тиную  после  того, как  выпустил Матта  через
заднюю дверь,  и его жена поинтересовалась, что за  шум был там  наверху, он
ответил:
     -- Ничего особенного, дорогая. Просто в спальне заблудилась собака.
     Я знаю, что это  действительно случилось, так как жена железнодорожника
рассказала  маме об этом за чашкой чая, а мама,  догадавшись, что виновником
происшествия был не кто иной, как Матт, передала услышанное мне.
     Случай  с  Леди-Кошатницей  произошел  уже   после  того,  как  Матт  в
совершенстве  освоил  искусство  перемещаться  по  приставным лестницам  как
вверх, так и вниз.
     Я никогда  не слышал ее  другого имени, если у нее  действительно  было
таковое. Для всех нас на Ривер-Роуд -- и взрослых и детей -- она была только
Леди-Кошатница. Она жила в ветхом каркасном доме на углу нашего  квартала  и
держала кошек.  В мире существует, наверное, немало таких женщин,  как  она.
Это в основном разочаровавшиеся в жизни старые девы, которые в утешение души
посвящают себя кошкам. В своей озлобленности  женщины подобного сорта просто
страшны.  Именно  такой  была  наша  Леди. Она не  знала иной  любви,  иного
интереса,  кроме  обожания кошек, а  когда начинала ссориться  из-за них  со
своими  соседями и с представителями органов здравоохранения,  то в припадке
ярости решительно  отворачивалась  от  всего мира.  Ни  одному человеческому
существу не  разрешалось  входить  в  ее  дом,  и  за  десяток лет до нашего
переезда на Ривер-Роуд  даже молочник,  человек  привилегированный, которого
она вынуждена была терпеть, не  переступил порога ее дома.  Она отказывалась
впускать  и чиновника,  снимающего  показания счетчиков,  и в  конце  концов
компания коммунальных услуг была вынуждена отключить в ее доме свет и воду.
     Никто не  имел  мало-мальски точного представления  о  том,  сколько же
кошек  она приютила. Мои  товарищи  и я любили подглядывать  за этим домом и
считать  кошек,  которых  удавалось   увидеть  на  подоконниках,  с   массой
предосторожностей, так как Леди-Кошатница  чертовски ловко владела громадной
метлой и была остра на  язык. В одну субботу  я насчитал сорок восемь кошек,
но мой приятель клялся, что как-то их было шестьдесят пять.
     Боясь собак  и соседей, хозяйка не выпускала  кошек на  двор, а  нижние
окна жилища никогда не открывались, ни летом, ни  зимой. Попавший  в комнаты
этого дома чувствовал себя,  вероятно, как в  провинциальном  зоопарке возле
клетки со  львом, ибо когда ветер дул со стороны дома  Леди-Кошатницы и окна
верхнего этажа были  открыты, ни с  чем не  сравнимый  густой  кошачий запах
преследовал меня целый квартал до самого нашего жилища.
     Желая   дать   кошечкам    возможность   порезвиться,    Леди-Кошатница
использовала одну особенность архитектуры своего  дома. Здание имело в плане
форму буквы "Т": флигель с островерхой кровлей и фасадом на Ривер-Роуд играл
роль   горизонтальной  черты  буквы  "Т",  вертикальной  же  чертой  служило
двухэтажное  строение с  почти  плоской крышей,  имевшей  легкое понижение в
сторону пятнадцатифутовой глухой задней стены дома,  выходившей в садик. Два
слуховых окна главного  флигеля открывались  на крыло  с  плоской крышей.  В
хорошую  погоду  окна эти бывали открыты, и, гуляя  по крыше, кошки получали
возможность  наслаждаться  чистым воздухом и лунным  светом. Солнца  они  не
знали, так как  Леди-Кошатница не выпускала их днем, опасаясь, вероятно, что
соседи  получили  бы  тогда возможность  с достаточной  точностью подсчитать
количество особей и вынудили бы представителей здравоохранения принять меры.
     Не помню, кто из мальчишек предложил эту авантюру. Сначала я был против
и  согласился  только   после  долгого  подтрунивания  и  ядовитых  насмешек
относительно моей храбрости и искусства Матта.
     Нас было  пятеро. Мы выбрали  достаточно  темную  ночь  в конце  летних
каникул.  Нам не составило  труда  пронести  приставную лестницу  по глухому
переулку,  перетащить  ее  через  рухнувший забор  в  садик Леди-Кошатницы и
прислонить к задней стене дома.
     Матт тоже  был не  против. Кошачий запах просто шибал ему в нос,  а он,
как каждая уважающая себя собака,  должно быть, провел немало времени, ломая
себе голову над тем, как бы добраться до этой кошачьей оравы.
     Матт взбежал по  лестнице  с бесшумной  легкостью белки, но,  когда  он
достиг крыши, когти  его рассыпали  по  железу  тревожную  дробь. Не  ожидая
дальнейших событий, мы благоразумно исчезли в переулке.
     Матт столкнулся с кошками почти  мгновенно. Послышалась возня, раздался
отчаянный  визг  и глухой  стук,  когда что-то  шмякнулось на землю.  Ночную
тишину огласил страшный шум. По крыше, должно  быть,  прогуливалось  десятка
два кошек, и в темноте началась жуткая паника.
     Леди-Кошатница  жила в постоянном страхе  как  перед грабителями, так и
просто перед вторжением  в дом мужчин. Очевидно ей сразу же почудилось самое
страшное.
     Она  орала  так   громко,  что  вся   толпа  похищаемых  сабинянок   20 вряд  ли  смогла  бы  перекричать  ее.  Мне
кажется,  что  в этих  воплях  звучало  еще  что-то трудноуловимое,  как мне
представляется теперь, проникнутое тоской.
     Мы  не  ожидали  такой  могучей реакции  и,  потрясенные, помчались под
защиту наших жилищ, бросив  на произвол судьбы и  Матта  и лестницу.  Но  на
полпути к  дому меня начала мучать совесть. Я остановился и  начал  убеждать
себя вернуться к месту  происшествия, но тут Матт радостно  присоединился ко
мне. В нем не  чувствовалось и намека на  поражение: он выглядел чрезвычайно
довольным собой, несмотря на четыре глубокие  рваные  царапины  во всю длину
носа-картошки. В тот вечер на его долю выпал большой успех.
     Да, это был  фурор, с точки зрения любого нормального человека,  кроме,
разве что, бедной  Леди-Кошатницы  и, возможно, тех двух полисменов, которые
вскоре прибыли на место происшествия.
     Один из полисменов начал стучать в парадную  дверь дома, в то время как
другой поспешил обогнуть здание, в надежде перехватить убегающего грабителя.
Он обнаружил лестницу, но ему пришлось пробиваться  наверх  сквозь настоящую
лавину кошачьих тел, спешивших покинуть ненадежный корабль.
     На   следующий  день  в  газете  появилась   краткая  заметка  об  этом
происшествии, но Матт не получил слов признательности от граждан  за ту роль
избавителя,   которая  ему  досталась.  Да  если  бы  он  и  узнал  об  этом
пренебрежении  к своему имени, то это его вряд ли тронуло бы. Всю  следующую
неделю он и другие местные собаки чудесно проводили время, охотясь на кошек,
которые  сбежали  с  крыши, а  может быть, и  на тех,  которые удрали, когда
полиция в конце концов взломала парадную дверь дома Леди-Кошатницы.
     Нас, инициаторов всего этого переполоха, рука правосудия не  коснулась.
Полиция пришла  к заключению, что  "неизвестное  лицо или  неизвестные лица"
попытались вломиться в дом, но им помешали быстрые действия должностных лиц.
Следствие скоро прекратили из-за  отсутствия полезных свидетелей: все соседи
Леди-Кошатницы  клятвенно заверили полицейских, что  они  не  видели  ничего
такого, что могло бы помочь полиции.
     Как ни странно, но спустя всего  неделю после знаменательного случая  я
получил  в подарок  новенькое  дорогое  ружье  двадцать  второго калибра  от
человека, жившего рядом с Леди-Кошатницей, которого я знал только в лицо.

"Концепция" и ложная концепция

     Хотя наше недолгое пребывание  на равнинах Саскачевана устраивало моего
папу во многих отношениях, он тем не менее ощущал некий голод, который Запад
не в силах был утолить.
     До приезда  в  Саскатун папа всегда жил вблизи  безбрежных  вод Великих
озер и плавал по ним с раннего детства. Не поймите это  в переносном смысле,
потому что,  по его  словам, он появился на  свет на спокойной  глади залива
Куинт -- в зеленом каноэ и навсегда остался верен своей страсти к воде.
     В течение первого года жизни в Саскатуне ему удавалось подавлять массой
новых впечатлений свое страстное желание поплавать, но в долгую зиму жизни в
прериях следующего года  он начал мечтать о воде. Когда вечером мы  садились
обедать, то с мамой и со мной находилось только его бренное тело, так  как в
мыслях он жевал солонину и  галеты  на  одном из кораблей Нельсона. Он  стал
носить  в  кармане  кусок каната,  и посетители  его кабинета  в библиотеке,
бывало,  с любопытством  наблюдали, как папа  завязывал и развязывал  разные
морские узлы, рассуждая  нудным  голосом о проблемах распространения  книг в
городках прерий.
     Зная моего  папу  и зная так  же, что он  не  из  тех,  кто долго может
довольствоваться  воздушными замками, мы с мамой  ни капельки  не удивились,
когда он объявил, что  собирается купить судно и доказать таким образом, что
истинный моряк  способен  добиться  исполнения  желаний даже  на  пораженных
засухой западных равнинах.
     Я был настроен скептически. Как раз  прошлым летом мы совершили поездку
в Реджайну, главный город провинции Саскачеван, где я провел несколько часов
на берегах  озера  Васкана. Васкана было  сотворено  людьми,  а не  богом, и
именно такими людьми,  как мой отец. Озеро, кичившееся  двумя  яхт-клубами и
флотилией из дюжины парусников, никак не могло похвастаться обилием  воды. Я
никогда  не видел ничего более жалкого, чем зрелище тех маленьких посудинок,
уныло сидящих  в  растрескавшемся  от  палящего  солнца иле на  дне озера  и
разинувших   навстречу  летней  жаре   рассохшиеся  швы  своих  бортов.  Мне
припомнилось  озеро Васкана, когда папа сообщил нам  свои планы, и, полагая,
что он тоже должен помнить это озеро-призрак, я спросил его: не имеет ли  он
в виду плавание под парусом на суше -- скажем, на колесах?
     За  это  меня  послали  спать рано  и без  ужина, чем я  был  несколько
уязвлен, так как просто без всякого умысла пытался помочь папе.
     Он   купил    свое   судно   несколько    недель   спустя.   Это   было
шестнадцатифутовое  каноэ  с  парусом,  которое  по  несчастной  случайности
занесло  в безводное сердце Саскачевана. Поставленное на временную стоянку в
нашем  подвале, оно  выглядело тогда маленьким  и хрупким, но ему предстояло
показать  себя крепким  малым,  и даже сегодня, в  1957 году, оно еще  полно
жизни, бодрости и энергии и мы в нем каждое лето ходим под парусом.
     Всю вторую половину зимы  папа трудился  над каноэ.  С педантичностью и
любовью  он изготовил  шверцы 21,  съемный
фальшборт 22, мачту, рулевое весло и  пару
байдарочных  весел,  потом  одолжил у  мамы швейную  машинку и сшил парус из
лучшей египетской хлопчатобумажной ткани, присланной ему из Монреаля.
     Что  же касается самого  каноэ, то он драил  его борта  стальной ватой,
скреб  их  стеклом,  красил  и  перекрашивал до  тех пор, пока они не  стали
зеркально-гладкими.
     Затем   он  нанес  завершающий  слой  краски,  ярко-зеленый,   и  после
соответствующей  церемонии  дал судну  название: "Концепция". Он сказал, что
называет  судно  так   по  одному  острову  в  Филиппинском   архипелаге  23.
     Спуск  на воду  состоялся в  начале мая. Я помог папе  снести  каноэ на
берег реки у моста с Двадцать пятой стрит, а по пути вокруг нас образовалась
толпа зевак.  Саскатун никогда не  видел  лодок, а "Концепция" действительно
выглядела невестой, от которой нельзя было оторвать глаз.
     Пока папа устанавливал мачту и готовил каноэ к первому плаванию,  толпа
непрерывно увеличивалась.  Высоко  над  нашими  головами фермы моста чернели
бордюром  из зрителей.  Надо было видеть застывшие  и  очень  серьезные лица
зрителей, когда папа кивком головы  дал знать,  что он  готов,  и я столкнул
"Концепцию" в ее родную стихию.
     В ту раннюю весну река  Саскачеван была еще полноводной.  Мой папа знал
все, что следовало  знать о воде  (так он  полагал), и  ему  не приходило  в
голову,  что  могла  быть  кое-какая  разница между  заливом  Куинт и  рекой
Саут-Саскачеван.  Дул  свежий  бриз  и покрывал  рябью  волны на  коричневой
поверхности  воды,  успешно  скрывая  предательские  воронки  и  водовороты.
Наблюдатели  же на мосту знали предостаточно о нравах равнинных рек весной и
в  глубоком  молчании  наблюдали,  как   папа  и  "Концепция"  выплывают  на
стремнину. Было в этом молчании что-то зловещее.
     Спуск на воду  происходил в нескольких  сотнях футов  от  моста выше по
течению, но к тому времени,  когда  у папы все оказалось как  следует  и  он
получил возможность  поднять  голову, чтобы  осмотреться, мост  необъяснимым
образом  изменил  свое  положение  относительно   судна.  Он  был  теперь  в
нескольких сотнях ярдов позади и  удалялся просто с поразительной скоростью.
Папа  развил  бурную  деятельность. Он  метнулся  к парусу и  стал  выбирать
полотнище, стремясь выполнить поворот.
     У парапета, откуда я глазел вместе с другими, раздался вздох, в котором
слышались  трепет  и восхищение.  Большинство  наблюдателей  еще  никогда не
видели парусного судна и  всегда считали, что парус  -- старомодное и ужасно
медленное средство передвижения. Тут глаза их раскрылись.
     "Концепция" вела себя странно. Она не могла повернуть, так как  течение
было  сильнее,  чем бриз.  0на решительно  и легко неслась вниз  по течению,
делая  около двенадцати узлов.  При таком слабом ветре она не сделала бы под
парусом и пяти  узлов, мой  папа знал это. Он начал уважать течение, вытащил
весло  и почти  с  дьявольским бешенством  старался развернуть  лодку  носом
против течения. Но  к  тому  времени, как это ему удалось, он и  "Концепция"
были просто быстро уменьшающейся точкой далеко па поверхности реки.
     Некоторые  из мужчин, стоявшие на мосту  рядом со  мной,  тут же начали
заключать пари относительно того, когда папа достигнет города Принс-Альберт,
находящегося в нескольких сотнях  миль ниже  по течению, хотя было ясно, что
вообще-то мой  отец не хочет  попасть  в Принс-Альберт. Теперь  он  управлял
каноэ с такой суровой  решимостью и с таким  мастерством, которые до сих нор
ему,  вероятно,  никогда  не  приходилось  проявлять.  Папе  очень  хотелось
вернуться в Саскатун.
     "Концепцию"  беспорядочно  швыряло по реке, как щепку в пенистом желобе
водяной мельницы.  Она лавировала и  дрожала, и, несмотря на то,  что упорно
держалась  носом против течения и  двигалась подобно птице-буревестнику, тем
не менее у нас па глазах она становилась все меньше и меньше...
     Пока в конце концов не растворилась в сияющей дали.
     Один  из  мужчин возле  меня взглянул  на ручные  часы и сказал  своему
товарищу:
     --  Одиннадцать  часов. Конечно,  теперь  он  будет  двигаться  немного
медленнее -- задом наперед, -- но думаю, что лодка ударится  о мост в городе
Принс-Альберт к ужину. Ставлю пятьдесят центов, что все так и будет.
     Однако пари было бы проиграно,  так  как папа и "Концепция" не дошли до
Принс-Альберта: им посчастливилось  сесть на мель примерно в десяти милях от
Саскатуна ниже  по  течению. Вскоре после полуночи они  оба прибыли домой на
телеге, которую тащили две флегматичные клячи.
     Однако   задержка  в  осуществлении  планов  моего  папы  была   только
временной.
     --  Не беда,  -- бодро  сказал он  на следующий  день за завтраком.  --
Подождите, вот пройдет весенний паводок, и тогда мы посмотрим.
     Но то,  что мы  увидели, когда паводок  закончился, не вселяло радужных
надежд.   Водный   бассейн   Саут-Саскачевана  вернулся  к  норме,  а  норма
представляла собой унылую цепочку  илистых отмелей с разбросанными там и сям
лужами коричневой жижи,  близкими  к высыханию. Лишь  в  нескольких особенно
многоводных местах лениво струилось что-то вроде ручейков.
     Зрелище  это  обескуражило  бы  любого человека, кроме моего  папы.  Он
отказывался  признать себя  побежденным  и  разработал планы,  которым  река
просто должна была подчиниться. Таким уж он был человеком, мой папа.
     Мне его  планы пришлись по сердцу как нельзя  больше.  Мы заперли дом и
переместили  наш старый жилой автоприцеп на десяток  миль  южнее города -- к
резиденции  городского  клуба  "Саскатун Голф  энд  Кантри  Клаб".  Тут,  на
лесистых берегах реки Саскачеван, мы расположились на летний отдых.
     Это было место, где всякий мальчишка мог чудесно провести лето. В русле
реки стояло предостаточно луж; в них можно было даже поплавать.
     Там  нашелся  участок нетронутой прерии,  где жили  койоты  и  солидные
джентльмены  загоняли  шары для  гольфа  в  норы  гоферов.  А  всего  лишь в
нескольких милях находилась индейская резервация.
     Наконец  я  стал  хозяином  своего  времени, так  как  начались  летние
каникулы, но папе приходилось ежедневно  ездить  на работу в город. Он легко
мог бы добираться туда на своем  автомобиле, но он запланировал  проделывать
этот  путь  по воде  и  не  желал  отказываться  от  своих  намерений  из-за
несговорчивости природы.
     В семь  часов утра  первого  понедельника  он  и  "Концепция" бодро и с
полным  доверием друг к  другу направились  в город. Но  поздно вечером  они
возвратились всего лишь в роли пассажиров -- один в  кабине, другая на крыше
автомобиля  нашего  друга.   Папа  был  очень  усталым  и  упорно  молчал  о
приключениях того дня. Лишь много лет спустя он признался мне,  что на самом
деле проделал восемь из десяти миль до Саскатуна пешком, а "Концепцию" тянул
по мелководью на  буксире или  переносил через песчаные банки на  плече. Еще
один    каверзный     эпизод     ему     уготовил     песчаный    бар     24,  который, на беду,  оказался  из  зыбучего
песка. Но на этом моменте обычно он подробно не останавливался.
     В течение нескольких последующих дней он разумно, хотя и неохотно ездил
в  библиотеку на Эрдли,  но затем где-то южнее прошел дождь и уровень воды в
реке  поднялся  на  несколько  дюймов.  Эрдли  снова  попал  в немилость,  а
"Концепция"  оказалась в почете. В последовавшие  недели она  и папа  близко
познакомились с  множеством  песчаных  баров,  зыбучих  песков и  с  другими
тайнами пересохших проток. К изумлению всех наблюдателей,  папа начал делать
успехи и добирался до своего места службы по воде. Но, по  правде говоря, он
по-прежнему долго шагал до места, где уже можно было бы грести. Теперь он по
крайней мере был избавлен от позорной необходимости тащить каноэ на  себе на
глазах  у толпы, так как довольно глубокая протока в черте города  позволила
ему  с  достоинством  Гайаваты  25  грести
последнюю милю пути до причала у гостиницы Бессборо-отель.
     Обычно он  не  оставлял "Концепцию" до своего возвращения  на берегу, а
тащил ее  с собой до  здания библиотеки. Первые  дни,  когда среди утреннего
транспортного потока в  центре города появлялась  быстро  шагающая  фигура с
грациозно покачивающимся зеленым  каноэ на  плечах,  это вызывало у прохожих
различные замечания.  Но  через  пару  недель  люди перестали пялить на него
глаза,  и  никто,  за  исключением нескольких  сверхконсервативных  лошадей,
запряженных в фургоны с мороженым, не удостаивал его  косым  взглядом. Он  и
"Концепция" вписались в привычный пейзаж города.
     Матт часто сопровождал  папу и  "Концепцию"  вниз по течению. Он быстро
научился  удерживать равновесие и обычно стоял на носу, передними  лапами на
узком фордеке, застыв  эдаким зевом водосточной трубы в  виде химеры.  С его
стороны это было не пустое  позирование, так как,  очевидно, он взял на себя
обязанность предупреждать  папу  о приближении  каноэ к  мелководью или к не
видимому невооруженным  глазом  бару. Пользы от такого лоцмана было немного,
несмотря  на его самые лучшие намерения, ибо пес  был сильно близорук. Он не
мог  также, как это говорится  у речников, "читать воду". После  истеричного
лая,  вызванного  завихрением  потока,  которое  Матт по  ошибке  принял  за
затонувшее  бревно,  он,  бывало,  спокойно  пялился в  пространство,  когда
"Концепция" вдруг садилась  на мель. Обычно  от внезапного толчка Матта,