алась  "Дырки в душе". По какой-то причине скульптура раздражала Матта,
и, когда мы выставили ее на задний двор, он  мог стоять и пялиться на нее по
целому часу, слегка оскалив зубы, с гримасой явного отвращения.
     Однако печать  отверженности на этом  доме объяснялась  не  манерностью
исчезнувшего скульптора.  Он был  художником,  а этого было  достаточно  для
того, чтобы почти в любом уголке аграрного Онтарио он и его жилище считались
бы подозрительными. В  мире найдется мало  таких мест, в которых жители были
бы  так  агрессивно  настроены  против  любого   проявления  причастности  к
культуре,  как  в деревнях  Центрального  Онтарио. Там  люди обладают в этом
отношении  стойкостью, которая восхитила бы самого святого Игнатия Лойолу 38.
     Мы винили этот дом в холодности оказанного нам приема. Однако, несмотря
на  его  мрачное прошлое,  нам  он понравился.  Его  входная дверь  спокойно
взирала  на  степенную  окраину человеческой общины; а  дверь  черного  хода
открывалась  на  вольные  просторы   сельской  местности.  Раскинувшиеся  по
соседству поля были пристанищем не только для Матта и меня,  но и для многих
других существ, среди которых не последнее место занимало семейство скунсов.
     Мы  видели  их  почти ежедневно  и с особым  чувством покорности  ждали
неизбежных столкновений, но, как ни странно, не знаю почему, столкновений не
происходило. Осмелюсь высказать догадку, что Матт тоже чувствовал гнет нашей
изолированности от общества, и  у него  просто  не было настроения ссориться
даже со  скунсами.  Скунсы  тоже  не  проявляли воинственности,  и все же мы
оставались  в состоянии  неуверенности и опасения  до  тех пор,  пока первые
сильные морозы не возвестили нас о том, что скунсы залегли на зимнюю спячку.
     В  том  доме, в  подвале с земляным полом, хранились запасенные на зиму
овощи и консервы, а  также бочка яблок из графства  Принс-Эдвард. С  улицы в
погреб вел ход, снабженный парой массивных дверей,  которые  были всегда  на
запоре,  а щели в них  законопачены  на случай морозов.  Папа и я  потратили
целое воскресенье,  тщательно затыкая многочисленные дырки в фундаменте,  и,
когда мы закончили свою  работу, даже мышь  не могла бы здесь  ни войти,  ни
выйти.
     В это время  у нас  жила служанка  по имени Ханна,  мы  привезли  ее  с
Запада.  Она принадлежала к тем  женщинам  плотного сложения, выращенным  на
сытных хлебах, которыми славятся прерии, но большим умом не обладала. Тем не
менее  у  нее  было  живое,  пожалуй, слишком  живое  воображение.  Ей  было
свойственно фантазировать, и когда она обнаружила, что уровень яблок в бочке
понижается  с  необычной  быстротой, то  воображение  ее  заработало  и  она
выдвинула обвинение против Матта.
     Она нарисовала себе  потрясающую картину: долгими зимними ночами  Матт,
втиснувшись в бочку, прилежно пожирает яблоки.  Нам  было даже  досадно, что
такое не могло произойти.
     Когда  причастность  Матта  к   исчезновению  яблок  исключили,   Ханна
некоторое время, впрочем не  долго,  терялась в догадках. Она  была  человек
упорный и однажды за  завтраком  поразила нас необычным объяснением быстрого
уменьшения запаса яблок.
     Передавая папе тарелку овсяной каши, она решилась сделать сообщение.
     -- Это  привидения-то были, что слопали  половину от яблок,  -- сказала
она.
     Папа  деликатно  расшифровал  корявую  фразу,  а  затем,  слегка  пожав
плечами,  опустил  глаза  в  тарелку.  Я  был  вылеплен  из  более  сурового
материала.
     --  Что за  привидения?  --  спросил  я.  Ханна  посмотрела на меня  со
спокойной снисходительностью.
     --  Яблочные  привидения,  --  терпеливо объяснила она ребенку.  -- Они
съели большую часть тех яблок, которые вы получили из  дома  принца Генри, а
огрызки разбросали.
     После этого  нам  пришлось  провести  тщательное расследование, и Ханна
успокоилась, хотя  одновременно и разочаровалась, когда  мне удалось убедить
ее, что никаких привидений в подвале нет, но там обитает скунс.
     Это кроткое  животное,  очевидно, жило обычной  вольной жизнью  до того
момента,  когда его неожиданно заперли  на зиму в нашем погребе. Мех его  не
имел резкого  запаха.  Когда луч моего фонарика осветил его, скунс сидел под
ларем с  консервами. Он не  проявил  никакого возмущения, а только  заморгал
глазами  и  опустил  голову,  как  будто  просил  прощения.  Ни  испуга,  ни
агрессивности. Он, наверно, уже давно понял, что мы не желаем ему зла.
     Несколько  дней  мы в  достаточной  степени  неразумно  искали  пути  и
средства его выдворения из дома.
     Оценив присутствие скунса,  Матт  разработал  собственный  план  и  так
старался привести  его  в  исполнение, что  почти  процарапал дыру  в  двери
погреба. Мы не доверились его рассудительности.
     Вскоре  мы разумно  заключили  перемирие. У нас имелось намного  больше
яблок, чем требовалось,  а  поскольку  этот скунс  был, очевидно, дружелюбно
настроен, мы решили жить и дать жить другому.
     Все сложилось очень удачно. Скунс остался в подвале,  ел столько яблок,
сколько ему хотелось,  и никому не мешал. Мы  привыкли спокойно относиться к
его  присутствию, и уже не было  ничего необычного в том, что  когда один из
нас  рылся  в ларе с картошкой, в нескольких  футах  от  него скунс  хрустел
яблоком.
     Эта гармония отношений, вероятно, продолжалась бы до весны, когда скунс
мог  бы добровольно  уйти, не появись  статья,  написанная одним  человеком,
которого  никто  из нас в глаза  не видел. Имени его я не припомню, но знаю,
что  он проживает в  одном из южных штатов  США.  Человек этот принадлежит к
тому  роду всезнаек, которые пишут статьи и книги о птицах и зверях с  такой
уверенностью, что  читатель невольно  начинает верить в  их  осведомленность
насчет мыслей и поведения животных.  Незадолго  до  рождества  этот  человек
напечатал статью о скунсах в одном из самых известных охотничьих журналов.
     Я прочел  его статью,  и она  произвела на  меня  глубокое впечатление.
Автор  разработал  надежный  способ  отгонять  скунсов  от  человека  и  был
настолько любезен, что  поделился своим  секретом со всем миром.  Его  метод
основывался на  использовании шланга для поливки  сада. Он открыл, что струя
воды,  нацеленная на точку в нескольких дюймах позади  скунса таким образом,
чтобы  после  падения  на  землю  вода взлетала под  небольшим  углом вверх,
обязательно обратит  в бегство  любого скунса.  Проникая в процесс  мышления
скунса, автор объяснял, почему изобретенный метод такой действенный. "Скунс,
--  писал  он,  -- полагая,  что  водяная  струя  исходит  от  естественного
источника, поспешно убегает от этого неудобства, не пытаясь вступить в бой с
противником".
     Рождественские каникулы  должны были начаться  только через неделю, мне
было  скучно, и  я затосковал от  бесконечно  растянувшихся  последних  дней
занятий в школе. Мы сидели с Ханной дома одни, так как родители находились в
Оквилле, куда они отправились нанести обязательный трехдневный  визит родным
моего папы. Мне надоело читать журнал, и я спустился вниз, в погреб.
     В  свою  защиту могу  привести только то  обстоятельство,  что  в  моих
действиях  не было  преднамеренности. Моим  первым побуждением  было открыть
настежь двери из погреба на улицу, и уже только после этого я вошел в подвал
и надел  шланг для поливки на кран над лоханью для стирки. Когда шланг ожил,
я вошел в овощехранилище и, обнаружив скунса, ударил струей в твердый  грунт
точно  позади  животного,  как учил всезнайка из журнала. Ошеломленный скунс
заметался из стороны в сторону и попытался укрыться за старомодной печью для
воздушного отопления. Я преследовал его водяной струей, медленно  подгоняя к
выходу из  погреба,  к  открытым дверям. Скунс двигался  в  этом направлении
неохотно,  даже,  как это предсказал мой  автор,  не пытаясь отплатить  мне.
Победа  была  уже  близка, когда я  посмотрел вверх в сторону выхода,  чтобы
убедиться,  что  на пути скунса нет никаких препятствий, --  и  тут  на фоне
квадрата холодного голубого неба я увидел морду Матта.
     Я  понял,  что  пес  собирается  броситься  на  зверька,  и остолбенел,
представив  себе разом  все  последствия.  Действуя инстинктивно,  я  поднял
шланг, чтобы направить струю в Матта, но  забыл, что на пути скунс. Поднятая
струя ударила скунса в бок и опрокинула навзничь. Я попал и в Матта, но было
уже слишком поздно, чтобы эффективно повлиять на дальнейшее.
     Меня душили слезы гнева и сострадания, но я уже ничего не мог поделать.
В то время как Матт и скунс носились по подвалу, я старался преследовать их,
беспорядочно размахивая  шлангом. Иногда струя воды, рикошетом  отскочив  от
скунса,  вынуждала меня самого, спотыкаясь, отступать к дверям  погреба.  От
злости  я снова и снова  ввязывался в  стычку. Мы носились  взад и вперед по
овощехранилищу, забирались за печку, под лестницу погреба. Воздух становился
густым  от брызг и  пыли,  и  единственная электрическая  лампочка  посылала
тусклый свет, словно сквозь плотный желтый туман. Матт сдался первым и бежал
через дверь на  улицу. Скунс, измученный и до предела утомленный в борьбе за
свое существование, выскочил из подвала сразу же вслед за собакой. Я остался
один, а шланг все еще в неистовстве подскакивал у меня в руках.
     В напряженной тишине,  откуда-то издалека,  сверху,  я  услышал  зычный
голос Ханны.
     --  Матерь  божья, --  кричала  она.  -- Матерь  божья,  я ухожу, ухожу
отсюда!
     Но  в этот раз Ханна не ушла, правда,  лишь потому,  что  мы находились
далеко  от Саскачевана,  а она не  знала, в какой  стороне ее  родной дом. В
сложившейся ситуации выхода не было ни для кого из нас троих.
     Долгое время  в  нашем доме царило уныние. Несмотря на  очень  морозную
погоду, печь пришлось отключить, так  как она всасывала  из подвала бьющие в
нос ароматы и  они свободно циркулировали по всем жилым помещениям. Даже при
окнах  и  дверях,  распахнутых  навстречу  зимним  ветрам, подвал  оставался
вместилищем зловония.
     Маслянистая   защитная  струя  скунса,  смешанная  с  водой,  пропитала
земляной пол  так глубоко,  что едва  ли  даже к  сегодняшнему  дню там  мог
полностью улетучиться отвратительный запах.
     Что касается  наших  соседей, далеких от желания сблизиться  с  нами  в
трудный час, то  они отдалились от нас еще  больше, и только их общее мнение
дошло до нас.
     -- Чего  же еще можно ожидать, --  сказала  одна из соседок  с чопорным
самодовольством, -- от людей, которые живут в таком доме, как этот?  -- Было
ясно,  что  в ее голове  все смешалось:  скунсы,  культура моих  родителей и
репутация приобретенного нами дома.
     Мои  родители не  наказали  меня  на месте преступления, но настояли на
том,  чтобы  я  отправился  в  школу  на  следующий  же  день  после   этого
происшествия. Я  молил о  пощаде, но  безуспешно.  Пришлось  идти в школу. Я
удалился медленно, с опущенной головой.
     День выдался холодный, а в школе было слишком жарко. Первый урок еще не
окончился,  а в  радиусе пяти  футов от  меня все парты  опустели. Я остался
сидеть один -- униженный комочек страданий,  -- пока наконец  учительница --
ее звали мисс Ледерботтом -- не  подозвала  меня  и не вручила мне записку с
кратким указанием: "Иди домой".
     Унижение  от пережитого  было очень  сильным, но  оно  не может  идти в
сравнение с  душевной мукой, причиненной мне  несколько лет спустя Маттом  и
его пристрастием к скунсам.
     Мои  дедушка  и  бабушка со  стороны мамы  владели коттеджем и озером в
отдаленной  гористой  местности  Квебека,  и   туда   члены  семьи  привыкли
съезжаться в летние месяцы. В целом это было место, которое оставило  у меня
приятные  воспоминания,  так  как  было   свободно  от   суеты  и  неудобств
большинства  летних курортов.  Там  не  было  подвесных моторов  на  лодках,
несущихся со  скоростью  пятьдесят  миль  в  час неизвестно  куда,  которыми
управляют, как правило, толстые и неуклюжие мужчины.  Там не было  скопления
дрянных маленьких  коттеджей, прилипших вплотную один к  Другому вдоль всего
берега,  --  сельского подобия  городских трущоб.  Вместо  этого  стоял один
скромный  бревенчатый  дом,  плюс  одно  еще  более  скромное  помещение  --
сочетание  сарая  для лодок и  хижины для спанья;  и  кругом  ничего,  кроме
древних  холмов,  одетых темной щетиной  леса, лес  смотрелся  в воды озера,
черпая в нем успокоение.
     Для  Матта и меня  после  ужасов  Торонто  и почти  равноценных  ужасов
деревни в Онтарио это было благословенным уголком. Здесь я впервые полюбил.
     Она была дочерью состоятельного доктора, владельца коттеджа на соседнем
озере.  Девочка  не  осталась  равнодушной  ко мне,  проявляла склонность  к
поэзии, которой в ту пору я  был  особенно  увлечен. Я писал меланхолические
стихи, а она терпеливо слушала,  когда я  их декламировал. Помню,  ее сильно
растрогал отрывок о судьбе покинутого всеми влюбленного.
     Одно из этих стихотворений звучало следующим образом:
     Безжизненный, недвижный, тусклый взор
Устало в синий устремлен простор.
Лишь муха то и дело выдает
Жизнь впалых век, свершая к ним полет 39.
     Я считал, что  сказано лихо,  и моя юная дама была того же мнения. Наша
дружба могла бы породить великие  свершения,  если бы в течение  последующей
недели ей не был грубо положен конец.
     Каждую субботу в соседней деревне Казабазуа (вы найдете это название на
любой  солидной географической  карте)  устраивали  танцы,  и я  договорился
как-то сводить туда мою подружку. Внезапная  летняя  гроза, разразившаяся  в
пятницу  вечером, как  раз  накануне танцев, не огорчила  меня; я  продолжал
возлежать в  постели, погруженный в мечты. Однако  эта гроза  сыграла в моей
жизни роковую роль.
     Первый бурный порыв  ветра вырвал  с корнями  и повалил  величественную
старую  сосну,  простоявшую две сотни  лет недалеко  от  нашего  дома. Своим
падением старый исполин лишил крова семейку скунсов, которые выкопали нору в
корнях дерева. Скунсы бросились искать другое убежище и нашли его  под полом
хижины, там,  где  для  вентиляции была  прорыта  щель.  К  несчастью, Матт,
который  все еще  панически  боялся грозы, уже  давно  занял  этот  укромный
уголок, и для всех новоприбывших там едва ли оставалось достаточно места.
     Когда  старое дерево рухнуло, мои родители, бабушка и дедушка сидели  у
камина.  Бабушка,  всегда  воспринимавшая  акты "божественного промысла" как
личное  оскорбление, вышла из себя. Она шагала из  угла в угол; проходя мимо
окна, бросала взгляд  на поверженного великана, и из ее уст вылетали гневные
слова.
     -- Я отказываюсь, -- кричала она, -- я категорически отказываюсь сажать
другое дерево! Какой смысл стараться, когда их снова повалит ветер?
     Дедушка,  умудренный  опытом,  пропускал  ее  слова мимо  ушей,  но мои
родители, как всегда, пытались осознать услышанное  и поспорить;  но тут все
четверо услышали новые звуки, которые должны были стать  поводом для  нового
разногласия. Из-под пола донесся  очень странный, приглушенный шум: топанье,
пофыркивание, глухое  рычание и  какое-то таинственное бормотание.  Бабушка,
которая редко, как она утверждала, чего-нибудь не понимала, на этот раз была
озадачена. Она топнула ногой и крикнула:
     -- В чем дело?
     Половицы были пригнаны  неплотно. Черный пол отсутствовал, и  бабушкино
обоняние  помогло  ей найти ответ. С черствым безразличием, которое я до сих
пор считаю непростительным,  мои  дорогие четверо взрослых быстро освободили
дом, чтобы обрести  укрытие в хижине-спальне  у озера. Меня они предоставили
своей собственной судьбе.
     Вскоре  после  этого  я  проснулся  один  в  доме.  Возня   под  ногами
становилась  все  интенсивнее,  и  от вони  перехватывало  дыхание.  Схватив
стеганое пуховое одеяло и уткнувшись в него носом,  я мотнулся вон из дома и
заскользил по  крутой тропинке  к  берегу озера.  Над головой рокотал  гром,
дождь  лил как  из  ведра. Вспышка молнии  осветила мой путь,  и в двух-трех
шагах  перед   собой   я  увидел  испуганную   мордочку   скунса,   очевидно
улепетывавшего от шума сражения, из-под дома.
     Я  не  мог  остановиться.  Мои  босые  ноги  скребли крутую,  глинистую
тропинку, пытаясь зацепиться, но все  было напрасно. И я и скунс катились по
хорошо  смазанной  катальной  горке  и  остановились только  внизу --  почти
неразъединимый клубок из двух тел, закрученных в одеяло.
     Родные не пустили меня в хижину-спальню.
     Бабушка не отперла мне дверь.
     -- Эта проклятая собака  -- твоя. Иди и  спи с ней, -- сказала она, и в
тоне старухи прозвучала непривычная язвительность.
     Остаток ночи я проспал под перевернутой лодкой.
     Как только забрезжило воскресное утро, я уже стоял в озере и  натирался
куском карболового  мыла. В тот  ужасный день я  перепробовал  все возможные
очистительные средства: томатный сок, керосин, скипидар и  пемзу, и, хотя ни
одно из  этих  средств  не привело  к  желательному эффекту,  к  вечеру  мне
показалось,  что я избавился  от запаха скунса.  По крайней мере, я сам  его
больше не  улавливал. С этой необоснованной уверенностью в отсутствии запаха
я отправился сопровождать свою даму на танцы.
     Нам  надо было пройти вместе  всего несколько  сотен  ярдов; дул свежий
вечерний  бриз, так что с помощью ветра, который дул с ее стороны, я избежал
немедленного разоблачения. Но что-то ее, видимо, тревожило.
     --  Поспешим,  -- неожиданно  сказала  она. -- Мне  кажется, что где-то
поблизости скунс.
     В голосе ее звучали панические нотки, и это удивило  меня,  так как она
всегда казалась такой бесстрашной.
     Танцы происходили в сарае, и пришло много народу. Керосиновые  лампы не
только освещали помещение, но и повышали температуру воздуха,  которая и без
того  была невыносимой,  как  па пышущем вулкане. Еце  до  окончания первого
танца я мог надеяться,  что  мне удастся остаться  необнаруженным.  Я избрал
тактику  не  пропускать ни  одного танца  и  двигаться очень быстро  в самой
толкучке танцующих  -- не рисковать, чтобы подозрение пало именно на меня. Я
почувствовал огромное  облегчение, когда после  получаса  непрерывного танца
моя девушка взяла меня за руку и сдавленным шепотом стала умолять немедленно
отвести  ее домой. Она продолжала вглядываться в других танцующих, и лицо ее
выражало панический ужас.
     Как только мы вышли,  я понял, что обязан признать свою  вину. Моя дама
всегда  обладала чувством юмора,  и я был  уверен, что  это происшествие  ее
только позабавит. Мы остановились  на тропинке у ее коттеджа, и  я рассказал
ей все.
     Она судорожно  глотнула воздух, отвернулась -- и вдруг бросилась бежать
от меня  так,  как если бы за  ней гнались все  черти ада. И  с  того часа я
больше никогда ее не видел.
     Я  встретил как-то ее старшего брата в местном универмаге и упросил его
сказать мне, почему его сестра больше не хочет меня видеть.
     Он весело рассмеялся.
     _ А ты не знаешь? -- спросил он, и это был очень глупый вопрос, так как
откуда же мне  было знать?  -- О, это поразительно! Все из-за запаха скунса,
--  заговорил  он,  когда наконец  смог  подавить  приступ  своей неуместной
веселости. -- У Джейн на него аллергия... ее начинает сильно тошнить и рвать
от него... где угодно... и эти приступы, как правило, длятся целый месяц.

На плаву и на берегу

     Первое, что папа сделал  после возвращения  на жительство  в  провинцию
Онтарио, это осуществил свою десятилетнюю мечту: он купил судно, и не каноэ,
а настоящее судно -- судно, которым мог гордиться любой моряк.
     Оно  пришло из Монреаля, представляло собой судно с симметричной линией
носа и кормы, принадлежащее к типу, впервые спроектированному в Норвегии для
плавания  в  Северной  Атлантике  и  зарегистрированному  как  "спасательное
судно". Оно было черного цвета, крупное и такое прочное, с  такими красивыми
фор