есохло, неистово заколотилось сердце.
   В зале - тишина. Только с  улицы  в  открытое  окно  время  от  времени
доносится скрежещущий звук заворачивающего на углу трамвая.
   Председатель долго просматривает лежащие перед  ним  на  столе  бумаги,
перекладывает  их  с  места  на  место,  наконец  отрывается  от   них   и
вопросительно смотрит на Чекменя:
   - Вы будете?
   Чекмень, не вставая с места, говорит:
   - Я думаю, пусть товарищи сначала выскажутся. Я  подожду.  Вот  товарищ
Хорол, я вижу, хочет.
   Левка поднимает голову. Он бледен, он всегда бледнеет, когда волнуется.
   - Хочу, - говорит он. - Вы не ошиблись, - и встает.
   Говорит он негромко, с тем подчеркнутым спокойствием, которое бывает  у
людей, хотящих скрыть свое волнение.
   - Я не собираюсь оправдывать Митясова, - начинает он. - Свое  отношение
к его поступку я ему уже высказал. И  совершенно  прав  был  Мизин,  когда
сказал, что будь ты даже тысячу  раз  прав,  нельзя  таким  способом,  как
Митясов, доказывать свою правоту. Но дело сейчас не в этом, товарищи...
   - А в чем же? - вставляет сидящий на  краю  стола  Мизин.  -  Ведь  мы,
по-моему, дело Митясова рассматриваем, а не кого-либо другого.
   - Вот об этом-то я и хочу сказать, товарищ Мизин. О том, что хотя мы  и
рассматриваем дело, но не совсем то дело и не  совсем  так  рассматриваем.
Самое простое, товарищи, судить человека так, как  мы  его  сейчас  судим.
Оскорбил? Оскорбил. Виноват? Виноват.  Исключить?  Исключить.  Записали  в
протокол - и по домам. Просто и ясно. Нет, не просто и не ясно. С  другого
конца начинать надо. Оскорбил? Да, оскорбил. Виноват? Да, виноват.  Но  он
ли один? Вот тут-то и заковыка. Кто больше виноват - Митясов или  Чекмень?
Митясов в том, что ударил, или Чекмень в том, что довел его  до  этого.  А
почему довел - вы знаете. Знаете и молчите...
   - Кто это - вы? -  перебивает  Гнедаш.  Он  сидит  рядом  с  Хоролом  и
старательно сворачивает из бумаги фунтики.
   - Кто? Хотя  бы  вы,  уважаемый  товарищ  Гнедаш.  И  вы,  и  Мизин,  и
Бельчиков, и Хохряков, все те, кто прекрасно знает, в чем дело, и  молчит.
Все вы молчите. Все,  кроме  Духанина.  Молчите,  потому  что  куда  проще
расправиться с Митясовым, чем не угодить Чекменю. Чекмень все-таки  декан,
все мы под ним ходим...
   Кто-то из президиума - Николай не разобрал, то ли тот же Гнедаш, то  ли
Бельчиков - возмутился:
   - Выбирайте свои выражения...
   Председатель, явно растерявшись, постучал стеклянной пробкой о графин.
   - Товарищи, товарищи, порядочек! - И взглянув на Левку: - Вы кончили?
   - Нет, не кончил. - Левка поднял руку, словно успокаивая зал. Но в зале
тишина. Напряженная тишина. Никто даже не кашляет. - Мы  обсуждаем  сейчас
персональное дело Митясова. Но есть и другое  дело,  не  менее,  а,  может
быть, даже и более важное, чем это.  Дело,  из-за  которого  весь  сыр-бор
загорелся. Я говорю о поступке товарища Чекменя,  который  на  позапрошлом
бюро пытался очернить  и  оклеветать  профессора  Никольцева,  при  полном
попустительстве членов бюро, виноват, большинства членов бюро.  Я  считаю,
что партсобрание должно разобрать этот случай,  тем  более  что,  судя  по
всему, кое-кто из сидящих здесь  заинтересован  в  том,  чтоб  сегодняшним
митясовским делом отвлечь внимание от другого дела, куда более важного,  -
никольцевского, вернее чекменевского, -  Левка  вытер  ладонью  вспотевший
лоб.  -  Короче.  Вношу  предложение:  в  повестку  дня,   после   пункта:
"Персональное  дело   товарища   Митясова",   внести   еще   один   пункт:
"Персональное дело товарища Чекменя".
   Сказал и сел.
   Тишина  кончилась.  Зал  загудел.  Председатель   попытался   поставить
предложение Хорола на голосование. Гнедаш запротестовал - в ходе  собрания
нельзя  менять  повестки  дня,  это  надо  было  делать   вначале,   когда
председатель спрашивал, будут ли у кого-нибудь дополнения. Кто-то крикнул:
"формальный подход!" Тогда вмешался Мизин. Покрывая  своим  могучим  басом
шум, он стал доказывать, что всякий вопрос, прежде чем  его  поставить  на
партсобрание, должен быть заслушан на партбюро и что  поскольку  вопрос  о
Чекмене до сих пор никем не поднимался, то...
   - Испугались? - крикнул кто-то из зала. - Ставь на голосование!
   Поднявшемуся на трибуну Бельчикову не дали говорить. Махнув  рукой,  он
сошел с трибуны.
   - Голосую предложение Хорола, -  с  трудом  перекрывая  шум,  объявляет
председатель. Сразу становится тихо. - Кто "за"?  -  Поднимаются  руки.  -
Большинство. Ясно. Кто "против"? Раз, два,  три,  четыре,  пять...  Десять
против. Кто воздержался? Три. Предложение принято.
   Опять шум. Хлопки. Кто-то с места просит слова  и,  когда  ему  наконец
дают, спрашивает, почему на собрании нет секретаря парткома.
   - Курочкин болен! - выкрикивает с места Гнедаш.
   - А почему из райкома никого нет? Вы райком-то поставили в известность?
   Мизин наклоняется к Хохрякову, потом встает и дает путаное  объяснение:
должен был быть инструктор райкома, но его куда-то срочно вызвали, а когда
позвонили в райком, оказалось, что там никого уже нет. Ответ этот вызывает
еще больший  шум.  С  разных  концов  зала  доносятся  выкрики:  "Чекмень!
Чекмень! Пусть Чекмень выступит!"
   Чекмень  через  плечо  оборачивается,   оглядывает   зал   и   медленно
поднимается, упершись руками в парту. Сразу становится тихо.
   - Что ж, - говорит он, полуобернувшись к залу, - могу сказать.  Первое.
Все, что говорил здесь Митясов, - ложь и клевета!
   Николай, не отрываясь, смотрит на него. Ложь и клевета! Так.  То,  чего
он ждал и чего боялся, произошло. Ложь и клевета! Как докажешь, что это не
так? Как докажешь, что это не ложь и не клевета? Как? Доказательств нет...
Ну и  пусть...  Важно  другое,  важно,  что  Чекмень  испугался.  Побоялся
признаться. Вот что важно - не может признаться в том, что сказал...
   Николай что-то пропустил. Чекмень стоит все так же,  полуобернувшись  к
залу и слегка постукивая ладонью по парте.
   - ...не мне этим заниматься, и не мне оправдываться. Я обвиняю Митясова
в клевете. Нет, не только в клевете, - в желании подорвать  мой  авторитет
как декана и как члена бюро. Но  не  выйдет,  товарищ  Митясов,  смею  вас
уверить. И вы, Хорол, тоже учтите это. Учтите хорошенько,  потому  что  мы
еще поговорим на эту тему. И о вас поговорим, товарищ Хорол, и о Митясове,
и о вашем подзащитном, главном вдохновителе  всего  вашего  антипартийного
поведения. Но не сегодня, и не здесь поговорим, а в другой раз и в  другом
месте... Вот тогда я уже все скажу...
   Он хлопнул крышкой парты и сел.
   - Видал, каков? - дышит в самое ухо Николаю Антон.  -  Оттянуть  хочет,
оттянуть, черт, хочет, подготовиться...
   Зал, точно очнувшись, опять начинает гудеть. Откуда-то с  самого  верха
доносится: "В каком это месте? Сегодня, сегодня пусть  говорит..."  И  вот
тут-то среди общего гула слово берет наконец Хохряков.
   Он медленно выходит из-за стола в своем поношенном пиджаке,  с  орденом
на груди, поднимается на кафедру, осматривает  всех  своим  грустным,  как
всегда усталым,  взглядом  (в  аудитории  сразу  становится  опять  тихо),
проводит рукой по волосам.
   - Совершенно ясно, товарищи, - говорит он, откашливаясь, - что  провели
мы это голосование или не провели,  но  рассматривать  вопрос  о  товарище
Чекмене мы не можем.
   - Можем! Можем! Опять сдрейфили!
   Хохряков поднимает два пальца, дожидается,  пока  опять  не  становится
тихо.
   - Повторяю, товарищи, - очень тихо, но  твердо,  глядя  куда-то  поверх
голов, говорит он, - повторяю, рассматривать его мы сейчас  не  будем.  Не
будем, потому что с кондачка такие вопросы не решаются. На то вы и избрали
нас в члены бюро. ("Напрасно избрали!" - голос Громобоя.)  Это  уж  другой
вопрос - напрасно или не напрасно, но пока что нас никто не переизбирал, и
я до сих пор еще секретарь. - Он делает паузу, точно ожидая возражений. Но
все молчат. - И, как секретарь, заявляю: ни один  неподготовленный  вопрос
на стихийное обсуждение мы ставить  не  будем.  Ясно  или  не  ясно?  ("Не
очень!" - Хохряков пропускает реплику мимо ушей.) И по  этой  же  причине,
товарищи, мы не будем рассматривать сейчас дело Митясова. Не будем, потому
что... - Опять пауза, глоток воды из стакана. - Просто потому, что оно  не
подготовлено, товарищи. - В зале шепоток. - Более того, скажу и другое. Во
всей этой истории, которая произошла между  Митясовым  и  Чекменем,  я,  в
первую очередь, виню нас, бюро (голос Гнедаша: "Ого!")  и  себя  особенно,
как его секретаря. В подробности - отчего и почему - вдаваться  сейчас  не
буду. Вношу предложение: вопрос отложить, бюро разобраться  во  всем  этом
деле и поставить  его  на  следующем  собрании.  Прошу  проголосовать  мое
предложение.
   Предложение принимается. Против  трое  -  Гнедаш,  Мизин  и  Бельчиков.
Воздержавшийся один - Алексей.
   На этом собрание кончается.



10

   Валя сидела в библиотеке  и  читала  "Кентервильское  привидение".  Она
знает его наизусть, но ничего другое в голову сейчас не лезет. К тому же в
библиотеке, кроме этого томика, из английских книг есть только технические
журналы и Диккенс, которого Валя не любит.
   В десять часов библиотека закрывается, но библиотекарша что-то  возится
с каталогом, значит можно еще посидеть. Валя сказала ей, что  дома  у  нее
дымит печка и невозможно работать.
   В половине одиннадцатого на лестнице раздается  топот.  Валя  торопливо
сует книжку на полку ("Что-то подозрительно  рано  кончилось!")  и,  забыв
даже попрощаться с библиотекаршей, выходит в вестибюль.
   В раздевалке уже толпится народ. Из разговора трудно  что-либо  понять.
Сумбур какой-то. Валя подходит к одному из первокурсников и,  хотя  знает,
что не положено осведомляться о том, что было  на  закрытом  партсобрании,
спрашивает, будто между делом, натягивая пальто: "Ну, как?" Парень  весело
улыбается: "Дали дрозда!" - и убегает. Ничего не понятно. Кто кому?
   За спиной Вали слышен голос Николая: "И мое возьми, Антон,  я  сейчас".
Валя оборачивается. Николая уже нет. Группа студентов, человек  в  десять,
стоя у барьера раздевалки, подсчитывает деньги. Увидев Валю, один из них -
он из Валиной группы, громогласный, всегда  о  чем-то  спорящий  Громобой,
весело подмигивает ей:
   - Ресурсы подсчитываем. Выходной завтра.
   Кто-то говорит:
   - Почему выходной? Суббота завтра.
   - Ну, не выходной, суббота. Один черт.
   Откуда-то появляется Николай. Гимнастерка на нем расстегнута.  Вытирает
шею платком.
   Зажав между коленями планшетку, он влезает в шинель. И  в  этот  момент
глаза их встречаются. Они смотрят друг на друга  поверх  чьих-то  голов  и
спин. Николай улыбается. Моргает  глазами.  Потом  подходит  и,  продолжая
натягивать шинель, говорит:
   - Здравствуй, Валя.
   - Здравствуй, - говорит Валя.


   Ночь. Мартовская ночь. Темная, почти без звезд, мартовская ночь. Иногда
поднимается ветер. Он несет откуда-то  из-за  города  запах  полей,  леса,
земли, талого снега. Шумит ветвями, срывает с головы шапку,  забирается  в
расстегнутый ворот,  в  уши,  в  ноздри.  И  вдруг  прекращается.  Так  же
неожиданно, как начался.
   Чуть-чуть морозит. Подмерзли ручейки вдоль тротуаров. На улицах  пусто.
Только сторожа у магазинов. Который же это час? Час, два, три?
   - ...и самое странное то, что я знал, что так будет. То есть не так, не
так именно, как было, и не то что знал... Ну, как бы это сказать?  Вот  на
фронте, например,  так  бывало.  Иной  раз  кругом  тихо-тихо,  ни  одного
выстрела, как будто и войны нет, а внутри, вот  здесь,  что-то  сжимается,
тоска... А другой раз, наоборот: ад кромешный, голоса своего  не  слышишь,
земля дрожит, а ты вот спокоен, уверен как-то. Бывало у тебя такое? У меня
- да. И сейчас вот так было.  Ну,  не  то,  чтоб  совсем  спокоен  был,  -
волновался, конечно, особенно когда на трибуну  вышел,  а  кругом  головы,
головы, головы... Но посмотрю на Громобоя - он как раз передо мной  сидел,
- да ты его знаешь,  в  твоей  группе  учится,  красивый  малый  такой,  в
портупее ходит, посмотришь на него,  и  сразу  легче  становится.  Вот  он
сидит, думаю, а там наверху Антон, и Петровский, и Сагайдак. И  за  спиной
Левка. Ты знаешь Левку? Хорола? Растрепанный такой, Не  можешь  не  знать.
Его все знают. Ну, я познакомлю. И с Антоном, и с Громобоем, и  с  Куныком
нашим маленьким,  со  всеми  познакомлю.  Да  ты  застегнись.  Фронтовичка
фронтовичкой, а март месяц, знаешь, какой? Нет, самое важное не это.  Я  о
чем-то другом хотел. Вот черт... Ага! Помнишь, когда я с комиссии вернулся
и мы пили с Яшкой, а Муня дрых? И ты тут пришла. И мы немножко поцапались.
А потом сидели с мамой и чай пили. Потом спать разошлись. Я долго тогда не
спал. Тоска напала. По фронту, по хлопцам. И потом бывало,  часто  бывало.
Тоскуешь, грустишь: один, мол, остался, нет хлопцев, нет солдат твоих... А
ведь за них отвечать надо было. У каждого жена, ребята, мамаша. И  задание
выполнять надо. И вот посылаешь на смерть. Тяжело.  А  вот  как  не  стало
всего этого, еще тяжелее стало. Почему? Ну вот скажи почему? Да застегнись
ты, Христа ради, вот упрямая! В отца, что ли? Анна Пантелеймоновна  совсем
не такая была.
   Они идут по пустынным, затихшим улицам,  сворачивают  направо,  налево,
проходят через какие-то пустыри, мимо заборов новостроек, опять выходят на
улицу, опять налево, направо - куда их черт занес? А не все ли равно...
   - Вот ты объясни мне, Валя... (Господи, как он много сегодня  говорит!)
Объясни мне, почему люди такие разные? Нет, не то... Ты не смейся, я не то
хотел сказать... Не умею я говорить, что поделаешь. Начнем с примеров, это
легче. Вот три человека - Алексей, Хохряков и Левка. И Сергей - четвертый.
Ты его не знаешь, - подбитый летчик, безногий, чудесный парень.  Только  в
водке чуть не утонул. Чего ты смеешься? Чудесный, да.  И  ничего  смешного
тут нет. Познакомишься, сама поймешь... Так вот, все четверо они  воевали.
И каждый из них узнал на войне то, что и все узнали. И страх, и  усталость
дикую, когда ни о чем думать не хочется, и то, что кровь из носу,  а  надо
выполнять приказ, и что сидишь вот ты с человеком и покуриваешь,  а  через
минуту от этого человека, может,  ничего  не  останется.  И  не  останется
потому, что ты ему сказал - "иди". И сказал ему это потому, что  он  лучше
других, а не хуже. В общем, ты все знаешь... Так вот  четыре  человека,  и
все четверо  воевали.  И  остались  живы.  Но  ведь  каждый  остался  жить
по-своему. Вот в чем загвоздка. Один только  для  себя,  а  другой...  Это
очень важное в жизни - уметь жить не для одного себя. А  то  уставишься  в
собственный пуп и смотришь. Или, как страус, голову под крыло. Я долго так
же сидел. И, знаешь, казалось даже, что хорошо. Потом  выглянул.  Повертел
головой - направо, налево. Кинулся в институт. Зарылся в книжки. С головой
зарылся. Книжки, книжки, книжки... И стало легче. Ну,  чего  ты  смотришь?
Как будто не знаешь, почему тяжело было. Знаешь же,  все  знаешь!  Сколько
раз я хотел подойти к тебе. Но  посмотришь  -  идет,  брови  сдвинула,  не
подходи! - и не подходишь. Чем я хуже ее? Да, так о чем это я? О  книжках?
Да, так вот, так и получилось. Забивал  ими  голову,  чтобы  о  другом  не
думать. Вроде как Хохряков. Ну, не совсем вроде, у него по другой причине,
но оба мы уши заткнули. Вот это самое страшное.  Не  знаю,  что  страшней:
Алексей или это... Черт его знает... А я ведь верил ему, понимаешь,  верил
Алексею. Даже завидовал в чем-то. Умный, образованный, что еще надо. А вот
сегодня смотрел я на него... Ты б видела, как он себя  держал!  Глазом  не
сморгнул. От всего отрекся. В другом месте, мол, поговорим. Черта  с  два!
Мы там тоже поговорим. Посмотрим еще, кто - кого... Господи,  до  чего  же
все-таки ошибаешься в людях. Вот Левка,  например.  Каким  я  его  считал?
Хороший, ничего не скажешь. Веселый, неунывающий, всегда  рад  помочь.  Но
вот посмотришь на него и думаешь:  все  у  тебя  гладко,  хорошо,  слишком
хорошо. Даже разозлился на него как-то: утруждать, мол,  себя  не  хочешь,
гладенькую жизнь эту свою портить. А вот, оказывается, ошибся. И в Сережке
ошибся. Нет, не ошибся, - не понял просто. С первого взгляда его не  сразу
поймешь. Ворчит, ругается,  всем  недоволен.  А  присмотришься,  подойдешь
поближе, и вдруг, оказывается... Ну, что  ты  смотришь  на  меня?  Надоел?
Заговорил тебя? Ну ладно, помолчу. Говори ты...
   И опять говорит. Говорит, говорит, говорит... А Валя слушает. Прижалась
к нему - так тепло с этой стороны, и  рука  его  -  большая,  теплая,  она
сквозь перчатку чувствует. Идет рядом и слушает. Ему хочется  выговориться
- она понимает, у него сегодня такой день, но  все-таки...  Ну  да  ладно,
говори, говори, о чем хочешь.
   Ведь прошло столько времени -  сентябрь,  октябрь,  ноябрь...  Господи,
почти семь месяцев!..
   - А вот и то место, где мы с тобой лазили, помнишь?  -  Они  у  решетки
Ботанического сада.
   - Перемахнем, а?
   - Погоди. Пусть милиционер отойдет.
   В саду темно-темно  -  на  улице  хоть  фонари,  -  под  ногами  грязь,
скользко.
   - Держись за меня, крепче держись!
   Опять поднялся ветер. Деревья шумят.
   - Ты любишь, когда они шумят?
   - Люблю.
   - А еще что?
   - Что что?
   - Еще что любишь?
   - Еще что? Когда паровозы так гудят. И почему ночью всегда так слышно?
   - Не знаю. А еще что?
   - Слушай, я куда-то провалилась.
   - Ну вот, говорил тебе - держись крепче. Фронтовичка...
   - Здесь, по-моему, болото.
   - Какое тут может быть болото?
   - А я говорю - болото. У меня полон сапог воды.
   - Давай тогда сюда. Держись за шею. Раз...
   - Ну и хватит. Дальше я сама пойду. Ну вот, до того дерева,  и  хватит.
Там уже сухо.
   - Сухо, сухо... Тебе только по асфальту ходить.
   - Ну и ладно.
   Пауза.
   - А который это час, интересно?
   - Черт его знает. Не все ли равно?
   - А ребята?
   - Что ребята?
   - Ведь они ждут тебя.
   - Не ждут. Они все понимают.
   - Что - все?
   - То, чего ты не понимаешь.
   - Ох, и глупый же ты...
   Пауза.
   - Слушай, а зачем ты тогда подошла?
   - Когда? Во вторник?
   - Да.
   - Просто так...
   - И действительно считала, что не надо оправдываться?
   - Не знаю, может, и думала. А потом рассердилась на тебя.
   - Почему?
   - Почему, почему... Сам догадайся.
   - Не могу. Я поглупел. Ну вот совсем поглупел. И вообще давай сядем  на
эту скамейку.
   - Она мокрая.
   - Ну и ладно. Мы все равно на нее сядем. Сядем, и я  тебе  расскажу  об
одном товарище.
   - Опять о Левке или Сергее своем? ("Господи, опять о смысле жизни?")
   - Нет, не о Левке. О другом.  Ты  его  не  знаешь.  Так  себе,  рядовой
товарищ. Жил-был, потом воевал, потом попал в  госпиталь.  Вот  здесь  вот
этот госпиталь был на горе. Потом познакомился  он  с  одной  девушкой.  А
девушка была глупенькая, ничего не понимала. Потом они поссорились...
   - По его вине...
   - А ты ее разве знаешь?
   - Встречала...
   - Тогда ты должна знать, чем у них все кончилось. А?
   - А разве кончилось?
   Но на этом поставим точку. Хватит. На  вокзальных  часах  уже  четверть
пятого. И на востоке уже стало светать - видны трубы,  антенны.  И  вообще
ничего умного эти товарищи сегодня уже не скажут. Не  будем  их  винить  в
этом...

   1954