистывал.
     Мне казалось, что папы нет  уже  целую вечность,  но в тот момент я  не
знал, что  он впервые познакомился с перекати-полем. Это ужасный сорняк. Его
высохшие  и  колючие  стебли  каждую  осень  перекатываются  по  равнине  на
расстояние  многих миль, сбиваясь в  непроходимые клубки  за заборами  или в
глубоких  придорожных  канавах.  В  тот  год был  очень  большой  урожай  на
перекати-поле, и канава, по которой папа пробирался, была забита им.
     Папа  испытывал  ужасные  страдания,  но  продолжал   двигаться,  затем
внезапно выскочил из канавы, прицелился в шумную стайку вспорхнувших птиц  и
выстрелил случайно  сразу из двух стволов.  Тут же он снова  исчез, так  как
двойная отдача  дробовика двенадцатого  калибра равносильна  нокауту  мощным
ударом в челюсть справа.
     Как  папа и  предсказывал,  гунны  полетели прямо  на  меня. Я был  так
возбужден,  что  забыл  спустить  предохранитель,  но это  оказалось даже  к
лучшему.  Когда  птицы пролетали  над  головой,  я  увидел,  что  это  такая
прелестная  стайка  луговых  жаворонков,  какой  я еще ни разу  в  жизни  не
встречал.
     Немного погодя папа возвратился к автомобилю, и мы двинулись дальше. Он
правил одной рукой, а другой отдирал от лица колючки. Я не болтал, чувствуя,
что молчать безопаснее.
     Тем не менее наш первый день на охоте все-таки прошел не безуспешно.  К
вечеру мы обнаружили птичий выводок, и папа с  тридцати ярдов убил двух птиц
великолепным  дуплетом. Мы очень  гордились  собой,  возвращаясь  к  дому. А
разгружая автомобиль,  папа увидел,  что к  нам подходит один из соседей  --
между прочим, опытный охотник, -- и с гордостью поднял связку птиц.
     Это произвело впечатление. Сосед  стремительно бросился к автомобилю и,
вырвав птиц у моего отца, пробормотал:
     -- Ради бога,  Моуэт,  скорее  прячьте эту проклятую  дичь! Разве вы не
знаете, что до сезона охоты на степных тетеревов еще целая неделя.
     В  ту  первую  осень  мы  с  папой научились многому.  Мы  узнали,  что
венгерская куропатка -- самая хитрая  из птиц: быстрая, как пуля в полете, и
почти  такая же быстроногая, как газель, когда она  бежит по земле по густым
зарослям. Мы привыкли к шумному и стремительному вылету куропаток из высокой
болотной травы, похожему на взрыв. Мы узнали, что есть только один вид утки,
по   которой  уважающие  себя   охотники  Запада  соизволят  стрелять:   это
зеленоголовая кряква. Желание добыть почетный трофей едва не обернулось  для
нас трагедией.
     Как-то   в  октябре   мы  обнаружили  десяток  зеленоголовок,   которые
безмятежно кормились в болотце  метрах в пятнадцати от хижины,  по-видимому,
давно  заброшенной. Хотя утки выглядели немного крупнее тех, за  которыми мы
безрезультатно гонялись целый  сезон, мы с трудом поверили тому,  что у  них
оказался  хозяин,  да к  тому же  еще и инспектор по  охране дичи, человек с
крайне преувеличенным представлением о стоимости своей домашней птицы. В тот
раз мы еще легко отделались, так как хозяин-инспектор  мог бы обвинить нас в
превышении нормы отстрела, будь такая норма применима к домашним уткам.
     Тот  первый сезон  убедительно показал, что нам очень не хватает помощи
подружейной  собаки  --  если  не  пойнтера,  то  но  крайней  мере хорошего
ретривера 13. Мы потеряли много  раненых  в
крыло куропаток, которым  удалось  убежать и  спрятаться.  Один раз  чуть не
потеряли самого папу, когда он вошел в озеро с зыбучим песком, чтобы достать
птицу, которую позже  определили как большого баклана. Память  о  потерянных
птицах и особенно  о зыбучем песке мучила папу целый год и придала новый вес
доводам мамы  в пользу Матта, когда подошел следующий сезон охоты. Она свято
верила в собаку, а может быть, это было только женское упрямство.
     Папа сдавал позиции медленно и пытался обороняться.
     --  Ведь так очевидно, что Матт  не охотничья собака! --  настаивал он,
отступая еще на пару шагов.
     --  Ерунда!  --  возражала  мама. --  Ты отлично знаешь, что  если Матт
решится, то он все может сделать. Вот увидишь.
     Не  думаю, чтобы папа хоть один  раз открыто признал себя  побежденным.
Никаких слов не было сказано, но, когда  охотничий сезон  приблизился, стало
ясно без слов: Матту дадут возможность показать себя.
     Матт чуял,  что затевается что-то необычное,  но  не  понимал  еще, что
именно. Он  с  любопытством следил  за тем, как мы с папой  вытаскивали наши
драгоценные охотничьи  брюки  из кучи  старья, которое мама  отложила,  чтоб
отдать   Армии   спасения  14  (был  такой
ежегодный  ритуал); собака в растерянности сидела  рядом,  когда  мы чистили
ружья и  подновляли подсадных  -- деревянных -- уток. Когда до  дня открытия
охоты оставалось уже совсем мало времени, пес начал проявлять что-то похожее
на интерес к нашим приготовлениям и даже стал отказываться  от  своих ночных
обходов мусорных баков. Мама быстро смекнула, что такое поведение -- признак
пробуждения наследственного спортивного инстинкта.
     --  Он начал принимать решение, -- сказала нам мама. --  Подождите -- и
увидите!
     Ждать долго не  пришлось. Открытие  сезона  было в субботу,  а накануне
днем один фермер, который познакомился  с папой через библиотеку,  позвонил,
что на своем  жнивье видел большие стаи крякв. Это место находилось примерно
в  ста  милях западнее  нашего города, поэт