возни на заднем
дворе.  Я  выпрыгнул  из  постели, схватил ружье  и  выскочил на улицу через
парадную дверь.
     К моему ужасу, Уола  не  было видно. Тополя стояли  пустые. Предполагая
худшее, скользя по росистой траве босыми ногами, я помчался за угол.
     Уол  неподвижно сидел, сгорбившись  на ступеньках крыльца черного хода,
выражая всей своей осанкой сонное удовлетворение. Картина едва ли могла быть
более мирной.
     Только  когда я  приблизился вплотную и начал выговаривать  ему за  тот
риск, которому он подверг себя, я увидел кошку.
     Уол сидел  на  ней. Его перья были распушены,  как  это бывает у спящих
птиц, так что от кошки видны были  только голова и хвост. Тем не менее этого
было достаточно, чтобы понять, что кошке уже ничем нельзя помочь.
     Уол протестовал, когда я отдирал его от несчастной жертвы.
     Он  наслаждался  теплом своей подставки для ног. так как кот сдох всего
лишь несколько мгновений  тому  назад.  Я поспешил  отнести останки к ограде
сада и  там быстро закопал их, так как  узнал  в них большого  рыжего  кота,
жившего на той же улице через два дома от нас. Его хозяин, крупный мужчина с
громким и резким голосом, недолюбливал мальчишек.
     Рыжий  кот  был  первым, но  не последним  из  семейства кошачьих,  кто
ошибался  относительно  возможностей  Уола. Со  временем  тайное кладбище  в
дальнем конце сада переполнилось  останками кошек, которые принимали Уола за
какую-то разновидность курицы, а следовательно -- за вполне доступное мясо.
     Собаки  тоже не представляли собой  проблемы  для  моих  сов.  Довольно
неохотно, поскольку он явно завидовал  пернатой  парочке, Матт стал защищать
их от других представителей своего племени. Несколько раз он спасал Уипса от
зубастой пасти,  а Уолу его защита и вовсе не требовалась. Как-то под  вечер
одна  немецкая  овчарка, самая  самоуверенная  из всех  задир  --  она  жила
недалеко от нашего  дома,  -- обнаружила  Уола на земле и бросилась к нему с
кровожадными намерениями. Это была удивительно односторонняя битва.
     Уол потерял пригоршню перьев, а собаке потребовался  ветеринар, и много
недель  после этого пес переходил на  другую сторону улицы, чтобы не  пройти
слишком близко от нашего дома -- и от Уола.
     Несмотря  на его грозные бойцовые качества, Уол редко бывал нападающим.
Другие    животные,    которые,    подобно   человеку,    развили   в   себе
противоестественную   кровожадность,  сопутствующую  цивилизации,  нашли  бы
сдержанность Уола  совершенно непостижимой,  так как  он  пользовался  своим
могучим  оружием только  для самозащиты или  для  того, чтобы наполнить свой
желудок, но никогда не нападал ради удовольствия убить. За его сдержанностью
не  стояла  никакая  моральная  или  этическая  философия  --   один  только
неоспоримый факт: убийство ради убийства  не доставляло ему никакой радости.
Однако  возможно,  что, если бы он  и его потомки прожили достаточно долго в
человеческом  обществе,  они стали бы  такими же  кровожадными и  такими  же
жестокими, какими мы считаем всех других плотоядных, кроме нас.
     Кормление сов не составляло проблемы. Уипс ел все, что клали перед ним,
очевидно согласно своему убеждению, что каждая его еда -- последняя. Будущее
всегда  рисовалось   ему   в   мрачных  тонах  --  такая  уж  у   него  была
пессимистическая натура.  Уол же,  наоборот,  был более требовательным. Яйца
вкрутую,  бифштекс  по-гамбургски,  холодный  ростбиф  и домашнее  печенье с
инжиром были его любимой пищей.
     Иногда  этот оптимист снисходил  до того,  чтобы  растерзать  и  съесть
гофера,  пойманного  силком соседского  мальчишки  где-нибудь  в  прерии  за
городом; вообще же  он не находил удовольствия  в поедании диких животных --
за одним примечательным исключением.
     Ученые, которым все положено знать лучше других, говорят,  что скунс не
имеет естественных врагов. Это одно из тех недоказанных утверждений, которые
создают ученым дурную репутацию.
     Скунсы  имеют в природе одного врага, прожорливого и непримиримого,  --
большую ушастую сову.
     Едва ли можно  найти пример такой упорной  наследственной  вражды между
животными, как вражда между большими  ушастыми совами и скунсами. Вражда эта
продолжается уже целую вечность.
     Я  не  знаю,  с  чего  она началась,  но  знаю  достаточно  много о том
упорстве, с которым она все еще ведется.
     Самая  слабая  струйка  запаха  скунса,  принесенная  поздним  вечерним
бризом,  превращала обычно  спокойного и кроткого  Уола  в крылатую фурию. К
несчастью,  наш дом стоял на берегу  реки Саскачеван, а  по берегу  тянулась
полоса   подлеска,  которая  создавала  идеальную  дорожку  для  фланирующих
скунсов. Нередко  какой-нибудь  скунс-индивидуалист  покидал  берег  реки  и
бесстрашно совершал свою прогулку по тротуару перед самым нашим домом.
     Впервые  это случилось  в конце  лета в первый  год  жизни Уола. Скунс,
уверенный в своей  неуязвимости  и  щеголеватый,  как все  представители его
рода, ступил на тротуар, как раз когда стало  смеркаться. Дети, игравшие под
тополями,   убежали  от   приближающейся  опасности  --   ужасающей,   долго
сохраняющейся вони, так же  поступила и пожилая  женщина, которая гуляла  со
своим китайским мопсом.
     Напыжившись  от   необоснованного   самодовольства,   скунс   продолжал
прогулку, пока не оказался под ветвями дерева перед домом Моуэтов.
     Наши  окна были открыты, и мы как раз кончали обедать. Дул очень слабый
бриз,  но  как  раз в этот момент его дуновение  принесло в столовую  первое
предупреждение -- резкий запах скунса. Уол приготовился к выходу на сцену.
     Он влетел  через открытое  окно, плавно снизился и уселся на пол,  а  у
моих ног оказался скунс, по телу которого пробегали предсмертные судороги.
     Ху-у-ху-у-ху-у-ху-у-ху-у  --  сказал  Уол  гордо,  что  в  переводе  на
человеческий  язык,  должно  быть,  означало:  "Вы  не  возражаете,  если  я
присоединюсь к вашей трапезе? Я принес собственную еду".
     Совы не  отличаются  чувством  юмора,  и Уол,  возможно,  не  составлял
исключения, но  он во всяком случае обладал почти сатанинским пристрастием к
шуткам, жертвой которых обычно становился бедный Матт. Он крал у Матта кости
и прятал их в развилине ствола дерева достаточно высоко от земли, чтобы Матт
не  мог до них добраться. Иногда он присоединялся к Матту во  время обеда, с
помощью всяких ухищрений  заставлял голодную и несчастную  собаку  отойти от
миски и удерживал пса в отдалении, пока эта игра не надоедала ему. На  самом
же деле  Уол никогда не ел пищу, приготовленную для Матта. Это было  бы ниже
его достоинства.
     Однако его любимой шуткой было цапать Матта за хвост.
     В  палящий  и  томительный  послеполуденный  летний  зной  Матт  обычно
старался  подремать в  небольшой  норе.  Он  выкопал ее себе  под  изгородью
палисадника  нашего дома.  Однако прежде чем  забраться  в это убежище,  пес
тщательно обследовал все вокруг, пока не обнаруживал Уола  и  не убеждался в
том, что сова либо спит, либо хотя бы сидит в глубоком раздумье.
     Лишь тогда Матт отправлялся  в  свое  место  отдыха и  решался  закрыть
глаза.
     Несмотря  на сотни горьких доказательств этой  истины,  Матт  так  и не
понял, что  Уол фактически  не  спит.  Иногда  веки действительно прикрывали
большие  желтые   глаза   совы,   и  казалось,  что  птица,  как   изваяние,
действительно ничего  не чувствует,  однако, пребывая во сне, сова сохраняла
точное  представление  обо  всем  происходящем  вокруг.  Зрение  птицы  было
феноменально острым и полностью  опровергало старую, весьма распространенную
теорию,  что при дневном свете совы ничего не видят. Не раз я наблюдал,  как
он стряхивал с  себя  то ли глубокий транс,  то ли дрему и, повернув  голову
набок, бросал зоркий взгляд в знойное полуденное небо, сидя на своем насесте
сгорбившись,  но  в  полной  боевой  готовности.  Следуя   направлению   его
пристального взгляда,  мне редко удавалось  обнаружить  невооруженным глазом
что-нибудь угрожающее  в белесом небе;  но когда я  приносил  бинокль, то  с
помощью  прибора находил парящего  ястреба или орла так высоко над нами, что
даже в бинокль он был не крупнее пылинки.
     Что ни говори, но тщательная разведка, которую Матт  производил, прежде
чем улечься в своем  убежище, бывала обычно бесполезной и  даже  более того:
просто подсказывала Уолу, что намеченная им жертва вскоре будет уязвимой.
     Как вы понимаете, Уол отличался большим терпением.
     Иногда  он  выжидал  целые  полчаса,  после  того  как  Матт   удалялся
отдохнуть,  прежде чем начать  подкрадываться.  Он  именно  подкрадывался  к
Матту, а не подлетал, казалось сознательно  отказываясь от  тех преимуществ,
которые дает ему способность летать.
     Бесконечно медленно,  с  серьезной  торжественностью присутствующего на
похоронах, он дюйм за дюймом пересекал лужайку.
     Если  Матт шевелился  во сне, Уол застывал и не  двигался по  нескольку
минут,  устремив  пристальный,  немигающий взор на  свою  конечную  цель  --
длинный шелковистый хвост Матта.
     Иногда для того чтобы  добраться до цели, ему требовался целый  час. Но
наконец  он  приближался   на  нужное  расстояние  и   тогда  с   задумчивой
медлительностью  поднимал одну  лапу и  держал  ее прямо над гордым плюмажем
Матта,  как  будто  для того,  чтобы  продлить  наслаждение. Затем  внезапно
растопыренные когти опускались и смыкались...
     Матт с визгом просыпался. Вскочив на ноги, он начинал носиться, готовый
наказать своего  мучителя,-и  не находил его  нигде. Только  с  ветки тополя
высоко    над    головой    Матта    доносилось    громкое    оскорбительное
"ху-у-ху-у-ху-у-ху-у", которое,  по-моему, выражает у совы  что-то близкое к
смеху.
     Любое животное, принятое в члены нашей многочисленной семьи,  неизбежно
вскоре переставало считать  себя существом, не похожим на человека; так было
и с  красавцем Уолом. Очень рано он заметил,  что  мы либо не можем, либо не
желаем летать, и  тактично принял наземный образ жизни, к которому, увы, был
недостаточно приспособлен.
     Когда я ходил в маленький  угловой магазин  через три дома от  нас, Уол
обычно  сопровождал  меня пешком.  Люди,  которые не  знали его  (а  таких в
Саскатуне было немного), застывали  от  удивления, увидев его во время такой
прогулки:  Уол  двигался  тяжелой,  раскачивающейся   походкой  закоренелого
алкоголика. К  тому  же он никому  не  уступал дороги. Если прохожий, шедший
вверх  по улице,  встречал Уола,  идущего вниз  по улице, то  прохожий  либо
уступал дорогу, либо происходило столкновение.
     Эти столкновения были не очень-то безобидными.
     В моей  памяти  еще жив  случай,  когда  летним  утром новый почтальон,
погруженный в изучение незнакомых адресов, значащихся на  целой пачке писем,
налетел на Уола. Человек был настолько занят своими собственными проблемами,
что  даже  не  глянул  вниз  на  препятствие, появившееся  на  его  пути,  а
инстинктивно  попытался оттолкнуть  его  в  сторону ногой. Для Уола это было
равносильно нападению. Он призвал все свое чувство собственного достоинства,
которое было у  него  непомерным,  пронзительно  зашипел  и  своими  мощными
крыльями  ударил обидчика по голени  (не  очень-то  мягкая  форма расплаты).
Прозвучал  громкий удар. От  внезапной боли  почтальон взвыл, посмотрел  под
ноги,  заорал  еще громче,  на этот  раз  на высокой пронзительной  ноте,  и
пустился бежать вон из нашего района.
     Мне  пришлось   собирать  рассыпавшиеся  письма   и  догонять   его   с
соответствующими извинениями.
     Когда осенью начались занятия в школе,  я хлебнул с моими совами немало
горя, особенно с Уолом. Моя школа находилась на противоположном берегу реки,
в  добрых  трех милях от дома, и  я попадал туда на велосипеде через мост  с
Двадцать пятой стрит.
     Когда в сентябре  я начал ходить  на занятия, совы возмутились, так как
их, моих постоянных товарищей в течение  всего лета, теперь оставляли одних.
Они  неохотно  приняли этот новый распорядок дня, и в течение  первой недели
семестра я опаздывал в  школу  три  раза подряд,  так  как  мне  приходилось
доставлять мою упрямую пару "преследователей" назад домой.
     На четвертое утро я пришел в отчаяние и попытался запереть их в большом
вольере  на улице:  им  они  уже давно  перестали  пользоваться.  От  такого
обращения Уол  пришел  в бешенство и со  злости когтями вцепился в сетку.  Я
поспешно удалился, но еще не доехал до середины моста, как  какой-то пешеход
в  ужасе вскрикнул, взвизгнули тормоза  автомобиля, и я понял, что случилось
что-то из  ряда вон  выходящее. Я едва успел сам  нажать на тормоза,  как на
меня  сильно дунуло, раздалось гортанное и  победное "ху-у-ху-у" и две  пары
когтей прочно вцепились в  мое плечо. Утомленный таким непривычным занятием,
как полет, Уол тяжело дышал, но торжествовал.
     Было  уже слишком  поздно,  чтобы  везти его назад,  поэтому  я покорно
продолжил свой путь в школу.
     Я  оставил его на  дворе  сидящим на  руле моего  велосипеда, ненадежно
привязанным к машине шпагатом.
     В то утро третьим уроком был французский язык.
     Учительница,  иссохшее   существо  женского  пола,  которая,  возможно,
считала своей  духовной родиной  Париж, но  на самом  деле никогда не бывала
нигде дальше  Виннипега, всегда  вела  себя как-то  неестественно,  страдала
отсутствием чувства юмора  и к тому же была порядочным тираном. Никто из нас
не любил ее.
     Однако мне действительно стало жалко учительницу, когда однажды мы были
поглощены  спряжением неправильного глагола, а Уол  задумчиво  влетел в окно
второго этажа и совсем некстати опустился на крышку ее кафедры. Восклицание,
которым   она  приветствовала  его,  было  безусловно  англосаксонским,  без
малейшего намека на французский язык.
     После этого происшествия у меня состоялось свидание с директором школы,
но,  так  как  он  был  человек  разумный, я  избежал физического наказания,
заверив его в том, что моя сова в будущем будет оставаться дома.
     Я  достиг  этого  только  ценой  предоставления  нашим  совам   свободы
передвижения по  всему дому. За десять минут до  ухода  в школу я  приглашал
Уипса и Уола на кухню, где им разрешалось доесть ошметки бекона,  оставшиеся
после нашего завтрака.  Очевидно, Уол считал это вполне достаточной взяткой,
так как больше не пытался сопровождать меня в школу.
     А Уипс,  Уипс всегда подчинялся Уолу  и тоже  больше не  доставлял  мне
неприятностей.
     Но маме было мало радости от этих половинчатых мер.
     Хотя почти все жители Саскатуна знали о наших совах и привыкли к ним, в
двух случаях  Уол  и Уипс все же  невольно причинили некоторые  неприятности
представителям человеческого рода.
     Один  случай произошел  в деревушке,  расположенной  в прерии  севернее
Саскатуна.
     Был  август, и  родители  решили,  что  мы  проведем уик-энд  на  озере
Эмма-Лейк -- курортном местечке значительно севернее нашего города.
     Мы погрузили на борт Эрдли свое  лагерное  имущество, а  также шестерых
членов семьи -- маму, папу, меня, Матта, обеих сов и отправились в путь.
     Покатавшись на  автомобиле  во  время предыдущих  поездок,  совы сумели
добиться  некоторых  преимуществ  по  части  мест для  сидения.  Их  любимым
насестом стала  спинка  заднего  откидного  сиденья,  где птиц в полную силу
обдувало встречным потоком воздуха. Это нравилось им, так как производило то
же опьяняющее  ощущение, которое испытывают все мальчишки, когда  высовывают
руку в окно автомобиля и  ветер жмет  на ладонь, как  на крыло самолета. Мои
совы  использовали эту возможность полностью.  Как только автомобиль начинал
двигаться,  они  расправляли  свои большие крылья, как при полете. Если  они
затем  наклоняли ведущие  кромки крыла  вниз,  поток  воздуха  заставлял  их
приседать.  Но  когда  они  разворачивали  ведущие  кромки  вверх, их  сразу
отрывало от сиденья, и, только ухватившись за него когтями, они не взлетали,
подобно воздушным змеям.
     Для  того чтобы обе совы могли одновременно приподниматься и приседать,
не  хватало места, поэтому  они  делали это попеременно. В то время как одна
опускалась,  другая приподнималась, -- и все в ритмичной последовательности.
Опьяненные потоком воздуха, они часто начинали петь, и мой папа, захваченный
их   настроением,  обычно  аккомпанировал   их   упоенным   уханьям  звуками
сигнального рожка Эрдли.
     Матт  тоже ехал  на откидном сиденье, и глаза у него  были, как обычно,
защищены от неизбежной пыли  прерий мотоциклетными очками. Таким  образом, в
живописную  картину,  какую  представлял  собой  Эрдли в  пути,  вписывалась
виньетка  из Матта, флегматично восседающего между двумя подвижными совами и
смотрящего прямо перед собой в огромные очки с какой-то мрачной покорностью.
     В  то время я никогда  не задумывался над  тем впечатлением,  какое эта
картина,  по-видимому,  производила  на  возниц  фургонов,  мимо которых  мы
проезжали, и на обгонявших нас водителей автомобилей.
     Но  позднее  некоторые  покаянные  размышления  по  этому поводу не раз
приходили мне в голову.
     В день, когда мы двинулись на север, небо было затянуто грозными тучами
и  мы не  проехали и пятидесяти или шестидесяти миль, как по лобовому стеклу
забарабанил   мелкий  дождичек.  Этот  дождичек   скоро   усилился,   и   мы
остановились, чтобы поднять брезентовый верх над передним сиденьем.  К  тому
времени, когда  мы закрепили его,  дождь перешел в ливень, и, когда мы снова
тронулись  в  путь,  естественно,  что  по  находившимся  на  заднем сиденье
путешественникам буря стала хлестать  водяными  струями.  Матт  благоразумно
сжался в нише для откидного сиденья, где он был менее  подвержен неистовству
ветра   и   воды,  но  совы   отказались   покинуть  свой  насест,  открытый
разбушевавшейся стихии.
     Казалось, что ливень доставляет им наслаждение,  хотя  перья  их вскоре
прилипли к телу, а пропитанные водой большие крылья бессильно повисли.
     Особенно страдал  от  этого потопа Эрдли.  Он  начал кашлять  и  давать
тревожные перебои, как  раз когда мы въехали в одну из стандартных деревушек
с двумя  элеваторами,  одним магазином и одним-единственным  гаражом.  Такие
деревушки появляются на западных равнинах,  подобно  грибам  поганкам  после
обильных дождей. Гараж в  этой  деревне представлял собой обшарпанную хибару
из  сборных щитов  с одной старомодной  бензоколонкой. В  фасаде зиял черный
проем входа, и, полагая, что он ведет в мастерскую, папа свернул и по вязкой
грязи улицы Эрдли въехал внутрь этого строения.
     Гараж  был  темный  и  мрачный.  Высоко под  стропилами  тускло  горела
маленькая электрическая лампочка, при ее слабом рассеянном свете мы с трудом
различили хаотический  беспорядок  из деталей  от  старого трактора  и  кучу
разного другого ржавого лома, который почти целиком  захламил это помещение.
Так как хозяина было  не видно, мы уже собирались  вылезти из  автомобиля  и
пойти  искать  его,  когда  мое внимание  привлекло  движение около  правого
заднего крыла Эрдли.
     Там  в полумраке  сидел на корточках человек, по-видимому размышляя над
старой  автомобильной  камерой.  В  руке  он  держал  тяжелую монтировку  и,
казалось, не замечал нашего присутствия.
     Мы призвали  на  помощь  все свое терпение,  дождались, когда он кончил
возиться  с камерой и  начал очень  медленно  распрямлять спину, его  голова
наконец оказалась на одном уровне с нашими.
     Примерно в трех  футах от откидного сиденья появилось его лицо. Я  вижу
это лицо, как  сейчас. Оно было синюшно-бледное, в глубоких морщинах, чем-то
раздраженное и перемазанное смазкой, засохшей на щетине недельной давности.
     Выражение ворчливой враждебности у него на лице  начало меняться, когда
взгляд   его  сосредоточился  на   нашем  автомобиле  с  его   удивительными
пассажирами. Человек смертельно побледн