на беспокойные воды, как вдруг услышали звук крыльев. Разом позабыв
о  холоде,  мы  скорчились в залитых  водой ямах  и, несмотря  на  перчатки,
онемевшими пальцами взяли ружья наизготовку.
     Папа  увидел  стаю  первым. Он резко  ткнул меня  в  бок,  я  обернулся
вполоборота и увидел ни с чем  не сравнимое величественное зрелище. Из серых
гонимых    ветром     облаков,     подобно     "летучим    голландцам"    17,  на нас  неслась,взмахивая своими тяжелыми
крыльями,  стая  перекликающихся лебедей.  Они  проплыли прямо  над  головой
меньше чем на расстоянии выстрела, но в этот  миг, величавый и таинственный,
мы пребывали вне времени и пространства.  Потом они исчезли, и снежные вихри
снова скрыли все.
     Если  бы после такого зрелища мы не увидели никогда ничего живого и  ни
разу не выстрелили, это было бы уже неважно. Однако первая стая лебедей была
всего  лишь вестником приближения других стай. Ветреную тишину  илистой косы
скоро нарушили звучные  крики огромных гусиных  стай. Они величаво скользили
над нами. В тот  день птицы  летели низко и были нам хорошо видны -- снежные
гуси с поразительной  белой грудью  и  черными  как  смоль концами  крыльев,
пристроившиеся к  ним мелкие стайки полярных лебедей,  следом  --  канадские
казарки.  И  когда резкий свист рассекавших воздух огромных крыльев перекрыл
шум  ветра, папа и я встали и подняли ружья. Птицы летели  низко над нами, и
мы разом  выстрелили. Выстрелы прозвучали  еле слышно, их звук  погас в реве
ветра и воды.
     Одна  птица  оказалась подбитой  --  ей  просто  не  повезло:  позже мы
признались друг другу, что  ни один из  нас  по-настоящему не целился в этих
величавых серых птиц. Тем не менее одна из них, казавшаяся при бледном свете
огромной и первозданной,  крутой спиралью пошла вниз.  Птица упала в воду  в
ста ярдах от берега, и мы с тревогой увидели, что она только ранена в крыло,
так как, вытянув шею, тут же поплыла следом за удалявшейся стаей. В волнении
мы подбежали  к  кромке воды. Нас привела в смятение не возможность упустить
гуся, а скорее мысль о том, что мы обрекли  эту птицу на медленное  умирание
среди образующегося  льда. Лодки у нас не  было.  Поул обещал вернуться рано
утром  в  маленьком челноке-долбленке, но он еще не появился, а гусь  быстро
удалялся и грозил скрыться с глаз.
     Мы совсем  забыли  про Матта  и застыли в  изумлении,  когда  он  вдруг
оказался  рядом,  бросил быстрый  взгляд  на исчезающую птицу  и  прыгнул  в
ледяную воду.
     До сего дня я не  представляю  себе, что толкнуло его туда. Может быть,
этот гусь,  который  был очень крупным,  показался  ему  более достойным его
усилий, чем  любая  утка. Может  быть, он просто сильно замерз  и был  таким
несчастным, что хотел умереть. Но, по правде  говоря, я  особенно не верю ни
одному из  этих объяснений. Думаю, что мама  оказалась права и откуда-то  из
глубины  его  загадочной  родословной в  конце  концов всплыл некий  древний
инстинкт.
     Снежные  заряды стали плотнее, и  Матт  с  гусем  исчезли  из  виду. Мы
прождали  несколько  бесконечных  минут и,  когда  пес  не  появился, начали
опасаться за него. Мы  звали,  но он не откликался, даже если и  слышал  нас
сквозь шум  ветра. Наконец папа умчался по косе искать Поула и лодку, бросив
меня наедине с возрастающей уверенностью, что я видел мою собаку в последний
раз.
     Но  какой  безграничной  была моя  радость,  когда вдруг сквозь снежный
шквал я на  одно  мгновение увидел  Матта. Он упрямо плыл, но ветер и  волны
были  против  него, и  прошло  порядочно  времени  прежде чем  я  увидел его
отчетливо. Он  плыл и крепко держал гуся за  крыло, но крупная  птица бешено
сопротивлялась. Казалось  невероятным,  чтобы  Матту удалось дотащить  ее до
берега, я был уверен, что он утонет у меня на глазах. Много раз он с головой
исчезал под водой,  но каждый раз, когда  появлялся на поверхности, зубы его
так же крепко держали птицу. Гусь бил его по морде здоровым крылом, клевал в
голову, пытался нырять -- Матт не отпускал его.
     Когда Матту  оставалось  до  берега  еще метров  шесть,  я не  выдержал
напряжения  и  вошел в воду  по пояс. Матт заметил меня  и  повернул  в  мою
сторону. Он подплыл вплотную, я вырвал у него гуся и сразу же понял, что эта
птица -- действительно грозная. Меня хватило только на то, чтобы выволочь ее
на берег, а затем пришлось покорно выдержать такие удары, от  которых ноги и
руки много дней синели кровоподтеками.
     Вскоре на маленькой лодке подплыли Поул и папа. Они поспешили на берег,
и Поул остановился рассмотреть Матта: тот неподвижно лежал, закутанный в мою
охотничью куртку. Я сидел на гусе и как мог старался удержать его.
     -- Ей-богу!  -- сказал Поул,  и  в его голосе  звучало благоговение. --
Ей-богу!  Ты подстрелил этого большого серого гуся!  А эта чертова собака --
она принесла его? Ей-богу, я просто не верю!
     Матт заерзал под курткой, и один его глаз открылся. Жизнь возвращалась,
так как если и было что-то, что  могло вернуть его даже с порога могилы, так
это искренняя похвала. Он понял, что недоверие Поула как раз  и есть  высшая
похвала.
     Мы  отнесли  Матта в хижину,  и когда миссис  Сазалисская услышала  наш
рассказ, она оказала псу прием, достойный героя.
     Его  поместили возле пышущей жаром  печи и накормили до  отвала горячим
гуляшом.  Только когда  у него  началась  безудержная  отрыжка  от сочетания
слишком  большой жары и  слишком обильной пищи, хозяйка  перестала наполнять
его миску.
     Мы просто  носили его на руках и тогда, и  позже, по возвращении домой.
Никогда раньше  Матт не  слышал столько  лестных слов в свой адрес, и  видно
было, что ему это очень нравится. Когда год  спустя снова наступил охотничий
сезон, мы совершенно неожиданно обнаружили, что коровы, гоферы и даже  кошки
(по крайней мере на время сезона охоты) решительно вычеркнуты из  списка его
любимых занятий.
     Раз Матт решил быть собакой для охоты на птицу, то ни о какой "натаске"
не могло  быть и речи, всякое насилие над собакой становилось излишним. Если
кого-нибудь  и тренировали,  то тренируемыми были  мы с папой,  так как Матт
вскоре продемонстрировал целое созвездие  скрытых в нем талантов.  И если он
вообще был необыкновенным, то в новой своей роли он просто блистал.
     Сущность  этого нового  Матта стала очевидна на следующий  год, в  день
открытия сезона утиной охоты.
     По воле случая  мы вторично приехали на то озерко,  где Матт опозорился
во время  своего первого  выезда на охоту. Это озерко, тогда еще безымянное,
сейчас известно спортсменам  по  всему  Западу как озеро Матта --  Загонщика
Диких Уток.
     Вот  как  оно получило свое название.  В  этот раз мы не  ночевали  под
открытым  небом, а приехали тютелька в  тютельку, чтобы  успеть забраться  в
убежище до наступления  рассвета. Матт был на поводке, так как его подвиг на
озере Мидл-Лейк в его первое  посещение  еще не совсем  стер воспоминание  о
крушении наших надежд. "Теперь-то он себя  реабилитирует", -- решили мы,  но
были осторожны и даже  подумывали надеть на  него намордник, чтобы он не мог
отпугнуть уток голосом.  Но такое  унижение его  личности было бы для  Матта
слишком жестоким, и мы рискнули понадеяться на его сдержанность.
     Наступил  рассвет,  конечно,  не  тот,  который  мы видели двумя годами
раньше, и тем не менее очень его  напоминавший. Снова красные лучи утреннего
солнца падали  на  зеркальную гладь озера, и снова пара уток -- на этот  раз
пара шилохвостей --  сонно плескалась возле берега  в высоком тростнике. Тот
же острый запах соли и гниющих растений с заболоченных краев  озерка, запах,
который скорее воспринимаешь на  вкус, чем обонянием, потянулся  к нам через
серый  туман. И прежнее томительное ожидание овладело нами,  как и перед тем
утренним перелетом.
     Сам  перелет  проходил  как раньше,  как, вероятно, бывало всегда  -- с
самого рождения этого  озерка. С полуосвещенного северного края неба донесся
звук, похожий на шелест сухой травы на ветру.
     Мы пригнулись еще  ниже, и  я предостерегающе вцепился в ошейник Матта.
Снова рука ощутила,  как  он  дрожит,  я  смутно  уловил  странные  короткие
взвизгивания,  рождавшиеся глубоко  у него  в горле.  Но  мое  внимание было
приковано  к  приближающимся  стаям. Они  подлетели с громким звуком  "вуш",
вожаки выставили  вперед  лапы,  коснулись воды  и  разбрызгали  неподвижную
серебряную  гладь озерка.  Птиц  прилетело столько,  что,  казалось,  озерко
слишком мало, чтобы принять их всех, -- а они все еще подлетали.
     На этот раз преждевременной пальбы не последовало. Ни папа, ни я уже не
были   новичками,  а   Матта   надежно  удерживал  поводок.   Мы  выстрелили
одновременно, и эхо наших выстрелов все равно прозвучало как гром даже среди
урагана яростно хлопающих  могучих крыльев. Все было  кончено меньше чем  за
минуту. Небо над  нами снова было пустынным,  и снова опустилась  тишина. На
озерке осталось восемь уток, пять из них -- зеленоголовые селезни.
     Матт прямо рвал поводок у меня из рук, когда мы вышли из укрытия.
     -- Спусти его,  -- сказал  папа.  --  Сейчас  он  не  может  навредить.
Поглядим, что он будет делать на этот раз.
     Я отстегнул поводок. Прыжком кенгуру Матт перемахнул через полосу грязи
и осоки у  кромки воды -- и помчался вперед гигантскими неуклюжими прыжками.
С последним прыжком он плюхнулся в воду па глубоком месте и начал вспенивать
воду,  как  старомодный  колесный  пароход. В его глазах  был  дикий,  почти
сумасшедший блеск, и, подобно  атакующему  бизону, он был полон непреклонной
решимости.
     Мы с напой взглянули друг на  друга, потом  на Матта в немом изумлении.
Но когда  он достиг первой  убитой утки, быстро вонзил  зубы в край  крыла и
повернул с  ней к берегу,  нам стало ясно, что  мы -- обладатели  настоящего
ретривера.
     То, что  Матт сделал  сейчас,  могла,  конечно,  сделать любая  хорошая
охотничья  собака.  Но  события, которые последовали,  несомненно предвещали
непревзойденный расцвет собачьей гениальности.
     Сначала эти признаки  были  расплывчатыми,  так как  хотя  он  доставил
первую мертвую утку  на берег  как  положено, но не  отдал ее  нам в руки, а
просто бросил ее у воды и сразу же поплыл за следующей.
     Однако  поскольку  он  доставлял  уток на  сушу,  нам не  на  что  было
жаловаться -- по крайней мере, мы не видели  для этого основания, пока он не
принес трех мертвых уток и не начал заниматься остальными пятью, которые все
еще были очень подвижными.
     Тут у  него  начались трудности.  Ему  хватило нескольких минут,  чтобы
догнать первого  подранка. Он  схватил  птицу  за  конец крыла,  приволок  к
берегу, бесцеремонно избавился  от  нее и  мгновенно  снова прыгнул в  воду.
Следуя вплотную за собакой, утки быстро  проковыляли к воде. Матт не заметил
этого, так как его  внимание было уже сосредоточено на другой утке,  которая
плавала посредине озерка.
     Это было болотистое озерко, у кромки  очень илистое и коварное. Как  мы
ни старались,  но ни  папы,  ни меня не  оказывалось  под рукой,  когда Матт
приносил подранков.  Мы  не в состоянии  были  и прекратить  мучения раненых
птиц,  как ни желали этого, так  как к ним нельзя было приблизиться даже  на
расстояние выстрела. Теперь все зависело от Матта.
     К  тому  времени как он принес пятнадцатую  утку  -- а первоначально их
было только восемь, -- им овладело беспокойство.  Первый пыл погас,  и начал
работать мозг. Следующая утка, которую он принес на берег, повторила прежний
фокус,  проделанный  ею  и  ее  товарками,  и, как только  Матт  отвернулся,
заковыляла в озерко. На сей раз Матт бросил бдительный  взгляд через плечо и
увидел, что его провели.
     Мы  с  папой  стояли  в  дальнем  конце озерка,  и  нам  было интересно
посмотреть,  что он сделает теперь, когда ему  известно самое худшее. Молотя
лапами по воде на  середине  озерка, он обернулся и бросил на нас взгляд,  в
котором были  и презрение  и  отвращение, словно хотел сказать: "Что с вами,
черт  возьми? Ведь  у вас  есть  ноги, не так ли? Ждете,  что  я  сделаю всю
работу?"
     Внезапно положение показалось нам очень забавным, и мы начали смеяться.
Матт  терпеть  не мог,  когда над ним смеются,  хотя  любил, когда  смеялись
вместе  с ним. Он показал нам спину и  поплыл в противоположный конец озерка
Одно  мгновение мы думали, что он оставил уток в покое и собирается выйти из
игры.  Мы ошиблись. Он доплыл до конца  озерка, повернул и старательно начал
гнать  стайку  раненых  уток на  нас.  Когда все они,  за исключением одного
старого зеленоголового, который, нырнув,  умело избежал облавы, оказались на
расстоянии  верного выстрела с нашего  места, Матт повернулся  и  беззаботно
поплыл прочь.
     Мы исполнили наш долг с ощущением полной нереальности происходящего.
     -- Думаешь, он сделал это нарочно? -- спросил  меня папа тоном,  полным
благоговения. Теперь Матт направился обратно за оставшейся кряквой. Это  был
крупный селезень,  возможно,  вожак перелета, который  с годами стал хитрым.
Его  ранение  было,  очевидно,  несерьезным, так как Матту  удавалось только
сокращать расстояние между ними. А когда  Матт оказывался достаточно близко,
чтобы броситься  на птицу, его зубы, сомкнувшись, щелкали впустую:  селезень
успевал нырнуть.
     Мы наблюдали, как селезень таким манером три раза избежал плена, а Матт
бестолково плавал кругами по поверхности воды.
     Старая  птица  держалась на почтительном расстоянии от берега,  так как
была  знакома  с ружьями. В  конце концов мы  решили, что  эта утка  нам  не
достанется, и хотели позвать Матта.
     Он  начал  уставать. По мере  того как его шкура все  больше  и  больше
намокала, он оседал в воде  все  глубже и  глубже и скорость его уменьшилась
так, что  он  был  способен  лишь,  догнать  селезня, не  более.  Однако  он
притворился  глухим,  когда  мы  стали звать его,  сперва  ласково, а  потом
сердито. Мы начали опасаться, что из-за своего ослиного упрямства  он просто
утонет. Папа уже принялся снимать куртку и сапоги, готовый броситься спасать
любимца, когда произошло невероятное.
     Матт настиг селезня  в пятый  раз. Утка  подождала,  в последний момент
снова стала вертикально и исчезла под водой.
     На этот раз Матт тоже исчез.
     Его путь отметил водоворот илистой воды.
     В центре водоворота  был виден беловатый бугорок, который вяло двигался
туда-сюда.  Я  узнал  кончик хвоста Матта, поддерживаемый над водой остатком
плавучести его длинной шерсти.
     Папа  уже  месил  сапогами  болотную  жижу,  когда мой  испуганный крик
остановил его. Мы стояли разинув рты и отказывались верить реальности  того,
что видели.
     Матт  вынырнул.  С  морды свисали водоросли,  и  его глаза были  сильно
выпучены.  Он  судорожно  глотнул  воздух и тяжело забарахтался.  Но  в  его
передних зубах был зажат кончик крыла селезня.
     Когда   наконец   Матт  лежал  перед  нами,  тяжело  дыша   --   этакий
полуутопленник, -- мы являли собой заискивающих  и кающихся людей -- мужчину
и  мальчика.  Я  сжал поводок  в  комок,  поймал  понимающий  папин  взгляд,
повернулся и со всей силы зашвырнул ремешок далеко в воду.
     Со  слабым  всплеском  поводок  погрузился  в  тихую  глубь  тогда  еще
безымянного  озерка, теперь же  озера  Маллард-Пул-Матт  --  озера  Матта --
Загонщика Диких Уток.

Матт показывает себя

     Раз уж Матт осознал себя ретривером, наши  выезды на охоту превратились
в  сплошное удовольствие,  не омрачаемое суетой и беспорядком,  которые были
неотъемлемой частью жизни обитателей города.
     Я, словно голодный, ждал тех дней,  когда уберут хлеба и скошенные поля
будут хрустеть у нас  под ногами,  когда листья тополей  упадут на землю,  а
мороз схватит солоноватый ил по  краям маленьких озер;  ждал тех дней, когда
заря,  как сверкающий  кристалл,  возникнет  на  небе, на  котором  не будет
никаких облаков, кроме живых -- птичьих стай, летящих на далекий Юг.
     Однако если я ждал этих дней с  гложущим  нетерпением, то  предвкушение
удовольствия  у Матта было еще сильней. Найдя  цель в жизни, он  так  жаждал
охоты, что в последние недели  перед открытием сезона обычно бывал глухим ко
всем обычным  искушениям. Кошки могли разгуливать но его собственному газону
перед  домом менее чем в десяти футах  от его подрагивающего носа, а он даже
не  замечал их. Медвяный бриз из соседнего дома, где томилась в  одиночестве
симпатичная маленькая  спаниелька,  не  мог  вывести  его  из  мечтательного
состояния.  Он  лежал на  пожухлой  траве газона  возле  гаража и не отрывал
взгляда от тех ворот, через которые скоро должен выкатить Эрдли, чтобы везти
его и нас на полные жизни приозерные равнины.
     Раньше в  первый день  каждого сезона  он  просто становился безумным и
каждый  сезон, хватая свою первую птицу, приносил охотнику сильно изжеванную
тушку. Теперь  этого никогда не  случалось  дважды.  И после первого  взрыва
эмоций он выполнял свою работу безупречно.
     Его способность совершенствовать себя как охотничью  собаку,  казалось,
не  знала  предела.  Каждый сезон  он изобретал новые фокусы для того, чтобы
достичь еще  большего совершенства,  и  некоторые приемы казались более  чем
удивительными.
     Как-то в среду в  начале  октября  мы пригласили одного нашего друга из
Онтарио на охоту  в  прерии. У него была целая свора чистокровных сеттеров и
тридцатилетний опыт охоты на  равнинную  пернатую дичь  на Востоке. Это  был
человек, которого редко удавалось поразить понятливостью  собак. Однако Матт
удивил и даже ошеломил его.
     Внешность Матта,  конечно,  смутила его, но  наш  друг  воздержался  от
сомнений по поводу блестящей характеристики, которую мы дали нашей собаке, и
благодаря такому  проявлению  доверия Матт ладил с  ним  с  самого начала их
знакомства.
     В среду, о которой я пишу,  они вдвоем пошли  по одной стороне большого
островка тополей, а  мы  с папой двинулись в обход  с  другой стороны. Нашей
общей целью  была стая венгерских куропаток, которая, как мы знали, прячется
где-то рядом.
     Теперь венгерские куропатки уцелели и умножились даже там, где охотятся
наиболее интенсивно, и это объясняется очень  просто.  Как только пальба дня
открытия  охоты  насторожит  их,  они  почти  всегда  становятся  совершенно
недосягаемыми.  Затаившись невидимками в  жнивье,  они видят  вас задолго до
того, как вы их увидите,  а  когда вы уже подошли на сорок-пятьдесят  ярдов,
они  фейерверком  взрываются  вверх, как  наземные  мины-"лягушки", и стайка
рассеивается  в  стольких  направлениях,  сколько  в  ней  птиц,  причем  со
скоростью  пули.  Приземлившись, они стремительно мчатся, не останавливаясь,
пока  не  удалятся на много миль.  Они,  по-видимому,  бегают  даже  чуточку
быстрее, чем летают.
     Наш друг знал об этом все, по крайней мере в теории. Соответственно  он
был наготове, когда стайка вспорхнула  в пятидесяти ярдах, чтобы почти сразу
же исчезнуть в болотистой низине среди ивняка. Тем не менее он даже не успел
нажать на спусковой крючок. Неудача раздосадовала его. А затем  в довершение
всего Матт  вдруг нарушил главное правило для подружейной собаки  и, даже не
взглянув на своего спутника, помчался за скрывавшейся стаей.
     Наш друг свистел, звал его,  ругался,  но все зря.  Матт удалялся своим
причудливым кособоким галопом и скоро исчез из виду.
     Мы встретились с нашим гостем в дальнем конце тополевой рощицы, и, хотя
он  из приличия  ничего не  сказал, было нетрудно  догадаться,  какие у него
мысли. Но не так-то  легко было  угадать,  что он  подумал,  когда несколько
минут  спустя  сзади послышалось  громкое пыхтенье, мы обернулись и  увидели
Матта, который неторопливо трусил с куропаткой в зубах.
     Наш друг просто остолбенел.
     --  Что за  черт! -- закричал он. -- Я вообще  не стрелял. Неужели ваша
образцовая собака обходится даже без помощи стрелка?