лось.
   - А вон и тот дом, где мы жили. Вон там, за стадионом. Видишь?  Желтый,
с башенкой. Рядом с разрушенным. Только окна не сюда, а во двор. - Николай
бросил камешек в ту  сторону,  куда  указывал.  -  И  сколько  прожили-то,
каких-нибудь семь-восемь месяцев. Расписались  в  ноябре,  как  раз  перед
праздником, а в июне  меня  уже  в  армию  взяли...  Но,  ей-богу,  можешь
поверить, за эти семь-восемь месяцев... - Николай  вдруг  умолк,  взглянул
искоса на Сергея (тот по-прежнему лежал на животе, глядя на город),  потом
сказал: - Тебе, холостяку, рассказывать? Разве ты поймешь?  Мне  вот  тоже
когда-то казалось, жена - это так, для стариков: спокойно,  удобно,  белье
выстирано. А молодому... В кино обязательно  с  женой,  и  по  субботам  в
театр, и чтоб галстук, воротничок, иначе нельзя. И вообще...
   Сергей повернул голову, подмигнул хитрым глазом:
   - Главное, "вообще". Вот оно-то и не разрешалось.
   Николай помолчал, потом, не улыбаясь, сказал:
   - Знаешь что, друг: иди-ка ты домой.
   - Ну вот, обиделся.
   - Не обиделся, а... иди-ка домой.
   Сергей вытянул губы, и усики его смешно задвигались.
   - Картина ясная. Вернешься.
   Николай ничего не ответил. Встал. Сергей взглянул на часы.
   - Тю-тю, седьмой час! Вот оно, про любовь говорить... - И тоже встал. -
Так как ты сказал? Куценко, Тимофей Григорьевич?
   - Григорий Тимофеевич.
   - А стоящий хоть парень?
   - Хороший.
   - Водку пьет?
   - Пьет.
   - Тогда не забуду. - Он отряхнул брюки, взглянул на Николая: - А может,
мне все-таки сходить к ней, к твоей Шуре? А?
   - Уходи уж... Ей-богу, не посмотрю, что ты с палочкой.
   Сергей рассмеялся, ловко, почти  не  опираясь  на  палку,  спустился  с
пригорка и  помахал  на  прощанье  рукой.  Николай  еще  полежал  немного,
попытался читать  "Красноармеец",  но  не  вышло,  и,  сделав  крюк  через
футбольное поле, чтоб размяться, пошел на ужин.



5

   В адресном столе Сергей просидел около часа. Куценко так  и  не  нашли,
зато у Митясовой оказалось два адреса: улица Горького, 24 и  38.  Один  из
них, очевидно, был довоенный.
   Сергей сунул бумажку в  карман,  вышел  на  улицу  и  сразу  же  поймал
"виллис", который отвез  его  на  улицу  Горького.  В  двадцать  четвертом
Митясовой не  оказалось.  Он  пошел  в  тридцать  восьмой.  Две  беленькие
девочки, сидевшие у подъезда на скамейке, сказали ему,  что  она  живет  в
восьмой квартире, надо только погромче стучать. Сергей постучал  погромче.
Дверь почти сразу же открыли. Он спросил Митясову. Ему сказали,  что  надо
пройти по коридору и постучать  во  вторую  дверь  налево.  Он  прошел  по
коридору и постучал.
   - Войдите, - раздался высокий женский голос.
   В небольшой, очень скромной комнате, почти сплошь заставленной цветами,
сидела женщина за швейной  машиной.  Не  вставая  и  продолжая  шить,  она
повернулась и, сощурившись, - очевидно, она была близорука,  -  посмотрела
на Сергея. Сергей вошел и остановился около стола.
   - Вы ко мне? - спросила женщина, внимательно  через  плечо  разглядывая
Сергея, точно стараясь вспомнить, где она его видела.
   Сергей кивнул головой. Женщина встала и подошла к столу.
   Она  была  небольшого,  скорее  даже  маленького  роста,  тоненькая,  с
густыми, падавшими  на  лоб  каштановыми  волосами  и,  что  прежде  всего
обращало  на  себя  внимание,   большими,   серьезными,   сейчас   немного
недоумевающими серыми глазами. На первый взгляд ей никак нельзя было  дать
больше двадцати лет, и только потом, присмотревшись, Сергей увидел  первые
седые волосы, а возле рта две морщинки, которых не должно было быть. Одета
она была в какой-то домашний халатик, который сразу же  немного  испуганно
запахнула, и стоптанные туфли на босу ногу.
   - Вы ко мне? - повторила она, машинально  продолжая  втыкать  иголку  в
бортик своего халата.
   - К вам, - сказал Сергей. - Можно сесть?
   - Пожалуйста, пожалуйста. - Она торопливо подвинула  стул  и  привычным
жестом хозяйки смахнула с него предполагаемую пыль.
   Сергей сел и вынул портсигар.
   - Можно?
   Женщина ничего не ответила. Облокотись о спинку стула, она  следила  за
пальцами  Сергея,  разминавшими  папиросу.  Потом  тихо,  точно  в   себя,
спросила:
   - Вы от Николая?
   - От Николая, - сказал Сергей и отвел почему-то глаза. -  Он  сейчас  в
госпитале. В Окружном госпитале. Он не знает, что я к вам пришел.
   - Что с ним? - спросила Шура.
   - Пулевое ранение с переломом кости. Рука. И нерв поврежден.
   - И нерв поврежден, - повторила Шура.
   - Это значит, что он не может двигать пальцами, - пояснил Сергей. - Это
надолго.
   - Надолго, - опять повторила Шура и посмотрела  на  часы,  висевшие  на
стенке. Они показывали без пяти шесть.
   Кто-то легкими шагами прошел по коридору. Проходя мимо двери, крикнул:
   - Шура, я сняла ваш суп!
   - Одну минуточку! - Шура запахнула халатик и выбежала в кухню.
   "Сейчас ввалится муж", -  подумал  Сергей  и  невольно  огляделся,  ища
признаков его существования в этой комнате.
   На гвозде висел ремень с портупеей,  а  в  углу,  возле  печки,  стояли
брезентовые,  очевидно  сшитые  из  плащ-палатки,  сапоги.  Фотографий  ни
Николая,  ни  кого-либо  другого  не  было.  На  стенах  висели  картинки,
вырезанные, очевидно, из журнала: мишки в  лесу,  бурное  море  с  черными
тучами, а возле окна большая карта с нанесенной линией фронта.  В  комнате
было чисто и уютно, хотя  и  были  видны  следы  оккупации  -  закопченный
потолок и большой рыжий потек над самым окном.
   Особый уют  придавали  цветы.  Их  было  очень  много:  на  комоде,  на
тумбочке, на письменном столе, но больше всего на окне. Маленький горшочек
с плющом висел на веревочке. Тут же стояли кактусы, один из них даже цвел,
в нескольких бутылочках торчали молоденькие листья фикуса.
   В коридоре хлопнула входная дверь. Послышались быстрые мужские шаги,  и
в комнату, не стучась, вошел совсем  молодой,  лет  двадцати,  не  больше,
парнишка в военной форме, без погонов. Увидев Сергея, он как будто немного
смутился, но, ничего не сказав, подошел к письменному столу.
   Почти сразу же за ним вошла Шура.
   - Познакомься. Это товарищ Николая.
   Молодой человек повернулся.
   - Вот видишь. Я ж говорил, что это он приходил, а ты... -  Он  протянул
руку Сергею: - Бунчужный. Он что, в госпитале?
   - В госпитале.
   - Очевидно, ранение не серьезное, раз он... - парень замялся.
   У него было очень приятное курносое лицо с  пухлыми,  придававшими  ему
совсем детское выражение губами и смешной, тоже какой-то детский,  хохолок
на лбу.
   - Я хотел сказать: раз он мог сюда прийти, значит...
   - Нет, ранение серьезное, - сухо ответил Сергей.  -  Я  думаю,  что  на
фронт он уже не вернется.
   - Не вернется? - Сергею показалось, что парень покраснел. - Вы думаете,
что не вернется?
   - Да, я так думаю.
   - Вы с нами пообедаете? - спросила Шура, ставя на  стол  тарелки  и  не
глядя на Сергея.
   - Спасибо. Я уже обедал.
   Бунчужный вынул из кармана кисет и аккуратно сложенную газетную бумагу.
   - Вы курите?
   - Спасибо. Только что потушил папиросу.
   - А я вот махорку курю. Никак не отвыкну. Шурочка, правда, ругается,  -
он улыбнулся, и на щеках его появились две ямочки, - но махорка, по-моему,
все-таки лучше. Правда?
   Сергей ничего не ответил.  Бунчужный  старательно  свертывал  папиросу.
Шура протирала тарелки.
   - С посудой совсем  беда.  Все  тарелки  перебила,  а  новых  нигде  не
достанешь. Может, вы все-таки пообедаете?
   - Нет, я уже обедал.
   Шура положила на стол ножи и вилки и вышла на  кухню.  Сергей  сидел  и
крутил пальцами пепельницу. Он сам не мог понять, чего он сидит?  То,  что
ему надо было, он сделал: сообщил Шуре  о  Николае,  посмотрел  на  нового
мужа, - чего ж еще сидеть? Откланялся и ушел. Вместо этого Сергей встал  и
подошел к карте с линией фронта.
   - Тут не все отмечено, - оживленно, точно радуясь теме  для  разговора,
сказал Бунчужный, подходя сзади к Сергею.  -  Сегодня  передали  -  вы  не
слыхали?  -  наши  заняли  в  Румынии  больше  ста   населенных   пунктов.
Турну-Северин - это вот здесь - и еще какой-то, на "лунг" кончается.
   - Н-да... - сказал Сергей.
   - Просто не успеваешь отмечать. Уже  к  югославской  границе  вышли.  В
этом, кажется, месте. Постойте, я сейчас посмотрю.
   Бунчужный, став на стул, начал искать газету в большой кипе на шкафу.
   - Да вот она. - Он соскочил со стула. -  Так...  Наши  части  вышли  на
границу Румынии и Югославии. А где - не сказано. Мне почему-то казалось...
   - Вы где-нибудь работаете? - неожиданно спросил Сергей, оборачиваясь  к
нему.
   Бунчужный удивленно посмотрел.
   - Работаю. А что?
   - Да ничего. Просто так. Интересуюсь. На каких фронтах воевали?
   - На разных. На Юго-Западном, Донском, Сталинградском...
   Вошла Шура с кастрюлей в руках.
   - Может, вы все-таки...
   - Нет, нет... Я пошел. - Сергей посмотрел на часы. - Уже седьмой час.
   -  Так  скоро?  Мы  даже...  -  Она  стояла  с  кастрюлей  в  руках   и
смущенно-вопросительно смотрела на Сергея. - Вы торопитесь, я понимаю.
   - Да, я тороплюсь. Всякие дела еще... Всего хорошего!
   - До свидания, - скороговоркой сказал Бунчужный и протянул руку.  -  Вы
там от меня... - Он прижал руку к груди и слегка поклонился.
   Шура поставила кастрюлю на стол.
   - Одну минуточку! У нас темно. Разрешите, я вперед пройду.
   Открывая наружную дверь, она спросила:
   - Вы не сказали, где он там лежит.
   - Первое хирургическое. Третья палата. Это второй корпус слева. Большой
двухэтажный корпус.
   - Спасибо. Большое спасибо. Я  обязательно...  Осторожнее,  там  выбиты
ступеньки, не споткнитесь.
   - Ничего, ничего. Я вижу. До свидания.
   - До свидания.
   Сергей стал спускаться. Шура постояла у раскрытой двери,  прислушиваясь
к удаляющимся шагам Сергея. Лестница была темная, и он  на  своем  протезе
спускался очень медленно. Потом хлопнула входная дверь. По коридору прошла
соседка. Шура дождалась, пока она не скрылась в своей комнате,  прошла  на
кухню и там заплакала.



6

   Дни по-прежнему стояли теплые, совсем летние, и Николай  целыми  днями,
скинув рубашку, загорал на своей лужайке.
   Он привык к чтению. До  войны  он  мало  читал,  а  если  и  читал,  то
урывками, когда нечего было делать, да и то те  книги,  которые  откуда-то
приносила Шура. Это были все  старые,  растрепанные,  пахнувшие  почему-то
мышами и пылью книги про любовь, которые Николай тут же забывал  -  он  не
любил читать про любовь.
   В госпитале он стал читать. Сначала тоже от нечего делать. Зашел как-то
после кино в библиотеку, просмотрел  газеты,  увидел  на  полках  книги  и
попросил, чтоб ему дали что-нибудь интересное, только не про  войну  и  не
про любовь.
   Библиотекарша, пожилая, коротко остриженная и приветливая, улыбнулась и
дала ему "Всадник без головы". Он  на  следующий  же  день  его  вернул  и
получил "Баскервильскую собаку", затем "Гиперболоид инженера Гарина".  Эта
книга ему не понравилась - слишком уж выдуманная, и он попросил что-нибудь
попроще, без фантазии. Анна Пантелеймоновна улыбнулась и дала ему рассказы
Горького, Николай увлекся, потребовал еще.
   Он сам себе удивлялся. В прошлом году, когда он  лежал  в  госпитале  в
Баку, он был первым заводилой, душой палаты. Под его руководством чуть  ли
не ежедневно "пикировали" в город, пользуясь  выходившим  на  улицу  окном
физкультурного зала, ходили в театр  и  кино,  по  ночам  долго  сидели  в
коридоре, развлекая дежурных сестер, или, запершись в  палате,  занимались
недозволенной игрой в карты. Здесь же было не то. Большинство находившихся
в госпитале были из местного гарнизона.  К  ним  приходили  жены,  сестры,
знакомые. Устроившись где-нибудь на травке, они уничтожали принесенные ими
продукты и рассказывали, рассказывали без конца о своих болезнях.  Николая
это раздражало. А может  быть,  он  просто  завидовал.  К  нему  никто  не
приходил, даже Сергей и тот исчез.
   Как-то ребята из соседней палаты  (там  было  два  фронтовика)  достали
где-то обмундирование и предложили Николаю "спикировать" в город.
   - Хватит читать. Глаза опухнут.
   Николай  пошел,  но  с  ужасом  заметил,   что   совершенно   разучился
веселиться, и с завистью смотрел на своих товарищей, которые,  подцепив  в
кино каких-то барышень, просто и непринужденно  болтали  с  ними,  вызывая
поминутно вспышки хохота своими незамысловатыми  анекдотами  и  фронтовыми
рассказами.  Николай  тоже  пытался  острить,  но  у  него  почему-то   не
получалось. Одна из девушек сказала:
   -  Можно  подумать,  товарищ  капитан,  что  вы  вчера   свою   бабушку
похоронили.
   "Черт! - выругал сам  себя  Николай.  -  Действительно,  точно  бабушку
похоронил. На человека перестал быть похож. И из-за чего? Из-за  какого-то
там Феди. А ну его..." И тут же, чтоб отвлечься от  этих  мрачных  мыслей,
предложил после кино зайти  посмотреть  аттракцион  "Петля  смерти",  мимо
которого они как раз проходили.
   После аттракциона, где двое  ребят  с  отчаянным  треском  носились  на
мотоциклах  по  вертикальной   стенке,   Николай   оживился,   стал   тоже
рассказывать какие-то фронтовые эпизоды и вскоре  даже  почувствовал,  что
молодым девушкам не так уж с ним скучно. Потом проводили девушек  домой  и
условились встретиться в ближайшую субботу.
   Но встреча эта не состоялась.  Помешали  два  события,  происшедшие  на
следующий же день.
   Первым событием были полученные с фронта письма. Их пришло сразу три  -
в одинаковых конвертах, со штампами военной цензуры.
   Замполит Кадочкин, исполняющий сейчас обязанности командира роты, своим
красивым круглым почерком писал, что "солдаты  и  офицеры  вверенного  вам
подразделения" (из деликатности он писал, что рота вверена  все  еще  ему,
Николаю, чем хотел подчеркнуть свою веру в  его  возвращение)  по-прежнему
отлично выполняют задания командования, что противник все еще  упорен,  но
упорство это будет сломлено и день победы не за  горами.  В  конце  письма
Кадочкин перечислял, кто  чем  награжден,  и  сообщал,  что  Николая  тоже
представили к ордену Отечественной войны первой степени за Люблин.
   Второе письмо было от бойцов.  По  цветистости  и  замысловатости  фраз
Николай сразу понял, что писалось оно Толей Семушкиным,  новым  комсоргом,
ротным поэтом, без конца снабжавшим  дивизионную  газету  своими  стихами,
которые никогда не печатались. Письмо кончалось следующими строфами:

   Мы скорейшего желаем
   Излеченья ваших ран,
   Чтоб в Берлине, мы мечтаем,
   Удалось побыть и нам.

   Третье письмо было от штабной  писарши  Лели  -  веселой,  смешливой  и
тайно, хотя это знали все, влюбленной в своего командира роты.
   В нем писалось с бесконечным повторением слов  "товарищ  капитан",  что
все скучают о своем бывшем командире,  что  Польша  и  поляки  Леле  очень
нравятся, особенно польки, что на смену вишням ("помните, товарищ капитан,
Лущув под Люблином") пришли антоновки, что в роте есть теперь  собственный
павлин, которого, раненным, подобрал санинструктор Павлищев, что сама Леля
теперь уже тетя - она получила письмо из дому, что у нее родился племянник
("не у меня, конечно,  а  у  моей  сестры  Клавы"),  а  пятнадцатого  была
годовщина части, и она выпила два стакана  вина  "и  была  совсем,  совсем
пьяная". Письмо было на шести страницах, кончалось пожеланиями  скорейшего
выздоровления и надеждой,  что  товарищ  капитан  не  забыл  своих  лучших
друзей, которые часто-часто его вспоминают.
   Николай раз десять перечитывал письма.  Он  представлял  себе,  как  их
писали, как Леля бегала в штадив за конвертами (все  три  письма  были  не
обычные фронтовые треугольнички, а в настоящих, совсем как в мирное время,
конвертах), как Толя Семушкин, распластавшись на животе в кустах,  сочинял
стихи, как долго искали  и  не  могли  найти,  а  потом  находили  наконец
где-нибудь храпящим вестового Лободу, чтоб поставил свою  подпись,  и  он,
сопя и кряхтя, выводил ее аршинными буквами... Представил себе и  павлина,
которого, наверное, возит Михеич поверх  своих  мешков,  и  вспомнил,  как
Михеич после Одессы точно так же возил зачем-то  козу,  которая  окотилась
потом тремя козлятами.
   Вспомнил и всех своих друзей, - и последних, и сталинградских, и первых
дней войны, когда он был еще в запасном полку, и, как это  всегда  бывает,
вспоминалось почему-то не  страшное  и  тяжелое,  связанное  с  войной,  а
какие-то веселые, забавные случаи, все то хорошее и сближающее людей,  что
встречалось ему за эти последние три года.
   И так вдруг захотелось туда, к своим  разведчикам,  к  своему  связному
Тимошке, замполиту Кадочкину, Лободе, туда, где есть  для  тебя  настоящее
дело,  где  ты  чувствуешь  себя  нужным,  что  Николай  решил  сейчас  же
поговорить с замполитом госпиталя о своей скорейшей выписке.
   Майор Касаткин - Николай столкнулся с ним, когда платил  партвзносы,  -
произвел на него хорошее впечатление:  спокойный,  немногословный,  сам  в
прошлом фронтовик. Договориться с ним,  вероятно,  будет  нетрудно.  А  на
фронте в конце концов, если не в дивизии, то в штабе армии,  всегда  можно
найти работу - поверяющим или еще кем-нибудь, - работа всегда найдется.
   Решение это еще больше укрепилось после второго, происшедшего в тот  же
день события.



7

   Николай, как обычно, шел после  завтрака  на  свою  лужайку.  Дойдя  до
"второй хирургии", он собирался уже свернуть налево, когда кто-то окликнул
его:
   - Товарищ капитан, а товарищ капитан!
   Он обернулся. Сестра-хозяйка с кипой стираного белья в руках делала ему
головой знаки, чтоб он подошел.
   - Только для вас исключение сделала, - сказала она басом и не  улыбаясь
(она была строга, ее все боялись). - Приемные часы у нас  только  вечером,
вы так и скажите своим друзьям. С шести часов. А  днем,  когда  процедуры,
чтоб не ходили. Там вас дожидаются.
   - Кто? - удивился Николай. Сергей прошел бы прямо на лужайку.
   - А мне откуда  знать?  -  Сестра  пожала  толстыми  плечами.  -  Сидит
какая-то с чемоданчиком.
   "Какая-то с чемоданчиком?.."
   Еще издали он увидел сидевшую на скамейке Шуру. Лица ее не было  видно;
она, наклонясь,  что-то  поправляла  в  туфле.  Рядом  на  скамейке  стоял
маленький спортивный чемоданчик; Николай сразу узнал его, - тот  самый,  в
котором он когда-то носил свои спортпринадлежности.
   Николай часто представлял себе мысленно эту встречу. Он знал,  что  она
должна произойти, - в трамвае ли, на улице ли, но произойти  должна,  -  и
заранее приготовил даже первую фразу. Он собирался  начать  первым,  чтобы
задать тон всему разговору и сразу же дать понять Шуре, что  он  ко  всему
относится  абсолютно  спокойно,  что  прошлое  должно  остаться   прошлым,
искусственно восстанавливать его незачем,  и  пускай  идет  все  так,  как
пошло. Что он чувствует и что думает на самом деле - это другой вопрос, но
говорить он будет именно так. Так он решил. Но сейчас, подходя к Шуре,  он
вдруг почувствовал, что не знает ни как держать себя, ни о чем говорить.
   Шура, очевидно, тоже не знала, потому что, встав, сделала навстречу ему
два маленьких шажка,  остановилась,  держа  чемоданчик  обеими  руками,  и
улыбнулась. Возле рта появились две глубокие складки - раньше их не было.
   "Бог ты мой,  как  изменилась!"  -  подумал  Николай  и  только  сейчас
заметил, что на скамейке, кроме Шуры, сидят еще двое раненых и что они оба
с нескрываемым любопытством людей,  соскучившихся  по  посторонним  лицам,
смотрят на него и на Шуру.
   Один  из  них,  круглолицый,  совсем  молоденький  парень  с   мохнатым
подбородком и повязанной головой, улыбнулся и сказал:
   - А вы, дамочка, волновались! Видите, какой жирный стал. По две  порции
ест, - он подмигнул Николаю. - Солдат спить, а служба идеть.  Правильно  я
говорю, товарищ капитан?
   Николай кивнул головой.
   - Они уже уходить со