кузове оставались только его
задние лапы и хвост. Он рискованно балансировал, сунув нос в самый воздушный
поток, а его длинные уши трепались на ветру.
     Дороги в  прерии были ужасно  пыльные, и нос и глаза у  Матта скоро так
забивало пылью, что он  почти ничего не видел  и  не  мог учуять даже запаха
дохлой коровы с  расстояния в двадцать шагов. Против этого он, казалось,  не
возражал, но, подобно  неудачнику, которому  в жизни уже все безразлично, он
порой  высовывался  за  борт  так  далеко,  что  терял  равновесие. Тогда  я
вцеплялся  в  его хвост и только таким образом предотвращал несчастье. И все
же один раз, когда  моя хватка немножко ослабла, он на какой-то  миг повис в
воздухе, а затем грохнулся на дорогу.
     Когда  это случилось,  мы подумали, что потеряли  его  навеки.  К  тому
времени,  как папа остановил  машину,  Матт лежал,  распластавшись,  посреди
дороги  в  ста ярдах позади нас и жалобно скулил. Папа представил себе самое
худшее и решил тут  же избавить бедное животное от мучений. Он выпрыгнул  из
автомобиля  и  помчался  в  кузницу  при дороге;  через несколько  минут  он
вернулся, размахивая старым револьвером кузнеца. Но он опоздал. За время его
отсутствия  Матт  обнаружил  глазевших  на него из-за плетня  двух  телок  и
моментально вскочил, чтобы с лаем погоняться за ними. Хотя  во  время  этого
несчастного  случая  собака не  получила  серьезных  ранений, одно небольшое
последствие его падения позволило мне занять в семейной хронике определенное
место, так как только я заметил и потом много  раз рассказывал, как Матт  от
страха, так сказать, напустил огромную лужу...
     Мы,  трое  путешественников,  пользовались  мотоциклетными  очками  для
защиты  от пыли.  Однажды вечером папе пришло в голову,  что  это  похоже на
потакание любимчикам --  Матт  должен иметь очки. В  это  время  мы  как раз
въезжали в  селение Элбоу, типичную  для прерий деревню  с немощеной главной
улицей, широкой,  как целый участок  средней руки  фермы в Онтарио. Два ряда
домиков издали смотрели друг на друга фасадами,  обшитыми  досками. Когда мы
прибыли,  единственным  открытым  заведением  в  Элбоу  оказался аптекарский
магазин.
     Папа, Матт и  я вошли  в магазин все вместе, и, когда из задней комнаты
вышел пожилой продавец, папа попросил у него шоферские очки.
     Старик долго искал и наконец принес  нам три пары очков. Хотя  они были
сконструированы на заре автомобильной эры, их можно было носить, и папа стал
примерять очки Матту.
     Случайно во время этой процедуры, оторвав глаза от пса, я поймал взгляд
продавца. Он  был ошеломлен. Его бритое лицо вытянулось, как мокрая замша, а
пожелтевшие  от табака  остатки  зубов, казалось,  готовы  были  выпасть  из
опустившейся нижней челюсти.
     Папа не заметил всего этого, но его ждала еще более внушительная сцена,
когда он поднялся, протягивая вторую пару очков.
     -- Эти  подойдут.  Сколько  я  вам  должен? --  спросил он и,  внезапно
вспомнив,  что перед отъездом из Саскатуна забыл  упаковать  свой бритвенный
прибор,  добавил: -- Да, еще нужны кисточка для  бритья,  мыло  и безопасная
бритва.
     Старичок укрылся за прилавок: по-видимому,  оп готов  был  разрыдаться.
Костлявой  рукой он  несколько секунд хватал воздух не в силах вымолвить  ни
слова.
     -- О, боже! -- простонал он -- и в голосе его была искренняя мольба. --
Не пытайтесь меня уверить, что эта собака еще и б р е е т с я!
     Из-за необычной формы  головы Матта  пришлось  срочно  изменить  способ
крепления  очков,  но  они  псу  очень  шли  и  нравились.  Когда   очки  не
требовались,  мы  передвигали их  ему на-лоб,  но через  несколько  дней  он
научился делать это сам, а  когда было  нужно, снова надвигал  их на  глаза.
Если  не  считать  того  впечатления, которое  они производили  на  лишенных
воображения  прохожих,  очки Матта  имели невероятный успех. Однако  они  не
защищали  его  нос,  и как-то  на скорости сорок  миль в час он столкнулся с
пчелой. Левую половину  носа-картошки  страшно раздуло. Это не создавало ему
большого неудобства, так как  он устроился у другого борта машины.  Но удача
покинула его, и вскоре он столкнулся  с другой пчелой (может  быть, впрочем,
на этот  раз это была оса). Общий результат этих двух укусов оказался весьма
причудливым. С очками, надвинутыми на глаза, Матт был теперь похож на гибрид
рыбы-молота и глубоководного ныряльщика.
     Нашу вторую  ночь по дороге на  запад мы провели в Свифт-Ривер в  южной
части  Саскачевана. Свифт-Ривер находился  почти в самом центре этой пыльной
провинции и выглядел тощим и голодным. Нам было очень жарко; покрытые пылью,
усталые,  мы въехали в его  северное  предместье  и  стали искать  городской
кемпинг для туристов. В те времена еще не было никаких мотелей и приходилось
выбирать между собственной палаткой и очень тесной комнатушкой в раскаленной
душегубке, которая, явно в насмешку, называлась "отель".
     Однако Свифт-Ривер гордился своим туристским кемпингом, расположенным в
некоем жалком подобии парка, неподалеку от искусственного озерка.
     Мы принялись устанавливать патентованную палатку, справиться  с которой
часто бывало нелегко. Вскоре мимо прошел полицейский и  посмотрел на нас так
подозрительно, словно не  сомневался,  что  мы  --  нежелательные  элементы,
маскирующиеся иод респектабельных туристов. Его очень рассердило, когда мы к
тому же еще попросили помочь нам установить палатку.
     Когда наконец в тот вечер мы все забрались под одеяла, нервы у нас были
взвинчены до  предела.  Настроение не улучшилось от того,  что ночной  отдых
прерывался тучами москитов с соседнего  озерца,  а  также печальными стонами
нары  тощих  оленей-вапити,  которые  жили по соседству в загоне  для  диких
животных.
     Мы  метались  и бормотали  сквозь сон в жаркой и  душной  палатке  и на
рассвете вставать не собирались. Мы все еще были в постели, в полусне, когда
раздавшиеся   рядом  голоса,   вопреки   нашему  желанию,   вернули   нас  к
действительности нового дня.
     Голоса были женские, возмущенные. Сначала я был еще в слишком обалделом
состоянии  от утомления, чтобы ухватить  суть разговора, но  пришел  в себя,
когда  услышал внезапное  сердитое  ворчание папы  и шепот  мамы, пытавшейся
успокоить   его.   Все  было  достаточно  интересно,   и  стоило  проснуться
окончательно. Я сел на постели и прислушался к голосам.
     Диалог был примерно следующий.
     Голос снаружи: "Позор --  вот что  это! Обычное нарушение общественного
порядка! Не  могу  себе  представить, о чем думают  ответственные лица, если
допускают такое".
     Бормотание папы, который, по-видимому, знал,  о чем идет речь:  "Старые
ведьмы! Кого, черт побери, они из себя воображают?"
     Мама, успокаивающе: "Послушай, Ангус!"
     Снова  голос  снаружи: "Просто  ядовитый запах...  Вы  думаете, что это
действительно собака?"
     От  этого мой папа  вздрогнул,  а  я вспомнил, что  Матт  отказался  от
сомнительных  удобств палатки  и, когда  начало  светать,  прошагал по мне к
выходу. Папино раздражение стало мне понятно. Никто чужой не смел говорить о
Матте в  таких  выражениях.  А выражения становились  все более  резкими. 32  взлетали выше облаков  и пели свои звонкие
короткие  песенки.  С  зеленого  пастбища  позади  опрятного  белого  домика
поднялись  с  кудахтаньем  луговые тетерева.  Мы  вернулись к палатке  через
рощицу тополей, листья  которых трепетали  и шептались, как и положено живой
листве.
     За следующий день мы пересекли  большую часть  провинции Альберта  и  к
вечеру  уже углубились  в предгорья. Матту этот день запомнился надолго.  Он
никогда не подозревал,  что где-то может быть  такое  множество коров. Стада
так  поразили  его  своими  размерами,  что  он  потерял  всякий  интерес  к
преследованию рогатых.  Он  был настолько  подавлен численным превосходством
коров,  что  остался  в  автомобиле,  даже  когда  мы  остановились,   чтобы
позавтракать.  Вечером  мы  разбили наш лагерь  возле маленькой  лавки,  где
торговали  бензином  и   газированной  водой.   Вот   здесь  Матт  попытался
восстановить  уважение к себе,  погнавшись  за  весьма  низкорослой,  совсем
одинокой  маленькой  коровенкой,  которая  жила   позади  гаража.  Чаша  его
испытаний  переполнилась,  когда  маленькая  коровенка оказалась  козлом  --
первым козлом в жизни Матта. Козел  преследовал его до самой палатки, да еще
попытался ворваться за ним внутрь.
     Утром мы углубились в горы и выбрали  северный путь, который в то время
был труден даже для модели "А". Дороги узкие, крутые и покрытые гравием, без
каких бы  то ни было ограждений.  Время от времени мы заглядывали за обочину
дороги в  глубокое  узкое  ущелье,  куда  с гулом  летели из-под колес Эрдли
мелкие камешки.
     Казалось, в нас происходил странный процесс: мы уменьшались в росте, по
мере  того  как горы становились выше  и грандиознее.  Я  чувствовал, что мы
всего лишь четыре  микроорганизма,  какие-то  бесконечно  малые  точки. Горы
пугали  меня,  потому что  я знал: они последние  представители  Устрашающей
Природы   --   безмолвные   великаны,   облик   которых    еще   не   успели
изменить-люди-термиты, обезобразившие  шрамами  половину поверхности земного
шара.
     Сначала Матт тоже чувствовал себя приниженным. Свое почтение к горам он
проявлял  особым  образом  --  отказывался  использовать  уступы  для  своих
насущных  потребностей,  а так как  не  было ничего, на  что  можно было  бы
поднять ногу, кроме  гор,  то  некоторое  время  он  страдал, но  терпел.  К
счастью,  это  благоговение со  временем прошло. Его,  по-видимому,  сменило
желание лазать: ведь желание добираться до высоких мест  всегда гнездилось у
Матта  в крови  --  оно  повлекло  его  сперва на  изгороди,  затем вверх по
приставным лестницам  и  наконец  на  деревья.  Теперь  пес видел, что может
достичь  облаков,  а Матт был  не  из тех собак, которые  упускают  подобные
возможности.
     Два  дня выпали из графика нашего путешествия: мы потеряли Матта. Он по
собственному  почину отправился штурмовать  пики Трех  Сестер. Достиг  ли он
своей цели  или  нет,  мы  так и  не  узнали, но, когда он  вернулся  в  наш
растревоженный лагерь, подушечки его лап были стерты почти  до мяса,  а  вид
был  столь  победоносный, как  у  скалолаза, которому  удалось  постоять  на
вершине и увидеть мир лежащим у своих ног.
     Это страстное увлечение собаки  альпинизмом было чертовски неудобно для
остальных членов  нашей компании, так как Матт незаметно исчезал каждый раз,
когда мы  останавливались,  и появлялся  высоко на  поверхности какой-нибудь
отвесной скалы, упорно прокладывая себе путь вверх, глухой к  нашим призывам
немедленно вернуться.
     Однажды мы остановились попить родниковой водицы около  грозного утеса,
и,  конечно  же,  Матт не  устоял перед искушением.  Мы не замечали,  что он
убежал, пока рядом с нами  не остановился  большой  американский лимузин, из
которого  вышли  четыре красивые дамы и два  упитанных джентльмена. Все  они
были увешаны кинокамерами и биноклями. Часть прибывших  начала рассматривать
утес в бинокли,  а  остальные нацелили кинокамеры. Жужжание камер  возбудило
мое любопытство.
     -- В чем дело? -- спросил я одну из дам.
     --  Тише, сынок,  --  ответила она  громким  шепотом,  --  там  наверху
настоящий живой горный козел!  -- И  тут она тоже подняла камеру и нажала на
кнопку.
     Я долго высматривал горного козла. На склоне утеса, примерно в трехстах
футах над нами,  я мог достаточно отчетливо рассмотреть  Матта, но не козла.
Оставалось предположить, что Матт преследует козла, и мне было очень обидно,
что  я  слеп,  по  сравнению  с этими незнакомцами, у  которых  такое острое
зрение.
     После  десяти  минут  лихорадочной киносъемки американцы погрузились  в
лимузин и укатили, поздравляя друг друга с большой удачей.
     Я уже сообразил,  в чем дело. В тот вечер  все наши разговоры вертелись
вокруг  уникального  экземпляра  разношерстного  горного  козла  с  длинными
черными ушами, и боюсь, что мы хохотали как сумасшедшие. Но что ни говори, а
ни один настоящий горный козел не смог бы показать более совершенной техники
альпинизма, чем Матт.
     Временно покинув горы,  мы спустились в долину Оканаген-Вэлли,  где  мы
надеялись увидеть легендарное чудовище, называемое Ого-Пого, которое обитает
в  озере Оканаген. Чудовище  не  пожелало  показаться нам,  но  мы утешились
роскошными фруктами, которыми славится эта долина, -- фруктами, о которых мы
могли только мечтать в годы жизни в прерии.
     Оказалось,  что  Матт  еще не  утратил  способности  поражать  нас.  Он
полностью  разделил наше пристрастие:  три  дня  не ел вообще  ничего, кроме
фруктов.
     Ему  нравились персики, мускусная дыня  и вишни, но  вишням  он отдавал
несомненное  предпочтение.  Сначала  его  смущали  косточки,  но  вскоре  он
отработал  довольно  противную  технику  выплевывания  их  вместе  с  тонкой
струйкой слюны через щель между передними зубами. В результате  нам пришлось
настаивать на том,  чтобы, когда ел  вишни,  он целился в  сторону от нас  и
автомобиля.
     Мне  никогда не забыть  неодобрительных  взглядов,  адресованных  Матту
одним  пассажиром на  маленьком пароме, на  котором  мы переправлялись через
реку  Оканаген. Вероятно, это неодобрение было заслуженным. Матт представлял
собой  безусловно  оригинальное  зрелище,  когда сидел  на откидном  сиденье
автомобиля,  с  шоферскими очками  высоко  на  лбу,  и ел  вишни из  большой
корзинки.  После  каждой  ягоды он поднимал морду, высовывал  ее за  борт  и
небрежно выплевывал косточку в зеленые воды реки.

Белки, шотландцы и некоторые другие

     После того как я попал под влияние моего двоюродного дедушки  Фрэнка, я
стал просто  наказанием для  моих родителей. Когда мне было пять лет,  Фрэнк
положил мне  руку на плечо,  и я по сей день еще не  избавился полностью  от
ощущения этого телепатического прикосновения.
     Дедушка Фрэнк был натуралист и коллекционер старой школы и  был уверен,
что  всему  тому, что дает  природа, от  орлиного яйца до костей  динозавра,
найдется  место  в  комнате обычного  дома.  Он также  утверждал, что узнать
животных можно,  только если жить вместе  с ними. Он убедил меня в  том, что
если нет возможности жить среди диких зверей в лесах и полях, то лучше всего
приносить их домой, чтобы  они пожили с тобой. Я начал следовать его совету,
и во время своей первой экспедиции молодого, но подающего  надежды ученого я
нашел и принес домой коровий череп и двух черных змей и поместил все это под
своей кроватью.
     Мама сказала,  что змеи  -- неподходящие  товарищи для  пятилетнего, но
Фрэнк,  который  пользовался в  семье достаточным авторитетом, встал на  мою
сторону, и змеи прожили у нас  несколько  недель, пока о них не узнал хозяин
дома.
     Змеи  эти  были  лишь  первыми  экземплярами  в   непрерывной  веренице
животных,  в мехах, перьях или  снабженных  плавниками, которых я  навязывал
своим  родителям. Только благодаря своей бесконечной доверчивости  родителям
удавалось  как-то мириться с большинством моих гостей в нашем доме. Родители
не пытались  бороться  с моей склонностью  к  практической зоологии. Мама, я
думаю,   надеялась,    что    из    меня    вырастет    второй    Торо    33,  а может быть,  она  просто  предпочитала,
чтоб я сразу объявлял  о  своих любимцах, а не скрывал  их до  неприятного и
неизбежного момента, когда их обнаружат.
     Однако такие моменты все-таки имели место. Было время, когда я держал в
книжном  шкафу  гремучих  змей, --  но  этот  эпизод  закончился  достаточно
безобидно. Затем как-то, когда мне было шесть лет, я гостил неделю у бабушки
со стороны папы. Однажды днем я отправился с другим мальчиком ловить рыбу, и
мы поймали  с  полдюжины сомиков, или полосатых  зубаток,  как  некоторые их
называют. Я принес рыбок домой, чтобы иметь возможность пожить с ними рядом.
     Бабушка Моуэт, чрезвычайно высокомерная, вызывающая почтительный трепет
пожилая дама, была не склонна прощать детские проделки. Я поместил сомиков в
таз  для умывания без  всякого  намерения над кем-нибудь  подшутить.  У меня
просто не было  выбора, так как  в доме не  имелось  лоханок  для  стирки, а
спускное  отверстие  в  ванне  затыкалось настолько неплотно, что,  принимая
ванну, приходилось держать кран открытым.
     Когда  сомиков обнаружили,  я не врал, а признался во всем и со слезами
раскаялся:  без раскаяния было не обойтись. Бабушка открыла мое преступление
сама, поздно вечером, все остальные домочадцы уже крепко спали.
     Она помирилась со мной, так как у нее было чувствительное  сердце, но я
сомневаюсь, чтобы она когда-либо полностью простила моих родителей.
     Все  годы  до  переезда  в Саскатун  в  наших  арендованных  домиках  и
квартирах проживали  не  только  мы трое, но и великое  множество  зверей. В
Трентоне у меня  была  черепаха  Блэн-динга  --  редкая сухопутная черепаха,
которой я очень гордился: однажды она  показала свое превосходство над всеми
другими  черепахами  тем, что заговорила. Поверьте  мне, она  заговорила, --
правда, только один раз и  при необычных  обстоятельствах. Тем  не менее она
действительно заговорила.
     У нас  в  гостях были друзья моих родителей. Они благосклонно попросили
меня показать им мою черепаху. Я с  гордостью вытащил ее из ящика  с песком,
где она  обычно жила, и пустил на обеденный стол.  Мне стало  досадно, когда
черепаха отказалась высунуть из  панциря хотя бы лапу. В раздражении я  стал
тыкать ее карандашом.
     Черепаха  медленно  высунула  голову,  ее морщинистая мордочка  грустно
уставилась на нас, и затем необычайно ясно, но невообразимо унылым тоном она
произнесла единственное слово.
     -- Йок! --  сказала  она отчетливо и  затем без  дальнейших  объяснений
снесла на стол яйцо.
     Я держал этот кожистый объект, похожий на конфету "горошек"  с начинкой
из  желе,  на  печке целых  семь месяцев,  но из него  ничего не вылупилось.
Полагаю, что моя черепаха была девственницей.
     Вскоре  после  этого  мы покинули  Трентон  и  переехали  в Уиндзор. До
национального парка Пойнт-Пели  было  только тридцать  миль,  и  мы, бывало,
уезжали туда на уик-энд, так что я мог  вести исследования по естествознанию
на  природе.  Однажды я выследил на высокой сосне нечто напоминавшее воронье
гнездо и  взобрался  туда, чтобы рассмотреть его.  Оказалось, что это гнездо
черной белки с тремя детенышами.
     Естественно, я принес одного из них домой за пазухой, под рубашкой. Без
всякого  злого  умысла  я нарушил  наставление  дедушки  Фрэнка, и следующие
несколько дней я жил, постоянно облепленный мухами.
     Маленькая  белка  легко  свыклась  с   неволей.  Мы  назвали  бельчонка
Джиттерс,  и папа сколотил  для него  клетку, которую  повесили в  кухне над
раковиной. В клетке сделали дверцу, ее зверек мог сам открывать и закрывать,
и  он носился по всему  дому, а  позднее  и по  соседним  участкам. Джиттерс
оказался прелестным  маленьким существом, и его любимой забавой был бокс. Он
зачастую сидел на спинке стула и боксировал с нами, ударяя передними лапками
по нашим указательным пальцам.
     Джиттерсу  нравились люди,  а  вот кошек он  ненавидел и вел против них
беспощадную  войну. Наша  собственная кошка,  которую звали  Мисс  Стелла (в
честь тогдашней хозяйки дома), стала неизлечимой неврастеничкой в результате
мучений, причиненных ей  белкой, и в конце концов навсегда покинула наш дом.
Кошки соседей тоже жестоко страдали от бельчонка.
     Джиттерсу  доставляло удовольствие  разыскать  ничего  не подозревающую
кошку,  греющуюся  на  солнышке  под  деревом  или  у  стены дома,  бесшумно
вскарабкаться высоко  над своей  жертвой  и затем  броситься  вниз,  подобно
ястребу-перепелятнику. Поскольку эти  прыжки подчас совершались с  высоты  в
двадцать или  тридцать футов, то удар  оказывал