онял Николай.
   - За Лонжин, говорю, полтора куска дать?
   - Я не продаю часы, - сухо ответил Николай.
   Светловолосый повернулся и, как свой в этом заведении человек,  крикнул
через головы соседей хозяину:
   - Фима, налей два по двести.
   На столе появилось два стакана. Парень подвинул один Николаю.
   - Поддержи, капитан. - И, не спрашивая, взял с тарелки  Николая  ломтик
колбасы. - С Первого Белорусского?
   Николай кивнул головой.
   - Ну, как там наши?
   - Ничего, воюют.
   Парень глянул на перевязанную руку Николая.
   - Перелом?
   - Перелом.
   - Пальцы работают?
   - Нет.
   - Знакомая картина. Нерв. Тебя где ранило?
   - В Люблине.
   - Ничего, заживет. Будь здоров. - Парень выпил и сморщился. - Хороша!
   Николай тоже выпил. Водка была крепкая, захватывала дух.
   - По особому заказу, - сказал парень и улыбнулся. Передние зубы у  него
оказались металлическими.
   Он стал расспрашивать о последних событиях на фронте. Потом,  посмотрев
на стаканы, подмигнул:
   - Еще по одной?
   - Погоди, - сказал Николай, чувствуя, что с непривычки захмелел.
   - Можно и подождать, - согласился парень, - нам торопиться  некуда.  Ты
отсюда куда?
   - В Окружной.
   - К Гоглидзе?
   - Как? - не понял Николай.
   - К Гоглидзе, говорю? Мировой хирург. Я его знаю. Лучший в городе. Если
перелом, к нему попадешь, как пить дать... Слушай, я все-таки еще возьму.
   Парень встал и почти сразу же вернулся  с  двумя  стаканами  и  порцией
сыра.
   За соседним столиком оживленно спорили о каком-то судебном деле. Парень
крикнул:
   - Прекратите дискуссию. Надоело.
   За  столиком  стали  говорить  тише.  Доносились  отдельные  фразы:  "А
прокурор как встанет... Я ж Сашке  говорил,  стервецу...  А  прокурор  как
встанет..."
   Входили и выходили какие-то люди. Когда  дверь  отворялась,  с  площади
доносился хриплый голос, певший по радио "Соловьи, соловьи,  не  тревожьте
солдат..." Дверь закрывалась, и опять настойчиво  лез  в  уши  разговор  о
прокуроре, потом снова открывалась, и с улицы  доносилось  "...немно-о-ого
поспят..."
   Николай посмотрел на своего соседа: тот, смеясь и поминутно сдвигая  то
на затылок, то на лоб фуражку, о чем-то оживленно говорил.
   - Ты женат? - спросил вдруг Николай.
   Парень удивленно на него посмотрел.
   - Нет. А что?
   - Просто так. Интересно.
   - Нет, не женат.
   Николай рассеянно посмотрел на него, потом залпом выпил свой  стакан  и
встал.
   - Мне идти надо.
   - Куда?
   - Надо...
   - В госпиталь? Подождет, не убежит.
   - Да не в госпиталь, черт с ним...
   Николай вдруг почувствовал, что у него кружится  голова,  и,  чтобы  не
упасть, схватился за стол. Парень удержал его за руку.
   - Садись, черт, куда сейчас идти? Тебя и ноги-то не несут, герой...
   Николай сел. Расстегнул воротник. Парень принес бутылку нарзана и налил
в стакан.
   - Пей. Легче станет.
   Николай выпил.
   На противоположной стене висел  плакат  -  женщина  с  довольным  лицом
указывала рукой на какие-то стулья, столы, зеркальные шкафы. Николай никак
не мог понять, что это значит. Потом прищурил один глаз и прочел  надпись:
оказывается, женщина,  скопив  деньги  в  сберкассе,  купила  на  них  всю
нарисованную обстановку и рекомендовала всем "поступать точно так же.
   - Что? Соблазнительно? - спросил парень, перехватив его взгляд.
   - Плевал я на это, - мрачно сказал Николай.
   - И правильно, и плюй. Не обращай  внимания.  Это  главное.  Это  самое
главное - не обращать внимания.
   - На что?
   Николай медленно повернулся и посмотрел на парня: тот  сидел  и  крутил
пальцами ус.
   - На все! Как я. Иначе свихнешься. Можешь  мне  поверить.  У  меня  вот
фрицы стариков и двух братьев на тот свет отправили. Понял? А  я  вот  под
трамвай не бросаюсь. Один инженер, другой полковник. В двадцать пять лет -
и полковник. А? Не то, что мы с тобой. Ты кем на гражданке был?
   Николай пожал плечами.
   - Д-два к-курса физкультурного института.
   Парень протянул руку, на ней не хватало пальца.
   - Дай пять. Два сапога пара. - Он зло  рассмеялся,  сверкнув  вставными
зубами. - Будем знакомы. Сергей. Человек без профессии.
   Он вынул из кармана толстую пачку денег и бросил на стол.
   - Видал?
   Пачка состояла вся из сотенных. Сергей небрежно сунул ее в карман.
   - И я один. Ни семьи, ни жены, ничего...  Могу  все  фимкино  заведение
купить. А завтра столько же будет. Понял?
   Он  придвинулся  к  Николаю.  Его  серые,  широко  расставленные  глаза
блестели, на лбу выступил пот.
   - А наши там вперед идут, пока мы с тобой здесь...  -  Он  вытер  рукой
лоб. - Будешь еще?
   - Нет, - Николай прикрыл свой стакан ладонью. - Нарзану выпью.
   Сергей усмехнулся.
   - Фимка, дай-ка еще нарзану. Так на  чем  мы  остановились?  На  женах,
кажется?
   Николай, сощурившись, посмотрел на Сергея. Хмель постепенно проходил.
   - А ты женат? - спросил Сергей.
   - Нет, - коротко ответил Николай.
   - Совсем нет?
   - Совсем.
   - И не был?
   - А что вспоминать, что было?
   Сергей понимающе улыбнулся.
   - Ясно. И давно?
   - С сорокового.
   - А знакомы?
   - С тридцать девятого.
   - Красивая?
   - А бог ее знает. Разве в красоте дело?
   - В красоте, - уверенно сказал Сергей и сдвинул фуражку на затылок. - А
у меня вот нет жены. Не было и не будет.
   Николай согласился: "Может, так и надо, все мы  дураки  в  девятнадцать
лет..." - и вдруг почувствовал, что случилось то,  чего  он  больше  всего
боялся, что он дольше не может, что он сейчас все расскажет  этому  парню,
которого он видит в первый раз и, может, никогда больше не увидит.  И  про
Шуру, и про то как он бегал к ней каждый день из института  на  Осиевскую,
через весь город - она работала на  Кабельном  чертежницей,  -  и  про  ее
мамашу-старушку, которая все хотела, чтоб они поженились. "Я, - говорит, -
старая, скоро умру, так чтоб увидеть еще..."
   Сергей внимательно слушал, засунув пальцы в  лохматую  шевелюру,  потом
спросил:
   - А сколько ей лет?
   - Умерла. Сегодня только узнал, что умерла.
   - Да не ей, Шуре твоей!
   - Моей? - Николай попытался улыбнуться. - Дяди Фединой, а не моей.
   - Ну, дяди Федина, черт с ним, я его не знаю. Лет двадцать пять?
   - Двадцать четыре. Когда на  фронт  шел,  двадцать  один  был.  Теперь,
значит, двадцать четыре. Три года прошло... Три года, - повторил он,  -  и
три года верил. Письма писал. Как город освободили, раза  три  или  четыре
писал. И все впустую. Дом фрицы сожгли, она перебралась...  И  вот  теперь
дядя Федя...
   Сергей опять подмигнул - это было у него чем-то вроде тика.
   - А ты, брат, ни разу дядей Федей не был? А?
   - Я? Дураком я был, вот кем я был...
   Николай посмотрел на  часы.  Сергей  протянул  руку  и  закрыл  ладонью
циферблат.
   - Не уходи!
   - Мне к десяти в госпиталь надо...
   - Да плюнь ты на госпиталь. Наваляешься еще. А мне говорить  хочется...
- Он перегнулся через столик и, обхватив Николая за плечи, задышал в самое
ухо. - Я десять тысяч заработал. А говорить не  с  кем.  Понимаешь?  Не  с
кем...
   Николай опять посмотрел на часы. Он никак не мог разобрать, сколько они
показывают.
   - А ночевать?
   - Ночевать? Ты на пуховой перине будешь ночевать, понял? И утром тебе в
постельку какао принесут.
   Он вдруг откинулся и надвинул фуражку на глаза.
   - Иди... Со мной связываться... Иди лучше.
   - Ладно, - сказал Николай и заказал еще водки.
   Сергей молча исподлобья следил  за  ним.  Когда  стаканы  появились  на
столе, он отодвинул их и аккуратно прикрыл тарелкой от колбасы.
   - Спасибо, капитан, - потом добавил  совсем  тихо:  -  Я  давно  никому
спасибо не говорил.
   Какой-то парень с лошадиным лицом,  в  кепочке  с  крохотным  козырьком
подсел к их столику и попытался завязать разговор. Сергей мрачно  взглянул
на него:
   - Пей свое пиво и закругляйся.
   Парень, торопливо  допив  свою  кружку,  ушел.  Сергей  поднял  голову,
посмотрел на Николая.
   - Вот такие-то дела, брат...  Пойдешь  ты  завтра  себе  потихонечку  в
госпиталь. Месяца два-три поваляешься на чистых простынках, а потом фью...
Разведчик?
   - Разведчик.
   - По штанам вижу... Наводчик зорок, разведчик  смел.  Своих,  вероятно,
уже в Германии застанешь.
   - Надо еще всю Польщу пройти.
   - Пройду-ут...  -  Он  потянулся,  хрустнул  пальцами  и  посмотрел  на
Николая. Глаза его стали серьезны, и хмель как будто совсем прошел. -  Ну,
а мне куда прикажешь деться, товарищ?
   - Как куда?
   - Вот ты на фронт, а я куда?
   Он медленно отодвинулся, засучил  штанину  на  правой  ноге  и  показал
протез - коричневый, кожаный протез, выше колена.
   - Понял теперь?
   Николай молча смотрел на протез. Сергей хлопнул по нему ладонью.
   - Курская дуга, четыре "фоккера" на одного "Лавочкина".
   Он опустил штанину и ногтем почистил прилипшую к ней грязь.
   - А Васькины косточки даже собрать не удалось... А  ты  говоришь,  дядя
Федя, жена... Да ты завтра другую найдешь, захоти только. А где  я  Ваську
найду? Я тебя спрашиваю: где я его найду? - Он встал,  с  шумом  отодвинул
табуретку. -  Пойдем-ка  лучше,  капитан,  я  тебя  с  хорошими  девушками
познакомлю. Фимка, сколько с меня?
   Они расплатились и вышли. На улице было темно, накрапывал теплый летний
дождик. Был первый час ночи.



4

   Николай  долго  потом  не  мог  отделаться  от  какого-то   неприятного
ощущения, когда вспоминал проведенную с Сергеем ночь. Где-то еще  пили,  и
пили много. Потом проснулся в незнакомой комнате. Долго не мог понять, как
сюда попал. Голова трещала, хотелось воды. На маленьком столике у  окна  -
оно выходило куда-то во двор, набитый автомашинами,  -  стояла  наполовину
пустая четвертинка, а рядом лежал огурец  и  записка,  написанная  красным
карандашом на обрывке газеты:
   "Опохмеляйся и топай в госпиталь. Я срочно уехал в Ростов.  Если  нужны
деньги, возьми под кроватью, в чемодане. Ты хороший парень. Сергей".
   Николай съел огурец - на водку он и смотреть не мог, - а через  час  он
был уже в белом госпитальном костюме, и на  температурном  листе  над  его
койкой появилась первая цифра - 36,8.
   В палате, кроме него, лежало еще пять  человек.  Все  пятеро  попали  в
госпиталь не с  передовой,  как  Николай,  а  по  болезни:  госпиталь  был
Окружной, и фронтовиков в нем было относительно мало. У  двоих  была  язва
желудка, у одного  -  пожилого  майора  -  карбункул  на  шее,  у  другого
остеомиелит бедра и у пятого - самого молодого  -  геморрой,  доставлявший
ему не столько физические, сколько моральные мучения,  а  остальным  повод
для бесконечных шуток.
   Рана Николая, как  это  ни  странно,  оказалась  в  хорошем  состоянии.
Рентген  показал,  что  раздробленная  пулей  плечевая  кость  начала  уже
срастаться, гипс решено было не  накладывать,  ограничились  лангеткой,  и
надо было только раз в неделю, а то и реже ходить на перевязку. Зато нерв,
приводящий в движение пальцы, был поврежден, и о полном восстановлении его
раньше чем через пять-шесть месяцев, даже при самом  интенсивном  лечении,
не могло быть речи. Иными  словами,  возвращение  на  фронт  откладывалось
надолго.
   Товарищи по палате относились к Николаю хорошо, с тем особым уважением,
с которым относятся к людям, раненным на фронте. Но он как-то мало с  ними
разговаривал. Ложился задолго до отбоя, в шахматы и  домино  не  играл,  а
проснувшись, - он просыпался раньше всех, - долго лежал и смотрел в  окно.
После завтрака пролезал через дырку в заборе и устраивался  где-нибудь  на
тенистых склонах стадиона, того самого, на котором когда-то сам занимался.
Внизу, на зеленом поле, тренировались  футболисты,  и  Николай  следил  за
игрой, или читал, или просто лежал и смотрел в небо.
   На пятый  или  шестой  день  пришел  Сергей.  Николай  не  очень  этому
обрадовался - ему не хотелось ни вспоминать о  той  вечеринке,  ни  вообще
вести какие-либо разговоры. Он  лежал  на  своей  излюбленной,  крохотной,
закрытой кустами лужайке, с которой был виден  весь  город  и  стадион,  и
перелистывал "Красноармеец" за сорок второй год.
   Сергей пришел в сияющей белизной новенькой выглаженной рубашке и  сразу
же с подмигиваниями и усмешками заговорил  о  том,  что  местечко  Николай
выбрал чудесное, но  не  мешало  бы  сюда  кого-нибудь  из  обслуживающего
персонала, - и дальше все в том же тоне.
   Николай мрачно  слушал,  ковыряя  спичкой  в  зубах.  Когда  же  Сергей
заговорил о том, что девочки (речь шла о тех девицах, с которыми они тогда
пили) не дают ему покоя и все спрашивают, где тот капитан с рукой, Николай
не выдержал и сказал:
   - И чего ты со всей этой дрянью возишься? Не противно разве?
   Сергей обиделся и сухо сказал:
   - Я не люблю этих разговоров, капитан. - И вдруг разозлился:  -  Каждый
считает своим долгом читать мне нотации. Все вдруг  учителями  заделались.
Надоело!
   - Не учителями, а просто... - попытался вставить Николай, но Сергей его
перебил:
   - Нет, учителями! И ты в учителя лезешь. Кому какое дело? Противно  или
не противно, это уж мое дело. Ну, чего смотришь? Вылупился, как  баран  на
новые ворота.
   - Смотрю и думаю... Ведь я и фамилии твоей не знаю.
   - А зачем она тебе? Ну,  Ерошик.  Старший  лейтенант  Ерошик.  Двадцать
первого года рождения. Холост. Из крестьян. Что еще надо?
   - Больше ничего.
   Они помолчали, потом Николай попросил Сергея, когда он будет в  городе,
зайти в адресный стол и узнать адрес одного его приятеля.
   - Тоже двадцать первого года, Куценко, Григорий  Тимофеевич.  Уроженец,
не помню уже, не то Житомира, не то Умани.
   - Ладно, - сказал Сергей и, помолчав, спросил: - Рентген делали?
   - Делали.
   - Ну и что?
   - Ничего. Срастается. Но поваляться придется.
   Опять помолчали.
   - А он не летчик? - опять спросил Сергей.
   - Кто?
   - Да этот самый Куценко.
   - Нет. Со мной в институте учился.
   - А то у нас тоже один Куценко был. Во второй эскадрилье.
   Опять помолчали. Разговор явно не  клеился.  Сергей,  лежа  на  животе,
ковырял ножом землю, потом повернулся.
   - Не сердись, капитан. У меня бывает такое. - Он улыбнулся и  в  улыбке
его неожиданно появилось что-то виноватое. - Контуженный  все-таки.  Псих.
Надо считаться.
   Николай пожал плечами.
   - А Васька вот не был.  Ты  знаешь?  И  водки  не  пил.  Настоящий  был
человек. Такого теперь не сыщешь. Два года вместе  летали.  С  ишаков  еще
начали. Потом на "Лавочкиных". На "Ла-5", знаешь?
   - Хорошие, говорят, машины.
   - Первый класс. Почище "фоккера". И вооружение дай бог. В какой  хочешь
бой ввязывайся. И ты б видел, что Васька на  этой  машине  выделывал!  Уму
непостижимо! Ты был на Курской?
   - Нет, не был.
   - Жаль. Были там дела в воздухе. И ты б видел, что он там вытворял!
   Сергей стал рассказывать о воздушных боях. Как все летчики, он неистово
жестикулировал  и  несчетное  количество  раз   повторял   слово   "бенц",
заменявшее ему по меньшей мере десяток других слов.
   Откуда-то, очень издалека, донесся звук летящего самолета. Его долго не
было видно, потом он появился - крохотная, едва заметная точка.
   Сергей уткнулся лицом в землю.
   - Слышать не могу.
   Самолет  долго  кружился,  потом  улетел,   остался   только   длинный,
серебристый, медленно расплывающийся в высоком небе след.
   - В тот день Васька как раз девятого фрица  сбил.  Еще  б  одного  -  и
получил бы Героя.
   Сергей лег на спину и долго так лежал, закинув свои  черные  от  загара
руки за голову.
   - Я знаю, что  ты  обо  мне  думаешь,  капитан,  -  произнес  он  после
нескольких минут молчания. - Сказать?
   - Говори.
   Сергей усмехнулся и скосил глаза на Николая.
   -  Распутный  малый,  приземлившийся   летчик,   работать   не   хочет,
спекулирует своим протезом... Так ведь? Правда?
   - Не совсем, но...
   - Приблизительно? Да? Нет, брат, не приблизительно, а точно.  Абсолютно
точно. - Он помолчал. - А почему это так? Если это действительно  так,  то
почему?
   - Ты ж не хотел об этом говорить.
   - Тогда не хотел, а сейчас хочу.
   Он перевернулся на живот  и,  запустив  руки  в  волосы,  посмотрел  на
Николая своим обычно насмешливым, а сейчас настороженно  вопросительным  и
каким-то не допускающим к себе взглядом, который как будто говорил: "Я вот
тебя спрашиваю, но отвечать мне не надо, ты все равно не  сможешь,  я  сам
себе отвечу".
   - Мне вот недавно одна цыганка гадала.  И  знаешь,  что  нагадала?  "До
глубокой старости, - говорит, - доживешь, а счастья не будет. Все будет  -
любовь, деньги, друзья, а счастья не будет".
   - Дура она, твоя цыганка.
   -  Не-ет,  не  говори.  Совсем  не  дура.  Правильно  старуха  сказала.
Биография-то у  меня  кончилась.  Так,  мура  какая-то  осталась.  А  ведь
летчиком был. И неплохим летчиком. Восемь машин на счету имел.  И  это  за
каких-нибудь десять месяцев, со Сталинграда  начал.  Был  и  комсомольцем,
думал в партию вступать. А теперь что? Обрубок... Летать уже не  буду,  из
комсомола выбыл. Мотаюсь по городам с  какими-то  чертовыми  тапочками.  В
Ростове инвалидная артель их делает  -  хорошие,  на  лосевой  подошве.  Я
перевожу их в Харьков, в Одессу, сюда: с протезом всегда  проедешь,  никто
не задержит. А трое ребят - жуки такие, дай бог - загоняют их. Вот  так  и
живу: заработаю - пропью, опять заработаю - опять пропью.) А ты говоришь -
счастье. Нет его! Нога не  вырастет.  И  жена  к  тебе  не  вернется.  Нет
счастья... - И вдруг подмигнул: - А может, вернется, а?
   - Не знаю.
   - Чего не знаешь?
   - Ничего не знаю...
   Сергей ловко на локтях подвинулся к Николаю и положил ему подбородок на
колено.
   - Э-э, брат! Да ты,  я  вижу,  вроде  меня...  -  И  почему-то  шепотом
добавил: - Я ведь тоже не знаю... Раньше знал, а теперь не знаю.
   - Н-да... - неопределенно сказал Николай и понял, что  сейчас,  так  же
как и тогда, в пивной, заговорит о Шуре. Черт его знает, но  в  Сергее,  в
этом, как он сам себя называл, приземлившемся летчике и  распутном  малом,
было что-то, что располагало к нему.
   Николай говорил долго и  много,  что  с  ним  редко  случалось.  Сергей
слушал, засунув пальцы в лохматую шевелюру, перебивая иногда вопросами.
   Думает ли он о Шуре? И не проще ли послать ее к черту,  забыть  о  ней?
Может, и проще, но думает. Целыми  днями  думает.  Читает  книгу  и  вдруг
замечает, что прочел пять страниц, но не помнит из них ни одного слова,  -
думал о Шуре. В столовой официантка подает обед или ужин, а он смотрит  на
ее руки и вспоминает Шурины руки:  как  она  расставляла  тарелки,  резала
хлеб, разливала  суп.  Он  вспоминает  все.  Ее  голос,  улыбку,  забавную
привычку влезать в пальто, натягивая его на  голову.  Вспоминает  какие-то
пустяковые мелочи - как учил ее вскакивать  на  ходу  в  трамвай.  Трамвай
проходил как раз мимо их дома, но до остановки было  далеко,  и,  чтоб  не
опоздать в кино, они всегда вскакивали на ходу. Не  всякий  это  умеет,  а
Шура наловчилась не хуже парня. Потом  они  пешком  возвращались  домой  -
трамваи уже не ходили - по тихой, заросшей каштанами Дорогожицкой, и  Шура
все боялась, что на них нападут  хулиганы  -  она  была  трусихой,  а  он,
напротив, не прочь был показать перед Шурой свою силу и уменье драться.  А
весной они переехали с  Лукьяновки  в  город.  Шура  с  азартом  принялась
обставлять комнату. Какие-то салфеточки, вазочки с ковылем... Все  мечтала
о тахте. Она могла целыми днями возиться  в  комнате  -  что-то  вытирать,
переставлять, перевешивать. Николай смеялся.  Она  чуть-чуть  обижалась  и
говорила: "Не нравится, не смотри, а я люблю, чтоб красиво было".
   Николай вспоминал. Вспоминал и рассказывал обо  всех  этих  мелочах,  о
которых обычно не рассказывают, так как они интересны только тебе и уж, во
всяком случае, не человеку, которого ты  видишь  второй  раз  в  жизни.  И
все-таки он рассказывал и не думал, для  чего  он  это  делает,  -  просто
хоте