и руки и наконец сказала:
   - Знаешь, иногда я думаю: а что будет, когда я вырасту, замуж  выйду?
В каком доме буду жить? Чем стану заниматься? И еще думаю, сколько детей
у меня будет.
   - Ого! - сказал я.
   - А ты про это думаешь?
   Я  покачал  головой.  Чтобы  двенадцатилетний   мальчишка   об   этом
задумывался?
   - И сколько же детей ты хочешь?
   Симамото переложила руку со спинки  дивана  на  колено.  Я  рассеянно
смотрел, как она не спеша водит пальцами по квадратам своей юбки. Что-то
загадочное было в  этих  движениях;  казалось,  от  ее  пальцев  тянутся
невидимые тонкие нити, из которых сплетается новое время. Я  зажмурился,
и  в  наполнившей  глаза  темноте  забурлили  водовороты.  Появились   и
беззвучно пропали. Откуда-то доносился голос Ната Кинга Коула -  он  пел
"К югу от границы". Песня была о Мексике, но тогда я этого еще не  знал,
и в звуке этих слов - "к югу от границы..." - мне лишь слышалось  что-то
необычайно привлекательное. Интересно, что же там, к югу от  границы?  -
подумал я, открыл глаза и увидел, что Симамото все еще водит пальцами по
юбке. Где-то внутри у меня блуждала едва ощутимая сладкая боль.
   - Странно, - сказала она, - но  больше  одного  ребенка  я  почему-то
представить не могу. Мамой себя вообразить - это пожалуйста. Но только с
одним ребенком. Без брата, без сестры.
   Она развилась рано - это факт, а я был мальчишкой, существом  другого
пола, и наверняка ее привлекал.  Да  и  у  меня  было  к  ней  такое  же
влечение. Но я понятия не имел, что с  ним  делать.  Симамото,  по  всей
вероятности, - тоже. Только раз она дотронулась до меня. Мы шли куда-то,
и она схватила меня за руку, точно хотела сказать: "Давай сюда, скорее".
Наши руки соприкасались секунд десять, но мне  показалось,  что  прошло,
как минимум, полчаса. Когда она  выпустила  мою  руку,  мне  захотелось,
чтобы она снова взяла ее. И я понял: Симамото сделала это нарочно,  хотя
все произошло очень естественно, будто невзначай.
   Я помню ее касание до сих пор. Ничего подобного я не чувствовал ни до
того случая, ни  после.  Обыкновенная  рука  двенадцатилетней  девчонки.
Маленькая, теплая. Но в то же время в ее ладони сосредоточилось для меня
все, что я хотел и должен был тогда узнать. Симамото как-то раскрыла мне
глаза, дала понять, что в нашем реальном мире есть некое  особое  место.
За те десять секунд я успел превратиться в крохотную  птичку,  взмыть  в
небо, поймать порыв ветра. Оглядеть с высоты  простиравшуюся  подо  мной
землю. Она казалась такой далекой, что разобрать толком, что там, внизу,
было невозможно. "И все-таки там что-то есть. Когда-нибудь я попаду туда
и все увижу". От такого открытия перехватило дыхание, и в  груди  что-то
забилось.
   Придя домой, я сел за стол у себя  в  комнате  и  долго  рассматривал
руку, за которую держала меня Симамото. Я был в  восторге:  она  держала
меня за руку! Ее мягкое касание еще много дней согревало мне сердце. И в
то же время оно сбило меня с толку, заставило мучаться вопросом: а что я
буду делать с этим теплом?
 
*** 
 
   Окончив шестой класс  ,  мы  с  Симамото  расстались.  Обстоятельства
сложились так, что я переехал в другой город. Хотя, может,  это  слишком
громко сказано - до  "другого  города"  было  всего  пару  остановок  на
электричке, поэтому я несколько раз приезжал навестить Симамото. За  три
месяца после переезда -  раза  три-четыре,  наверное.  Но  потом  я  эти
поездки бросил. Ведь у нас был такой сложный возраст,  когда  достаточно
пустяка - стали ходить в разные школы и жить на разных  станциях,  почти
соседних,  -  и  начинает  казаться,  будто  мир  перевернулся.   Другие
приятели, другая  школьная  форма,  другие  учебники.  Вдруг  все  стало
меняться: фигура, голос, мысли, -  и  в  наших  отношениях  с  Симамото,
прежде таких душевных, все чаще возникали неловкости. А  она,  наверное,
менялась еще сильнее - и телом, и душой. Из-за этого я  чувствовал  себя
паршиво. А тут еще ее  мать  стала  смотреть  на  меня  как-то  странно:
"Почему этот мальчик все время к нам приходит? Ведь он больше  здесь  не
живет. И в другой школе учится". А может, я просто принимал все чересчур
близко к сердцу? Но нельзя же было не обращать внимания на ее взгляды.
   Я отдалялся от Симамото все больше и в итоге совсем  перестал  к  ней
ездить. Скорее всего, я совершил ошибку. (Впрочем, об этом можно  только
гадать. В конце концов, я не обязан копаться  во  всех  закоулках  своей
памяти, вспоминая о прошлом, и решать, что в нем правильно, а что  нет.)
Надо было крепко держаться за нее. Я нуждался в ней, а она во мне. Но  я
был чересчур застенчив и легко раним. И больше  не  видел  ее,  пока  не
встретил через много лет.
   Даже когда наши встречи прекратились, я  все  время  тепло  вспоминал
Симамото. Эти воспоминания поддерживали меня, когда взрослеть  мне  было
мучительно. Как владелец ресторана  держит  на  столике  в  самом  тихом
уголке своего заведения табличку с надписью "Заказан", так и  я  надолго
оставил в сердце место для Симамото. Пускай и думал, что больше  никогда
ее не увижу.
   В двенадцать лет серьезный интерес к противоположному полу во мне еще
не проснулся. И хотя уже одолевало смутное любопытство: "Зачем у нее  на
груди эти бугорки? Интересно, а  что  у  нее  под  юбкой?",  я  не  имел
понятия, что это значит и к чему может привести. С закрытыми  глазами  я
рисовал  в  голове   картины.   Конечно,   они   получались   нечеткими,
незавершенными. Все  представлялось  смутно,  как  в  тумане;  очертания
расплывались и таяли. И все же было ясно, что  в  этих  образах  кроется
что-то исключительно важное для меня. И я знал: перед  глазами  Симамото
возникают те же картины.
   Существа  еще  не  сформировавшиеся,   мы   только   начали   ощущать
реальность,  пока  непознанную,  которой  еще  предстояло  раскрыться  и
заполнить собой нашу незавершенность. Мы стояли перед незнакомой дверью.
Вдвоем,  в  тусклом  дрожащем  свете,  схватившись  за  руки  на  десять
мимолетных секунд.
 
2 
 
   В школе высшей ступени я ничем среди  прочих  не  выделялся.  Старшие
классы - второй этап жизни, шаг в эволюции  моей  личности.  Я  перестал
считать  себя  особенным   и   стал   обычным,   нормальным   человеком.
Внимательный наблюдатель, конечно, легко обнаружил бы у меня целый набор
комплексов. Но у кого их нет в шестнадцать лет? В этом смысле я  походил
на остальной мир, а мир - на меня.
   В шестнадцать лет от прежнего хилого  маменькиного  сынка  ничего  не
осталось. В средних классах я начал ходить в школу плавания недалеко  от
нашего дома. Освоил кроль и серьезно тренировался два раза в  неделю.  И
пожалуйста - раздались плечи и грудь, окрепли мышцы. Задохлик, хватавший
простуду от  одного  дуновения  ветерка  и  вынужденный  отлеживаться  в
постели, остался в  прошлом.  Раздевшись  догола  в  ванной,  я  подолгу
разглядывал себя  в  зеркало.  Мне  нравилось,  что  мое  тело  меняется
буквально  на  глазах.  Я  радовался  не  тому,  что  расту,  постепенно
становлюсь взрослым, а скорее - самому процессу  моего  преображения.  Я
превращался в другого человека. Вот, что меня привлекало.
   Я много читал, слушал музыку. Книги  и  музыка  интересовали  меня  и
раньше, а от дружбы с Симамото привычка читать и слушать лишь окрепла. Я
полюбил  ходить  в  библиотеку  и  глотал  книги  одну  за  другой.  Они
действовали на меня, как наркотик: открыв книжку, я уже не  мог  от  нее
оторваться. Читал за едой, в электричке, допоздна в постели, в классе на
уроках. Купил портативную стереосистему и, как только выпадала свободная
минута, запирался в  своей  комнате  и  крутил  джазовые  пластинки.  Но
делиться с кем-нибудь впечатлениями о  прочитанных  книгах  и  о  музыке
желания не возникало. Мне вполне хватало собственного общества.  Короче,
одиночка с высоким самомнением. Меня совершенно не привлекали  командные
виды спорта, и вообще я терпеть не  мог  соревнований,  где  для  победы
нужно считать очки. Плавание мне подходило куда больше - плывешь сам  по
себе, все спокойно, никакого шума.
   При всем том, однако, я не был таким уж  безнадежным  мизантропом.  У
меня появились близкие школьные друзья - правда,  немного.  Хотя,  скажу
честно: в школу ходить я не любил. Приятели постоянно давил и  на  меня,
поэтому  все  время  приходилось  быть  начеку.  Но  если  бы  не   они,
беспокойный тинэйджерский период прошел бы для меня еще болезненнее.
   Начал заниматься спортом - сразу  заметно  сократился  черный  список
ненавистной еды; я научился общаться с девчонками, не заливаясь  краской
ни с того ни  сего.  И  в  один  прекрасный  день  окружающие  перестали
замечать, что я - единственный ребенок в семье. Так - по  крайней  мере,
внешне - я избавился от этого клейма.
   И завел себе подружку.
 
*** 
 
   Красивую? Да ничего особенного. Во всяком случае,  не  тот  тип,  что
казался привлекательным моей матери, когда она, рассматривая фото  моего
класса, вздыхала и спрашивала:
   - Как фамилия этой девочки? Прямо красавица.
   Но когда я в первый раз  увидел  эту  девчонку,  она  показалась  мне
хорошенькой.  На  фотографии  этого  не  разберешь,  но  от  нее   веяло
притягательным теплом. Конечно, красоткой я бы ее не назвал, но  ведь  и
мне тоже особо нечем было похвастаться.
   Мы учились в одном классе  и  часто  встречались.  Сначала  брали  за
компанию кого-нибудь из ее подружек и моих приятелей, потом стали ходить
вдвоем.  Мне  было  с  ней  удивительно  легко.  При  ней  язык  у  меня
развязывался, а она всегда слушала мою болтовню с удовольствием и  таким
интересом, будто я совершил важное открытие,  от  которого  перевернется
весь мир. После Симамото первая девушка слушала меня так внимательно. Да
и мне хотелось знать о ней все, любую мелочь. Что она ест  каждый  день,
какая у нее комната. Какой вид из окна.
   Звали ее Идзуми .
   - Имя у тебя - просто супер, - сказал я на первом свидании.  -  Вроде
есть такая сказка: кто-то бросает топор в родник - и появляется фея.
   Она рассмеялась. У Идзуми были сестра и брат -  на  три  и  пять  лет
моложе. Отец - стоматолог, поэтому семья жила в отдельном доме. И еще  у
них была собака - немецкая овчарка Карл. Не поверите, но пса  назвали  в
честь Карла Маркса. Отец Идзуми состоял в компартии. И среди коммунистов
попадаются зубные врачи. Может, их даже  на  четыре,  а  то  и  на  пять
автобусов наберется. Но я прямо-таки обалдел от того,  что  папаша  моей
подружки оказался из такой редкой породы. Родители Идзуми с ума  сходили
от тенниса: как воскресенье - обязательно хватали ракетки и срывались на
корты. Коммунисты, помешанные на  теннисе,  -  это  что-то.  Но  Идзуми,
похоже, не видела  в  этом  ничего  особенного.  Компартия  ей  была  до
лампочки, но родителей она любила  и  довольно  часто  играла  в  теннис
вместе с ними. Да и меня хотела втянуть в это дело, но не  тут-то  было.
Теннис - это без меня.
   Она страшно завидовала, что я в семье - единственный ребенок, а брата
и сестру терпеть не могла, называла их парочкой тупых идиотов.
   - Как без них было бы хорошо! Просто  красота.  Всегда  мечтала  быть
одной у родителей. Живешь спокойно, сама по себе, никто не пристает.
   На третьем свидании я ее поцеловал. Идзуми зашла ко мне,  когда  дома
никого не было, - мать отправилась по магазинам. Придвинувшись  поближе,
я коснулся губами ее губ. Закрыв глаза, она молчала. Я заготовил десяток
оправданий на тот случай, если Идзуми обидится или отвернется, но они не
понадобились. Не прерывая поцелуя, я обнял ее  и  прижал  к  себе.  Лето
катилось к финишу; на ней было полосатое льняное платье с пояском, концы
которого болтались сзади, как хвостик. Ладонь нащупала у  нее  на  спине
застежку лифчика. Я чувствовал дыхание девушки на своей шее. Сердце  так
колотилось в груди, что готово было выскочить. Мой член уткнулся  Идзуми
в  бедро;  казалось,  он  вот-вот  лопнет  от  напряжения.  Идзуми  лишь
чуть-чуть отодвинулась. Наверное, для нее в такой сцене не  было  ничего
противоестественного или неприятного.
   Мы сидели  обнявшись  на  диване  в  гостиной.  Напротив,  на  стуле,
расположился  кот.  Он  покосился  на  нас,  потянулся  лениво  и  снова
погрузился в спячку. Я гладил ее волосы и целовал в маленькое ухо. "Надо
бы что-то сказать", - мелькнуло в голове, но подходящих слов не нашлось.
Какие там разговоры! Я и  дышал-то  еле-еле.  Взяв  Идзуми  за  руку,  я
поцеловал ее еще раз. Мы долго молчали.
   Проводив Идзуми до станции, я все никак не мог успокоиться.  Вернулся
домой, повалился на диван и уставился в потолок.  В  голове  был  полный
кавардак. Вскоре вернулась мать и позвала меня ужинать. Но мне и  думать
о еде не хотелось. Ни слова не говоря, я сунул ноги в ботинки, вышел  из
дома и часа два бродил по городку. Мне было  странно.  Вроде  я  уже  не
один, и в то же время такое  одиночество  навалилось,  какого  раньше  я
никогда не чувствовал. Как будто впервые в жизни надел очки и  никак  не
могу поймать перспективу. Казалось, далекое -  вот  оно,  совсем  рядом;
неясные, расплывчатые предметы обретали четкие очертания.
   Когда мы прощались на станции, Идзуми поблагодарила меня:
   - Я такая счастливая! Спасибо тебе.
   Я, конечно, тоже был рад - как-то не верилось, что девушка  разрешила
себя поцеловать. Как не радоваться! Но был  ли  я  на  седьмом  небе  от
счастья? Вряд ли. Я напоминал башню,  лишенную  фундамента.  Чем  дольше
вглядывался вдаль с ее верхушки, тем сильнее  меня  раскачивало.  Почему
именно эта девчонка? Что я о ней знаю?  Ну  встречались  несколько  раз,
болтали о разной чепухе. И больше ничего. Я места  себе  не  находил  от
этих мыслей.
   Вот если бы вместо  Идзуми  оказалась  Симамото,  если  бы  с  ней  я
обнимался и целовался, я бы так не дергался.  С  ней  мы  понимали  друг
друга без слов, и никогда между нами не возникало неловкости.
   Но Симамото рядом больше не было. У нее теперь своя, новая жизнь, а у
меня - своя. Потому и сравнивать ее  с  Идзуми  нечего.  Все  равно  без
толку. В старую жизнь дверь захлопнулась, нужно  как-то  утверждаться  в
окружающем меня новом мире.
   Небо на востоке уже зарозовело, а я все  не  спал.  Подремав  кое-как
пару часов, принял душ и пошел в школу. Надо поймать Идзуми и поговорить
с ней. Убедиться, что все, что было вчера между нами, - правда. Услышать
от нее, что ничего не изменилось. Ведь она и правда сказала на прощанье:
"Я такая счастливая! Спасибо тебе". Хотя кто знает:  вдруг  мне  это  на
рассвете привиделось? В школе  нам  поговорить  так  и  не  удалось.  На
перемене Идзуми не отходила от подружек, а после  уроков  сразу  убежала
домой. Мы только раз обменялись взглядами - когда  переходили  в  другой
кабинет. На ее лице мелькнула приветливая улыбка,  я  тоже  улыбнулся  в
ответ. И все. Но в улыбке Идзуми я уловил: да, вчера все было  так,  как
было. Словно она говорила мне: "Все было на самом деле". Так что когда я
возвращался на электричке домой, от сомнений, мучивших  меня,  почти  не
осталось следа. Идзуми была мне нужна, и тяга к ней легко пересилила все
колебания и сомнения.
   Что же я от нее хотел? Ну, это понятно. Раздеть хотел,  хотел  секса.
Однако до  этого  было  еще  далеко.  В  таких  делах  существует  четко
установленный  порядок.  Для  начала  требуется  расстегнуть  молнию  на
платье.  Но  чтобы  дойти  до  самого  главного,  надо  принять  порядка
двадцати, а то и тридцати весьма непростых решений.
   Прежде всего,  следует  запастись  презервативами.  Конечно,  еще  не
известно, когда до них дело дойдет,  но  все  же  необходимо  их  где-то
раздобыть. О том,  чтобы  купить  в  аптеке,  я  даже  не  думал.  Хорош
школьник, если покупает такие вещи!.. Нет, у меня смелости не хватит.  В
городке стояло  несколько  автоматов,  торговавших  этим  добром,  но  я
страшно боялся: вдруг кто-нибудь засечет меня. Мучился я этой  проблемой
дня три-четыре.
   Но в конце концов все уладилось  проще,  чем  я  думал.  Был  у  меня
приятель, которого считали специалистом в таких делах. Недолго думая,  я
решил обратиться к нему:
   - Знаешь, мне презервативы понадобились. Не поможешь достать?
   - Нет ничего проще. Хочешь пачку? - ответил  он  невозмутимо.  -  Мой
брат назаказывал их по каталогу целую кучу. Не знаю, зачем ему  столько.
Полный шкаф. Одной пачки он и не заметит.
   - Принеси, а? Будь другом.
   На следующий день он притащил резинки в школу в бумажном пакете, а  я
заплатил в буфете за обед за двоих и попросил  его  никому  об  этом  не
рассказывать. Он обещал молчать  и,  конечно  же,  растрепал  все  своим
дружкам, а те уже раззвонили по всей школе. Дошла история и  до  Идзуми.
Она вызвала меня после уроков на школьную крышу и сказала:
   - Хадзимэ! Я слышала, Нисида тебе презервативы дал.
   Это словечко далось  ей  с  большим  трудом  -  оно  прозвучало,  как
название  вредоносного  микроба,   вызывающего   какую-нибудь   страшную
инфекционную болезнь.
   - Э-э-э... - промямлил я, безуспешно пытаясь подобрать нужные  слова.
- Да я  так...  Просто  думал,  может,  лучше,  чтобы  были.  На  всякий
случай...
   - Ты для меня их достал?
   - Да нет, что ты! Интересно посмотреть, вот и все. Извини, если  тебе
неприятно. Я их обратно отдам или выкину.
   Мы устроились в уголке на  маленькой  каменной  скамеечке.  Собирался
дождь, и на крыше, кроме нас, никого не было. Кругом ни звука.  Я  и  не
думал, что здесь бывает так тихо.
   Наша школа стояла на вершине холма, и с  крыши  был  прекрасно  виден
весь городок и море. Как-то раз мы с  приятелями  стащили  из  школьного
радиоузла десяток старых пластинок и стали запускать их с крыши.  Поймав
ветер, они, ожившие на мгновенье, радостно, по красивой дуге,  летели  в
сторону гавани. И надо же было  случиться:  одна  пластинка  не  набрала
высоту, неловко закувыркалась в воздухе и свалилась прямо  на  теннисный
корт, до смерти напугав двух новеньких  девчонок  -  их  угораздило  там
тренироваться. Нам тогда по первое число досталось. И вот  через  год  с
небольшим после того случая на том же месте подружка учинила мне  допрос
из-за этих злосчастных презервативов. Подняв голову, я увидел кружившего
в небе коршуна. Здорово, наверное, быть  такой  птицей.  Летай  себе,  и
больше от тебя ничего не требуется. Уж во всяком случае - предохраняться
не надо.
   - Я тебе правда нравлюсь? - тихо спросила Идзуми.
   - Еще как! - отвечал я. - Конечно, нравишься. Сжав  губы  в  ниточку,
она посмотрела мне прямо в глаза и так долго не  отводила  взгляда,  что
мне сделалось не по себе.
   - Ты мне тоже, - наконец сказала Идзуми.  "Сейчас  скажет:  но..."  -
подумал я и угадал.
   - Но не торопись, пожалуйста. Я кивнул.
   - Ты такой горячий. Подожди. Я не могу так быстро.  Просто  не  могу.
Мне подготовиться надо. Ты ведь можешь подождать?
   Я снова кивнул, не сказав ни слова.
   - Обещаешь? - проговорила она.
   - Обещаю.
   - Ты не сделаешь мне больно?
   - Не сделаю, - сказал я.
   Идзуми опустила голову и  поглядела  на  свои  туфли  -  обыкновенные
черные мокасины. Рядом с моими они казались  совсем  маленькими,  словно
игрушечными.
   - Я боюсь! - сказала она. - Мне стало казаться в последнее время, что
я превратилась в улитку, у которой отобрали ее домик.
   - Я сам боюсь, - отозвался я. - Чувствую себя иногда, как  лягушка  с
рваными перепонками.
   Идзуми подняла на меня глаза и улыбнулась.
   Будто сговорившись, мы молча встали и перешли в тень  какой-то  будки
на крыше, обнялись и поцеловались.  Улитка  без  домика  и  лягушка  без
перепонок на лапках... Я крепко прижал к себе Идзуми. Наши  языки  робко
соприкоснулись. Рука скользнула по ее блузке, нащупала грудь. Идзуми  не
возражала, лишь  закрыла  глаза  и  вздохнула.  Грудь  у  нее  оказалась
небольшая и уютно уместилась в ладони, будто ей там  было  самое  место.
Идзуми тоже прижала руку к моей груди, к