т них  с  ума  сходят  всего
один или двое из сотни. У меня на  такие  запахи  чутье.  В  них  -  моя
судьба, я их улавливал издалека. Стоило на  горизонте  появиться  такому
человеку, как мне сразу хотелось подойти и сказать: "Эй! Я  все  о  тебе
знаю. Никто не знает, а я знаю".
 
*** 
 
   Как только я ее увидел, тут же решил: хорошо бы с ней переспать. Нет,
я просто должен с ней переспать. И еще я  инстинктивно  понял,  что  она
думает обо мне то же самое. При виде  нее  у  меня  буквально  пробегала
дрожь по телу. Такое возбуждение накатывало,  что  эрекция  даже  ходить
мешала. Столь сильное влечение  я  испытывал  впервые  (что-то  подобное
вызывала у меня Симамото, но я тогда был слишком зелен, чтобы рассуждать
о женских чарах).  Эту  девушку  я  повстречал  в  последнем  классе,  в
семнадцать лет. Ей было двадцать - она училась в университете, на втором
курсе. Как выяснилось, она приходилась Идзуми двоюродной сестрой. У  нее
был приятель, однако это ничего не меняло. С таким же успехом  ей  могло
быть сорок два, у нее могло  быть  трое  детей  или  пара  хвостиков  на
заднице. Меня бы это все равно не остановило - так силен был  исходивший
от нее магнетизм. Мы не могли разойтись просто так. Это я знал наверняка
- равно как и то, что жалел бы всю жизнь, если бы отпустил ее.
   В общем, получилось, что в первый раз я согрешил с двоюродной сестрой
своей подружки. Сестры бывают разные, а  эти  были  -  не  разлей  вода.
Дружили с детства, все время ходили друг к другу в гости. Сестра  Идзуми
училась в Киото и  снимала  квартиру  у  Западных  ворот  Императорского
дворца. Как-то мы поехали с Идзуми в Киото и пригласили ее  пообедать  с
нами. После случая с теткой, нагрянувшей в  самый  неподходящий  момент,
прошло две недели.
   Когда Идзуми отлучилась, я попросил у  сестры  телефон,  сказав,  что
хочу расспросить ее об университете, в котором она училась.  Через  пару
дней позвонил и предложил встретиться в следующее  воскресенье.  Немного
подумав, она согласилась. Слушая ее, я убедился, что и она не  прочь  со
мной переспать. По голосу понял. В воскресенье я в одиночку отправился в
Киото. Мы встретились, и уже через пару часов оказались в постели.
   Два месяца у нас была такая любовь, что крыша  ехала.  Ни  походов  в
кино, ни прогулок, ни разговоров  -  о  книгах,  музыке,  жизни,  войне,
революции. Ничего, кроме секса. Конечно, о  чем-то  мы  говорили,  но  я
почти  ничего  не  помню.  В  памяти  отпечатались   только   конкретные
материальные образы: будильник у подушки,  занавески  на  окнах,  черный
телефон на столе, календарь с фотографиями, ее одежда,  разбросанная  по
полу... И еще - аромат ее кожи, голос. Я  не  задавал  вопросов,  она  -
тоже. Впрочем, однажды мы лежали в постели, и я вдруг ни  с  того  ни  с
сего спросил:
   - Ты случайно не одна у родителей? Не единственная дочь?
   - Одна, - проговорила она  с  загадочным  видом.  -  Ни  братьев,  ни
сестер. А как ты догадался?
   - Да никак. Обычная интуиция. Она поглядела на меня:
   - А может, ты тоже единственное чадо?
   - Точно, - сказал я.
   Вот и все, что удержала  память  из  этих  разговоров.  "Единственная
дочка. Надо же!"
   Мы так увлекались, что забывали о еде. Прерывались, только  чтобы  не
умереть с голоду. Лишь увидим друг друга,  сразу  же  скидываем  одежду,
прыг в постель и... пошло-поехало. Как в омут головой. У меня внутри все
горело, когда я ее видел, да и с ней творилось  то  же  самое.  За  одну
встречу у нас получалось по четыре-пять раз. Я буквально выжимал себя до
капли; от такого секса все  разбухало  и  болело.  Но  ни  ей,  ни  мне,
несмотря на бешеную страсть и  неистовую  силу,  толкавшую  нас  друг  к
другу, и в голову не приходило мечтать о  том,  что  эта  связь  надолго
сделает нас счастливыми. Словно смерч подхватил  нас  и  понес  неведомо
куда, но его сила рано или поздно должна была иссякнуть. Мы чувствовали,
что вечно это продолжаться не может, поэтому каждая встреча казалась нам
последней, и эта мысль распаляла нас еще больше.
   Честно говоря, я не любил ее. И она меня, конечно, тоже.  Но  это  не
имело значения. Куда серьезнее было  другое  -  меня  неудержимо  влекло
куда-то, втягивало в нечто для меня важное. И мне  хотелось  знать,  что
это  такое.  Очень  хотелось.  Даже  возникло  желание  -   будь   такая
возможность - запустить руку и нащупать это у нее внутри.
   Мне нравилась Идзуми, однако  с  ней  я  ни  разу  не  переживал  эту
непостижимую силу. Ее сестру я совсем не знал, чувств серьезных у меня к
ней не было, и тем не менее она вызывала во мне  дрожь  -  как  магнитом
притягивала. О серьезном мы не говорили никогда, зачем это нужно,  да  и
сил на разговоры не оставалось. Хотя даже если бы они  вдруг  появились,
мы лучше бы снова завалились в постель.
   Такой угар мог продолжаться без  передышки  несколько  месяцев,  пока
кому-нибудь из нас это бы не надоело. Наша связь была нужна и ей, и мне;
она казалась совершенно естественной и не вызывала никаких сомнений. Для
любви, чувства вины, мыслей о будущем в ней не нашлось  места  с  самого
начала.
   Не откройся моя связь с ее сестрой  (хотя  скрыть  ее  было  довольно
трудно - мы так далеко зашли, что  совсем  потеряли  голову),  у  нас  с
Идзуми так бы все и тянулось. Встречались бы, когда я приезжал из  Токио
на каникулы. Не знаю, сколько бы это продолжалось.  Но  через  несколько
лет наш роман, скорее всего, умер бы сам собой. Мы были слишком  разные,
и со временем пропасть между нами становилась все глубже. Сейчас,  когда
я оглядываюсь назад, это кажется таким очевидным. Но если уж расставание
было неизбежным, оно вполне могло пройти мирно, по-товарищески, и мы  бы
взошли в этой жизни на новую ступеньку. Так бы, наверное, и  получилось,
не свяжись я с сестрой Идзуми.
   Но все вышло иначе.
   Я обошелся с Идзуми жестоко и, в общем, понимал,  какую  причинил  ей
боль. Судя  по  школьным  оценкам,  она  без  труда  могла  поступить  в
университет, но провалилась на  экзаменах  и  начала  учебу  в  каком-то
заштатном женском колледже. После того, как все открылось, мы виделись с
Идзуми только раз - долго объяснялись в кафе, где раньше  часто  бывали.
Стараясь быть откровенным до конца, я тщательно  подбирал  слова,  чтобы
раскрыть ей свои чувства. Говорил, что не надо делать трагедию из  того,
что произошло  у  меня  с  ее  сестрой.  Что  это  -  побочное  явление,
физическое влечение и больше ничего. Что я не  собирался  ее  предавать,
поэтому мне стыдиться нечего. Что к нам это никакого отношения не имеет.
   Но Идзуми, конечно  же,  ничего  не  поняла.  Обозвала  меня  грязным
лгуном. В общем-то, по делу. Ведь я, ничего ей не сказав, тайком спал  с
ее сестрой. Не раз и не два, а десять, двадцать раз. Все это время я  ее
обманывал. Зачем? Если я такой хороший, зачем было морочить  ей  голову?
Потому что я хотел ее сестру. Безумно хотел иметь  ее!  Тысячу  раз,  во
всех мыслимых и немыслимых позах. Надо было сразу сказать Идзуми, что  к
ней это не имеет никакого отношения. Но я  не  решился  и  начал  врать.
Начал и уже не мог остановиться. Выдумывал какой-нибудь  предлог,  чтобы
не встречаться с Идзуми, и мчался в Киото, под одеяло к ее сестрице. Что
ж тут было оправдываться, раз кругом виноват?
   Идзуми узнала обо  всем  в  конце  января,  вскоре  после  моего  дня
рождения - мне как раз исполнилось восемнадцать. В феврале я легко  сдал
все экзамены в университет и в конце марта должен  был  ехать  в  Токио.
Перед отъездом я чуть телефон не  оборвал,  названивая  Идзуми.  Она  не
брала трубку. Я писал ей длинные письма и не  получал  ответа.  Искренне
переживал: "Нельзя же просто взять и  уехать.  Бросить  Идзуми  в  таком
состоянии". Но что тут можно было сделать? Она  не  хотела  меня  больше
знать.
   Сидя в "синкансэне" , мчавшем меня  в  Токио,  я  рассеянно  скользил
глазами по проносившимся мимо пейзажам и думал - думал  о  том,  что  со
мной творится. Смотрел на сложенные на коленях руки, на свое отражение в
окне. Что я за человек? Первый раз в жизни я  себя  ненавидел  -  причем
лютой ненавистью. Как я мог так поступить? Почему? Понятно, почему. Если
б можно было вернуться назад, я повел бы себя точно так  же.  Все  равно
связался бы с сестрой Идзуми, хотя и пришлось бы врать снова. Спал бы  с
ней, как больно бы от этого  ни  было  Идзуми.  Сознаться  в  этом  было
тяжело. Но от правды не уйдешь.
   Я был жесток не только с Идзуми - и самому себе я нанес рану, хотя  в
то время еще не понимал, насколько  глубокую.  Та  история  должна  была
многому научить меня, но, посмотрев спустя  несколько  лет  на  то,  что
произошло тогда, я уяснил для себя лишь одну важную вещь.  Оказалось,  я
способен причинять зло.  Никому  никогда  вредить  не  собирался  и  вот
пожалуйста - выяснилось, что когда мне нужно, я могу быть эгоистичным  и
жестоким,  несмотря  на  благие  намерения.  Такие  типы  способны   под
благовидным предлогом наносить страшные незаживающие  раны  даже  людям,
которые им дороги.
   Поступив в университет и переехав в другой город, я попытался обрести
новое "я", начать жизнь заново. Надеялся,  что,  став  другим,  исправлю
допущенные промахи. Вначале казалось, что у меня все получится,  но  что
бы я ни делал, куда бы ни шел, я всегда оставался самим собой.  Повторял
одни и те же ошибки, так же ранил людей, да и себя заодно.
   В двадцать лет меня вдруг  обожгла  мысль:  неужели  из  меня  ничего
хорошего уже не выйдет? Все ошибки, которые я совершил, -  и  не  ошибки
вовсе. Может, это во мне сидит с самого рождения.  От  таких  мыслей  на
душе становилось тошно.
 
5 
 
   О четырех годах в университете особо сказать нечего.
   В первый год я втянулся  в  студенческое  движение  -  несколько  раз
участвовал в демонстрациях, даже с полицией бился. Митинговал вместе  со
всеми в университете, бывал  на  политических  сходках,  познакомился  с
интересным народом. Но почему-то душа к политике не лежала. Каждый  раз,
шагая в колонне демонстрантов, взявшись с кем-нибудь за руки,  я  ощущал
себя не на своем месте. Швырял камни в полицейских и думал: нет, это  не
я. Неужели мне это нужно? Стадное чувство толпы меня не захватывало. Дух
уличного   насилия,   решительные   фразы   постепенно    теряли    свою
привлекательность, и я начал ностальгически вспоминать дни, которые мы с
Идзуми провели вместе. Но  что  было,  того  уж  не  вернешь.  То  время
осталось позади.
   Учеба  тоже  меня  мало   интересовала.   Большинство   лекций   были
бессмысленными, скучными  и  никакого  отклика,  кроме  безразличия,  не
вызывали. На занятиях я показывался редко -  все  время  тратил  на  то,
чтобы  где-нибудь  подработать.  Счастье,   что   вообще   четыре   года
продержался и университет окончил. На третьем курсе познакомился с одной
девчонкой, жил с  ней  полгода,  но  дальше  дело  не  пошло.  В  общем,
существовал без всякого понятия о том, что же все-таки хочу от жизни.
   По пути я заметил, что мода на политику прошла. Как флаг,  потерявший
ветер и бессильно повисший на флагштоке, гигантские  волны,  одно  время
сотрясавшие основы, улеглись,  растворившись  в  тусклой  повседневности
будней.
   После университета приятель  помог  мне  устроиться  в  издательство,
выпускавшее школьные учебники. Я коротко  постригся,  начистил  ботинки,
облачился  в  костюм.  Издательство  -  так   себе,   но   в   тот   год
литературоведам вообще некуда было податься. А с такими оценками, как  у
меня, да еще без связей - в более приличном месте я бы точно получил  от
ворот поворот. Поэтому пришлось довольствоваться тем, что есть.
   На работе я быстро заскучал,  чего  и  следовало  ожидать.  Место,  в
принципе,  оказалось  неплохое,  да  беда  в  том,  что   редактирование
учебников  не  доставляло  мне  ни  малейшего  удовольствия.  Полгода  я
вкалывал изо всех  сил,  надеясь  войти  во  вкус:  ну  должен  же  быть
результат, когда отдаешь все силы. Но в конце концов смирился -  не  для
меня такая работа, как ни крути, - и окончательно пал  духом.  Казалось,
жизнь кончена. Если ничего не случится, так  и  придется  загибаться  за
этими тоскливыми учебниками месяц за месяцем. До пенсии еще тридцать три
года, нескончаемая череда дней - читай гранки, считай строчки,  проверяй
орфографию. Женюсь на порядочной  девушке,  обзаведусь  детишками.  Буду
ждать премий два раза в год - единственная радость. Помню Идзуми  как-то
сказала: "Ты станешь замечательным человеком. Обязательно.  Я  знаю.  Ты
отличный парень". Стыдно вспоминать эти слова. Эх, Идзуми... Нет  ничего
замечательного во мне. Теперь поняла, наверное. Ну что поделаешь? Все мы
люди.
   Как автомат отработав день в  издательстве,  все  свободное  время  я
читал или  слушал  музыку.  Решил:  раз  я  обязан  работать  -  значит,
оставшееся время надо тратить с  пользой  для  себя,  для  удовольствия.
Выпивать после работы с другими сотрудниками не ходил. И не потому,  что
был нелюдим.  Вовсе  нет.  Я  никого  не  сторонился.  Просто  не  желал
завязывать личных отношений с коллегами в нерабочее время,  считал,  что
мое время должно принадлежать мне одному.
   Так незаметно пролетели четыре или пять лет. За  эти  годы  я  сменил
несколько "подружек", но ни с одной меня надолго  не  хватало.  Проходил
месяц-другой, и начинала мучить мысль: "Нет! Это не то".  Во  всех  было
что-то не то. С несколькими я просто переспал,  без  особых  эмоций.  То
время - третий этап в моей жизни. Двенадцать  лет  -  от  поступления  в
университет до того, как  мне  стукнуло  тридцать.  Годы  разочарований,
одиночества  и  молчания,  когда  я  никому  не  открывал  душу.  Вечная
мерзлота, одним словом.
   Я все глубже замыкался в себе.  Везде  один  -  ел,  гулял,  ходил  в
бассейн, на концерты, в кино. И ничего - от  тоски  и  грусти  не  умер.
Часто думал о Симамото и Идзуми. Интересно,  где  они?  Чем  занимаются?
Наверное, замуж вышли. Может, и дети уже есть. Повидаться бы, поговорить
хоть часок. Уж им-то можно рассказать о  себе  все,  откровенно.  Часами
ломал голову, как  бы  помириться  с  Идзуми  или  встретиться  снова  с
Симамото. "Вот было бы здорово!" - воображал я и в то же  время  пальцем
не пошевелил, чтобы мечты мои сбылись. Нет, эти двое ушли из моей  жизни
и  больше  не  вернутся.  Время  нельзя  повернуть   вспять.   Я   начал
разговаривать сам с собой, прикладываться  по  ночам  к  бутылке.  Стали
одолевать мысли, что я никогда не женюсь.
   На  второй  год  работы  в  издательстве  я  познакомился   с   одной
хромоножкой. У меня с ней  случилось  свидание.  Один  парень  с  работы
потащил меня на встречу со своей девчонкой,  сказав,  что  она  подружку
приведет.
   - Правда, она хромает немножко, - конфузливо проговорил он. - Но зато
очень миленькая и характер замечательный. Она тебе понравится. Точно. Да
она почти и не хромает. Так, чуть-чуть ногу приволакивает.
   - Ну и ладно. Велика важность! -  отозвался  я.  Сказать  по  правде,
никуда бы я не пошел, не заикнись он о ее  больной  ноге.  Эти  свидания
пара на пару мне до чертиков надоели. Идешь и  не  знаешь,  какую  кошку
тебе в мешке подсунут на этот раз. Но услышав, что она хромая, я уже  не
мог отказаться.
   "Да она почти и не хромает. Так, чуть-чуть ногу приволакивает".
   Подружка моего знакомого дружила с этой девчонкой. Вроде, они в школе
в одном классе учились. Девчонка  оказалась  невысокой,  симпатичной,  с
правильными  чертами  лица.  Можно  даже  сказать,  красивой  -  но   не
эффектной, бросающейся в  глаза  красотой,  а  по-своему,  как-то  тихо,
незаметно. Глядя на нее, я  представил  себе  маленького  зверька  -  он
забился в лесную чащу и не показывает  оттуда  носа.  В  воскресенье  мы
сходили утром в кино, а затем вчетвером отправились обедать.  За  обедом
она едва сказала несколько слов. Только молча улыбалась, несмотря на все
мои попытки расшевелить ее. В конце концов, наша компания разделилась на
пары. Мы с новой знакомой пошли в парк Хибия, выпили кофе. В отличие  от
Симамото, она прихрамывала на  правую  ногу,  и  получалось  это  у  нее
немного по-другому. Симамото ходила, слегка  вывертывая  ступню,  а  эта
девчонка чуть поворачивала носок в сторону  и  двигала  ногу  вперед.  А
вообще походка у них была очень похожа.
   Она была в свитере с высоким воротом и джинсах, на  ногах  -  простые
грубые ботинки, какие обычно надевают в поход. Почти никакой  косметики,
на затылке - конский хвост. Она училась на четвертом курсе, но выглядела
моложе. Я так и не понял,  почему  она  все  время  молчала.  То  ли  от
рождения такая, то ли незнакомых людей стесняется и ничего толкового  не
может из себя выдавить. А может,  ей  вообще  сказать  нечего.  В  любом
случае, поначалу разговор у нас не получался. Чтобы вытянуть из нее, что
она  изучает  фармакологию  в  частном  университете,  пришлось  изрядно
попотеть.
   - Фармакология? А это интересно? - поинтересовался я, когда мы сидели
в кафе.
   Она покраснела.
   - Да ладно, - сказал  я.  -  Мне  вот  школьные  учебники  приходится
писать. Тоже интересного мало. В жизни полно всякой скукотищи.  Не  бери
всерьез.
   Подумав, она, в конце концов, открыла рот:
   - Вообще-то это не очень интересно. Но у моих родителей своя аптека.
   - Расскажи чего-нибудь про лекарства, а? Я в этом деле ни бум-бум. За
последние шесть лет вроде даже ни одной таблетки не выпил.
   - Ну и здоровье.
   - Да уж... даже похмелья не бывает. Хотя в детстве дохлым был,  болел
все время. Лекарствами меня прямо закормили. Родители тряслись над  моим
драгоценным здоровьем. Я же у них один.
   Она кивнула и уставилась в чашку с  кофе.  Долго  молчала  и  наконец
сказала:
   - Это и  вправду  не  очень  интересно.  Думаю,  есть  масса  занятий
повеселее, чем зубрить состав разных лекарств. Вот астрономия, например.
Наука, а в ней романтика. Или людей лечить. Там  такие  драмы  бывают...
Хотя мне это близко, знакомо... Натурально как-то.
   - Ясно, - сказал я. Ишь ты,  оказывается,  она  разговаривать  умеет.
Просто слова подбирает не так быстро, как другие.
   - А братья или сестры у тебя есть? - спросил я.
   - Есть. Два брата. Один женился уже.
   - Значит, ты учишься на  аптекаря,  а  потом  в  родительской  аптеке
работать будешь?
   Она опять покраснела и долго не отвечала.
   - Даже не знаю. У братьев своя работа, так  что,  может,  аптека  мне
перейдет. Мы еще не решили. Отец говорит, если я  не  захочу,  то  и  не
надо. Пока сил хватит, сам будет работать, а потом продаст аптеку.
   Я кивнул, ожидая продолжения.
   - Все-таки, наверное, останусь в аптеке. С моей ногой  трудно  другую
работу найти.
 
*** 
 
   Так за разговором прошел вечер. Она  много  молчала,  поэтому  беседа
наша затянулась. При каждом моем вопросе ее щеки заливала краска.  Но  с
ней было не скучно, и я не чувствовал неловкости. И - небывалый  случай!
- можно даже сказать, что разговор  доставлял  мне  удовольствие.  После
нашего сидения в кафе мне стало казаться, что я  ее  знаю  давным-давно.
Появилось даже что-то вроде ностальгии.
   Не то чтобы она меня очаровала. Нет,  конечно.  Я  по-доброму  к  ней
относился, и мне  было  с  ней  хорошо.  Красивая,  характер  хороший  -
правильно парень с работы сказал. Но стоило отбросить все это в  сторону
и спросить себя: а есть в ней что-то, от  чего  сердце  заходится?  -  и
ответ, к сожалению, получался отрицательный.
   В ней не было, а в Симамото было. Я сидел с этой  девчонкой,  слушал,
что она рассказывает, и не переставал думать о  Симамото.  Понимал,  что
так нельзя, но ничего не мог с собой поделать.  Столько  лет  прошло,  а
сердце все равно учащенно билось при одной только  мысли  о  ней.  Такое
лихорадочное возбуждение, будто  где-то  в  груди  открывалась  потайная
дверца. Но шагая по парку Хибия с этой  милой  хромой  девчонкой,  я  не
чувствовал ни возбуждения, ни дрож