Она возвращается с работы, а он уже за  книгой.  Никогда
раньше столько не читал. А теперь уткнется в книгу и молчит.
   Однажды  она  пошла  на  хитрость:   купила   пол-литра,   может,   это
подействует, развяжет язык. Но, как назло, явился Сергей - у него какое-то
чутье на это дело, - и языки у них действительно развязались, но о чем они
говорили? О своих солдатах, о  всяких  там  танках,  окружениях,  Ваньках,
Петьках, - как не надоело только!
   Потом появился Алексей. Николай сразу оживился,  стал  много  говорить,
смеяться, совсем как до войны. Шура начала ревновать его к  Алексею.  Даже
хотела, чтоб он скорее от них уехал. Но когда он, получив где-то  каморку,
действительно уехал, пожалела, - Николай опять уткнулся в книги.
   Шура принялась старательно читать  газеты.  По  вечерам  рассуждала  на
международные темы и, как ей казалось, вовсе не так уж глупо.  Но  Николай
только рассеянно подымал голову и говорил: "возможно", "право,  не  знаю",
"да", "нет". Если бы то же самое сказал Алексей, он сразу оживился бы,  и,
кроме этих слов, у него нашлись бы и другие...


   Шура стояла на балконе. Она слышала,  как  Николай  все  еще  ходил  по
комнате, звеня мелочью в кармане.  Потом  вышел  на  балкон,  стал  за  ее
спиной.
   - У тебя что, неприятности какие-нибудь? - спросил он.
   Шура не ответила.
   - По службе, что ли?
   - Да... по службе...
   - Опять твой Беленький?
   - Нет, не Беленький.
   - А кто же?
   Он наклонился над ней, и  Шура  почувствовала  на  шее  и  затылке  его
дыхание.
   - Кто же? Скажи мне.
   Шура не выдержала.
   - Ах, господи боже мой... Не все ли  равно  кто.  Как  будто  это  тебя
интересует!
   Николай взял ее обеими руками за голову и повернул к себе лицом.
   - Шура, что это значит?
   У нее дрожали губы.
   - Уходи, - еле слышно сказала она. - Уходи... Уходи к своей Вале... - и
опять расплакалась.
   Николай несколько секунд стоял, держась рукой за  перила,  потом  резко
повернулся и вышел из комнаты.



10

   Экзамены были сданы. Все  оказалось  совсем  не  так  страшно.  Николай
получил по всем предметам четверки, а через несколько  дней  в  вывешенном
списке обнаружил свою фамилию.
   По этому случаю  был  устроен  небольшой  пир  "в  самом  тесном  кругу
друзей". Все  держали  себя  свободно  и  весело;  Ромка  Видкуп,  забавно
перебирая плечами, пел цыганские  романсы  под  гитару;  Сергей  показывал
чудеса жонглирования, разбив всего лишь две бутылки; Алексей  прочел  "Оду
на вступление Николая на учебную стезю".
   Назавтра Николай уехал в Черкассы.
   За день до того никто об этом даже не думал. План возник  случайно,  на
вечеринке. Оказалось, что у Ромки есть родители - отец и  мать,  и  совсем
недалеко, в Черкассах, что до начала занятий осталось больше двух недель и
что вообще какого черта, говорил  Ромка,  околачиваться  в  городе,  когда
можно чудесно  провести  время  на  Днепре,  поправляясь  на  родительских
харчах. Шура и Алексей поддержали его,  и  на  следующий  день  Николай  с
Ромкой выехали на старенькой, осипшей "Десне" в Черкассы.
   За два дня до начала занятий Николай вернулся домой. Шура, увидев  его,
всплеснула руками.
   - Ой! Какой толстый! - в голосе ее чувствовался даже испуг.  -  Никогда
тебя таким не видела.
   Николай рассмеялся.
   - Картошка, сметана, спокойная жизнь.
   - А почему телеграммы не прислал? Я бы тебе пирог с  яблоками  испекла.
Сейчас столько яблок...
   Она побежала на кухню, а Николай, посмотрев ей вслед, подумал: "Ну, вот
и все в порядке! Веселая, собирается пирог печь".
   Весь вечер они  провели  вместе.  Николай  рассказывал  о  полуметровых
сазанах, которых они ловили, о старике  Кононовиче  -  Ромкином  отце,  по
вечерам заводившем бесконечные разговоры с Николаем. Шура делилась  своими
служебными новостями.
   Следующий день было воскресенье. Привыкший к реке, Николай вытащил Шуру
на пляж, и хотя был конец августа, Шура даже  обожглась.  Провели  они  на
пляже целый день. Лежали под грибком, немножко поиграли в волейбол.  Потом
Николай демонстрировал Шуре прыжки в воду с  вышки.  Прыгал  он  хорошо  -
всякими щучками и ласточками. Шура с удовольствием  слушала,  как  опытные
пловцы хвалят ее Николая.
   Вернулись последним катером, прошлись по тихому вечернему городу,  рано
легли спать, усталые от воздуха, солнца,  воды,  -  совсем  как  в  старое
доброе время.
   На следующий день Николай пошел в институт.
   Но, как это всегда бывает, оказалось, что аудитории для  первого  курса
еще не подготовлены и занятия перенесены на завтра,  на  вторник.  Николай
списал расписание, потолкался между ребятами в вестибюле.  Потом  зашел  в
библиотеку - надо было захватить учебники, пока не поздно.
   За столом, у самой стойки, сидела Валя. Наклонившись  над  книгой,  она
что-то выписывала из нее в блокнот. Николай прошел мимо  (она  не  подняла
головы), попросил нужную ему книгу, полистал ее, потом подошел к Вале.  Он
не видел ее целый месяц.
   - Можешь меня поздравить, Валя,  -  сказал  он  негромко,  перегнувшись
через стойку.
   Валя вздрогнула и подняла голову.
   - Можешь меня поздравить, - повторил он. - Приняли.
   Валя продолжала смотреть на него,  повернув  голову  и  прикусив  губу.
Потом сказала:
   - Поздравляю. Я очень рада.
   - Я тоже. - Николай почему-то улыбнулся. - Вот я и студент, значит.
   - Студент, - повторила за ним Валя и посмотрела куда-то в сторону.
   По всему видно было, что она не очень склонна к разговору.  Но  Николай
не отходил. Ему не хотелось уходить. Придвинув  ногой  стоявший  у  стойки
стул и опершись о него коленом, смотрел на Валю.
   - У тебя что, лекция сейчас?
   - Да, через пять минут.
   Николай помолчал, потом,  чувствуя,  что  пауза  затягивается,  спросил
почему-то о Бэлочке:
   - Ну, как Бэлочка? Не родила еще?
   - Родила. Двойню.
   Он не выдержал и рассмеялся.
   - Бедный Муня! И давно?
   - Говори тише. Здесь все-таки библиотека.
   Николай закрыл ладонью рот, потом  вопросительно  взглянул  на  Валю  и
спросил уже шепотом:
   - Вероятно, надо подарить что-нибудь?
   - Твое дело.
   - Что же?
   Валя ничего не ответила. Николай почесал затылок.
   - Придется на толкучку сходить.
   Он посмотрел на часы  -  было  без  пяти  двенадцать.  Отодвинул  стул,
выпрямился. Валя кончила писать и всовывала блокнот в полевую сумку.
   - Так у тебя, значит, еще лекции? - спросил Николай.
   - Да. До трех.
   - А после трех?
   Валя подняла голову.
   - А тебе зачем?
   - Просто так... Думал, может, вместе на толкучку сходим. Я ведь в  этих
вещах не очень...
   - А я, по-твоему, очень? - Она чуть-чуть улыбнулась,  и  Николаю  сразу
стало хорошо, он не видел этой улыбки почти год.
   В коридоре задребезжал звонок. Валя  перекинула  сумку  через  плечо  и
сказала:
   - Прости, мне надо идти.
   Николай до трех часов бродил по городу. Прошелся по садам вдоль Днепра,
затем, от нечего делать, зашел на выставку проектов реконструкции  города.
Ему было весело и хотелось разговаривать. По выставке  ходил  недовольного
вида старик с  серебристой  бородкой.  Николай  почему-то  решил,  что  он
художник, и завел  с  ним  разговор.  Старик  оказался  не  художником,  а
капельдинером оперного театра, тем не менее критиковал проекты с  апломбом
старожила и знатока.
   - Ну чего это они все придумывают? Удивить хотят. Строили бы,  как  оно
было, и никто б их не ругал. Разве плохо  было?  Я  вас  спрашиваю:  разве
плохо?
   Николай говорил, что не плохо, но сейчас все-таки другое время, и  если
уж строить заново, так зачем же строить так, как при царе Николае.
   Старик качал головой.
   - А зачем эти шпили? Не  понимаю.  Дом  должен  быть  домом  с  окнами,
крышей, честь честью. А они шпили какие-то.
   Старик был рад собеседнику и попытался даже перейти  с  архитектуры  на
театр, но Николай понял, что это небезопасно,  к  тому  же  было  уже  без
четверти три, и, распростившись со стариком, побежал за Валей.
   Толкучка отняла у них часа полтора. Несмотря  на  поздний  час,  народу
было так много, что к концу своего похода Николай с Валей чувствовали себя
так, будто их полтора часа молотили цепами. Они долго стояли перед детской
коляской на рессорах и резиновых шинах, но  она  была  не  по  карману,  и
пришлось, уговорив себя, что младенцы  все  равно  в  ней  не  поместятся,
ограничиться покупкой двух чепчиков.
   Чепчики были  бумазейные  -  в  общем  очень  некрасивые,  с  какими-то
голубыми бантиками неизвестно для чего, - но  молодые  родители  пришли  в
восторг. Бэлочка утверждала, что чепчики  очень  даже  к  лицу  младенцам.
Николай, хотя никак и не мог понять, о каких лицах может быть  речь,  тоже
соглашался и говорил, что очень мило. Муня держал обоих близнецов на руках
и смотрел такими счастливо умоляющими глазами, что не  хвалить  Аркадия  и
Ларису было бы просто бесчеловечно. И Николай хвалил, и Валя тоже хвалила,
и Бэлочка сияла, а Муня просил разрешения распеленать их, чтобы  показать,
какие у них аппетитные спинки и животики.
   Потом пришел Яшка Бортник и стал совать им в рот папиросы. Муня пытался
оттащить, Яшка хохотал.  Тогда  Бэлочка  сказала,  что  она  будет  сейчас
кормить, и все ушли.
   Валя отправилась на кухню  что-то  готовить.  Николай  зашел  к  ней  в
комнату и с детской  радостью  начал  рассматривать  знакомые  предметы  -
разбитое пресс-папье, под которым  лежали  квитанции  за  квартиру,  куски
кварца и горного хрусталя. Под чернильницу была засунута старая концертная
программа.
   Николай вспомнил этот концерт. Анна Пантелеймоновна с  Валей  заставили
его как-то пойти вместе с ними послушать музыку.
   - Слух у вас есть,  а  музыки  вы  не  знаете,  -  сказала  тогда  Анна
Пантелеймоновна. - Надо приучать себя к хорошей  музыке.  Идите  на  кухню
почистите сапоги.
   Он пошел на кухню, почистил сапоги, а потом  битых  три  часа  сидел  и
слушал какой-то Бранденбургский концерт и еще какие-то классические  вещи.
В  одном  месте  он,  кажется,  даже  всхрапнул,  но  ни  Валя,  ни   Анна
Пантелеймоновна, к счастью, не заметили.
   Обе они были в восторге, - восхищались дирижером,  бледным  длинноруким
человеком во фраке, страшно вспотевшим к концу  вечера.  Николай  говорил,
что ему тоже понравилось, но  когда  ему  предложили  через  неделю  пойти
опять,  он  под  каким-то  предлогом  уклонился:  музыку  он   любил,   но
предпочитал все-таки ансамбль Александрова.
   - Ладно, ладно, - говорила Анна Пантелеймоновна,  не  унимаясь.  -  Вот
приедет Нейгауз, попробуйте тогда у меня отвертеться...
   Николай  засунул  программу  опять   под   чернильницу.   Бедная   Анна
Пантелеймоновна! Так и не дождалась она своего Нейгауза.
   В комнату вошла Валя и стала накрывать  на  стол.  Постелила  скатерть,
расставила тарелочки точно так, как это делалось при Анне Пантелеймоновне,
и то, что это было сделано именно Валей, которая этого никогда  раньше  не
делала, особенно как-то тронуло Николая. Вообще Валя держалась спокойно. О
матери говорила мало, а когда говорила, то просто и сдержанно.  Незнакомый
человек мог бы даже подумать, что мать умерла не месяц тому  назад,  а  по
крайней мере год. Но в каких-то мелочах - в еловой веточке  над  последним
портретом Анны Пантелеймоновны, снятым перед самой  войной,  в  приколотых
булавкой  к  спинке  дивана  часах,  которые  всегда  вешала   туда   Анна
Пантелеймоновна, когда ложилась спать, -  в  этой  скатерти  и  тарелочках
чувствовалась вся любовь и большое, Настоящее горе дочери.
   Она сказала Николаю:
   - Ты знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть  к  тому,  что  мамы  нет.
Вчера, например, в восемь часов пошла на  кухню  чайник  ставить,  чтоб  к
половине девятого успел закипеть. Ведь мать  обычно  к  половине  девятого
приходила.
   Николай чувствовал себя почему-то виноватым. Весь сегодняшний день  ему
было как-то особенно радостно и хорошо, и именно поэтому, сидя в  комнате,
где все напоминало Анну Пантелеймоновну, он никак  не  мог  отделаться  от
ощущения, что он держит себя не так, как надо, что у него глупо-счастливое
лицо и что Валя это видит и ей это неприятно. И все-таки ему было хорошо.
   Вернувшись к себе, Николай сказал Шуре, что у него было  шесть  лекций,
потом собрание, что он очень устал, ужинать не будет - он перекусил там  с
ребятами - и сразу же лег спать.
   Это был первый случай, когда Николай солгал Шуре. Первый и последний.



11

   Сергей Ерошик больше всего в жизни ненавидел свою службу в Осоавиахиме.
Он был, что называется, широкой натурой. Если гулять,  так  уж  так,  чтоб
чертям тошно было, - с музыкой, песнями, танцами; если  работать,  так  уж
работать по-молодецки, с присвистом, чтоб пальцами на тебя указывали: вот,
мол, он какой.
   О том, что он станет летчиком, Сергей мечтал чуть ли не  с  семилетнего
возраста. Мастерил какие-то модели, вырезал из книг и наклеивал в тетрадку
фотографии  самолетов  и  знаменитых  летчиков,  с  одним  из   них   даже
познакомился, правда, не знаменитым и не военным, а гражданским, что было,
конечно, не то, но знакомством этим горд  был  невероятно.  Увлечение  это
кончилось  тем,  что,  не  закончив  десятилетки,  он  поступил  в   школу
мотористов, а перед самой войной - в летное училище.
   Занимался он хорошо,  с  увлечением,  но  образцом  дисциплины  не  был
никогда. Еще в училище занимал далеко не  последнее  место  по  количеству
часов, проведенных на гауптвахте, а в полку чаще других  имел  не  слишком
уютные беседы с замполитом. Зато если уж речь заходила о  воздушных  боях,
то чаще и больше всего говорили о паре Шелест - Ерошик.  Дрались  они  оба
действительно  хорошо.  Шелест  спокойнее,  увереннее.   Сергей   азартно,
отчаянно, и, может, именно поэтому прибывшая из училищ желторотая молодежь
не сводила с него влюбленных глаз: "Вот это пилотяга так пилотяга!" Сергей
снисходительно улыбался и, рискуя быть  опять  приглашенным  на  беседу  к
замполиту, выкамаривал в небе черт знает  что  -  воевать,  так  с  шиком!
Молодежь, не имея возможности походить на него в бою,  подбривала  на  его
манер затылки, ходила слегка вразвалочку, сдвинув шлем на макушку.
   Но все это было позади. И это и  вольная,  хотя  и  тошная,  по  правде
сказать, "доосоавиахимовская" жизнь с деньгами, гульбой.  Сиди  теперь  на
колченогом стуле, смотри в чернильницу,  вспоминай  о  прошлом.  И  Сергей
сидел, курил, швырял окурки под стол  и  ненавидел  этот  стол,  ненавидел
бумаги, отчетность, ненавидел своего начальника, подполковника в отставке,
приносившего с собой на службу кефир и курившего  махорку  только  потому,
что в ней якобы меньше никотина.
   - Мухи дохнут  от  скуки,  как  только  зайдет.  Вот  так  вот,  кверху
лапками...
   Чего он хотел, Сергей и сам не знал. Но только не этого.
   Как-то на футбольном матче он  встретил  майора  Анциферова,  помпохоза
полка, в котором они вместе служили в сорок первом году. Сейчас  Анциферов
работал в штабе Округа. Тут же, с матча, зашли в ресторан "Динамо". Сергей
стал ругать жизнь, работу, начальника с кефиром, Анциферов пил  мало  -  у
него было что-то с почками, - сочувственно и немного смущенно  смотрел  на
Сергея, постукивая ножом о стакан, потом сказал:
   - А почему бы мне не свести тебя с капитаном Сененко, а?
   - Это что еще за капитан?
   - Хороший  парень.  Начальник  аэроклуба.  На  той  неделе  встретил  -
говорит, ему люди нужны.
   - Куда? В аэроклуб? Чего я там не видел? Пацанов? "Удвешки"?
   Анциферов улыбнулся.
   - Все-таки свежий воздух, молодежь...
   - К чертовой матери! Не хочу. Нашли педагога.
   Анциферов все-таки вырвал из блокнота листок  и  записал  на  нем  свой
телефон.
   - Заходи. У меня жена хорошая. Вареники с вишнями любишь?  Так  делает,
что пальчики оближешь, - и посмотрел на часы: к девяти  ему  надо  было  в
штаб.
   Сергей проводил его до трамвая.
   Аэроклуб?.. На кой дьявол он ему сдался. Смотреть, как  другие  летают?
Анциферов всю жизнь протолокся помпохозом, фрицев только пленными видел...
А он истребитель. Плевал он на эти аэроклубы.
   Через полчаса он был уже у Славки Игнатюка.
   Круглолицый, губастый, с ленивым  взглядом  из-под  полуопущенных  век,
Славка, увидев Сергея, улыбнулся.
   - Жив?
   - Как видишь.
   - А морда кислая.
   - Горькой хочется, потому и кислая.
   Славка почесал свою жирную грудь.
   - Что ж, можно... Давно тебя не видел.
   - Давно.
   В прошлом  году,  разругавшись  из-за  тапочек,  они  расстались  и  не
виделись что-то около года. Сейчас Славка работал в райпотребсоюзе.
   - Не то, что в прошлом году, но жить можно. А ты? Сколько имеешь?
   - Шестьсот пятьдесят.
   - Тю-ю... Женился, что ли?
   - Нечего мне делать!
   - Сдрейфил?
   - Вроде.
   Игнатюк криво усмехнулся:
   - Твое дело... А то мог бы устроить.
   Они сидели в подвальчике. Игнатюк лениво поглядывал по сторонам.
   - Жизнь, конечно, не фонтан, масштабы другие, но  умеючи  -  можно.  На
хлеб с маслом и эту штуку, - он щелкал пальцами по бутылке, - хватает.
   Сергей молчал.
   - Да ты рубай, не  стесняйся,  -  Игнатюк  вилкой  подвигал  тарелку  с
селедкой и вялыми, серыми огурцами. - Надоело, вижу, бумажки свои  писать?
Спокойнее, что и говорить, а все-таки... Как это  Валька  Костюк  говорил?
Десять тысяч всегда лучше одной. А ну, отец, дай-ка нам еще.
   Сергей ковырял вилкой огурцы.
   Десять тысяч всегда  лучше  одной.  Смешной  парень  был  этот  Валька.
Посадили. А Игнатюк - дрянь. Умный, хитрый, но дрянь. Да и он сам, Сергей,
тоже дрянь. Разве не дрянь? Хорошо Николаю: Шура,  семья,  две  ноги...  У
Анциферова тоже жена, вареники с вишнями. Хорошо им...
   Вернулся Сергей домой уже ночью. Спал как убитый. На работу  опоздал  -
пришел к двенадцати. Начальник ел кефир и мрачно поглядел на Сергея. Потом
спросил:
   - Заболели, что ли?
   - Да.
   В четыре часа Сергей ушел. В пять он условился встретиться с Игнатюком.
Надо было только предварительно позвонить  по  телефону.  Стоя  в  тесной,
исписанной со всех сторон будке, долго искал листок  с  номером  телефона.
Наконец нашел. Набрал номер.
   - Вас слушают, - ответил знакомый, чуть-чуть хрипловатый голос.  -  Кто
говорит?
   - Это я, Сергей.
   - Алло! Кто говорит? Алло! Да нажмите вы кнопку!
   Сергей нажал - какой дурак их только придумал!
   - Говорит Ерошик. Мне надо...
   - А, Сергей? Привет. Ты сейчас свободен?  Заезжай,  Чкалова,  пятьдесят
восемь. Желтый дом с белыми колоннами. Я тебя буду ждать на углу.  У  меня
как раз перерыв.
   Сергей повесил трубку. Что за черт? Голос был  явно  не  Славкин...  Он
стал рыться в бумажках. Ну конечно  же,  он  позвонил  Анциферову.  Балда!
Перерыл все карманы - Славкиного телефона не было.
   В стекло уже кто-то стучал  монетой.  Сергей  вышел,  порылся  опять  в
карманах, плюнул и  пошел  на  улицу  Чкалова,  58.  Через  час  Анциферов
знакомил его с капитаном Сененко.
   Капитан оказался штурманом бомбардировочной авиации,  сбитым  в  апреле
сорок пятого года над Берлином, потерявшим одно ухо и приобретшим шрам  от
того места, где было это ухо, до самого подбородка. В синем комбинезоне  с
засученными рукавами и в сдвинутой на затылок фуражке он водил  гостей  по
полю и говорил:
   - А вот то ангар. - Он указывал на какой-то полуразвалившийся сарайчик.
- А вон там вот, отсюда не видно, за ангаром,  наша  техника.  На  прошлой
неделе получили.
   Из-за сарая выглядывала видавшая виды, насквозь простреленная "удвешка"
- самолет У-2, без мотора. Сергей скептически посмотрел на него,  заглянул
в сарай, именовавшийся "ангаром", почесал затылок.
   - М-да...
   - Что поделаешь, война! - Капитан тоже почесал затылок, сдвинув фуражку
на лоб. - Обещают помочь.
   - Обещают...
   Зашли в "ангар". С десяток хлопцев, лет семнадцати  -  восемнадцати,  в
одних трусах возились вокруг распиленного на части мотора.
   - Учебные пособия, - по