из-за этих часов на работу.
   Николай встает, на цыпочках  подходит  к  часам,  подталкивает  пальцем
маятник - опять пошли.
   Восемь часов. Без пяти  восемь.  Через  полчаса  придет  Валя.  Сегодня
пятница, по пятницам она всегда приходит раньше. Нет, сегодня у нее вечер,
он совсем забыл, - предпраздничный вечер в  институте.  Раньше  двенадцати
часов она не вернется.
   А может, пойти ей навстречу? Пройтись опять  по  Ботаническому  саду  -
сейчас там так хорошо, последние осенние дни. Дубы и тополя  еще  зеленые,
еще осыпаются клены - в этом году все как-то  запоздало.  Валя  насобирает
листьев - красных, желтых, золотистых, заполнит ими всю  квартиру.  Набьет
ему все карманы каштанами. Милый, забавный, рыжий сержант...  Сколько  еще
детского в этом солдате. Смешная... Убежала тогда. А потом три дня  ходила
с таким лицом - страх, - не подходи. Вот тебе и сержант...
   Анна  Пантелеймоновна  зашевелилась  на  своем  диване.  Потянулась  за
стаканом.
   - Может, вам чайку налить? - спрашивает Николай.
   - Чайку? - Анна Пантелеймоновна отвечает тихо и  как-то  неопределенно,
точно сама не знает, хочет она чаю или нет. - Ну что ж, налейте.
   Николай достает старую фаянсовую кружку Анны Пантелеймоновны, с которой
она не расстается последние тридцать лет, - большую кружку с  охотником  и
бегущим зайцем такого же роста, как охотник.
   -  А  я  сегодня  паспорт  получил,  -  говорит  Николай,  ставя  чашку
совершенно черного, как любит Анна Пантелеймоновна, чаю на стул. -  Можете
меня поздравить.
   - О! Знаменательное событие.
   - И в райкоме был. Работу предложили.
   - Хорошую?
   - Как сказать! Бывает, конечно, и лучше.
   Прикрыв чайник подушкой, Николай садится в ногах у Анны Пантелеймоновны
верхом на валик.
   - А с паспортом... смешно. Получить-то  получил,  а  вот  прописать  не
хотят. Говорят, санминимума  у  Валерьяна  Сергеевича  не  хватает.  Шесть
метров, говорят, на человека надо, а у него одиннадцать.
   Анна Пантелеймоновна мешает ложечкой чай, наливает его в блюдечко - она
не любит горячего чая.
   - Да, - Николай смеется,  но  смех  какой-то  невеселый.  -  Ввалишься,
бывало, после похода в хату, хозяйка о санминимуме ничего  не  говорит.  А
здесь вот пожалуйста, - шесть  метров  на  человека.  В  вашей,  например,
комнате могла бы рота расположиться. И еще считалось бы, что свободно.
   Анна Пантелеймоновна ничего не отвечает. Неловко. Получилось, будто  он
напрашивается в эту комнату. Он этого вовсе не хотел, сказал просто так, к
слову, а получилось вроде напрашивается.
   Анна  Пантелеймоновна  молчит.  Держит  в  руках  кружку  и  машинально
размешивает сахар, глядя куда-то в сторону. Потом ставит кружку на стул.
   - Добавочку? - спрашивает Николай.
   - Спасибо, Коля, не хочется.
   Николай идет на кухню, приносит  еще  несколько  поленьев.  Вернувшись,
застает Анну Пантелеймоновну уже сидящей на диване, в накинутом  на  плечи
пальто. Ее, очевидно, все еще знобит.
   - Коля, я поговорить с вами хотела, - тихо говорит она.
   - Сейчас, одну минуту!
   Николай накладывает дрова, раздувает начавшую уже потухать печку, потом
садится верхом на валик, на свое любимое место.
   - Я хотела поговорить с вами, Николай, - говорит Анна  Пантелеймоновна,
и голос ее слегка дрогнул. - Давно хотела. Но  все  как-то...  То  времени
нет, то... Об этом трудно говорить.  Может,  вы  меня  и  не  поймете.  Вы
молоды, у вас все это как-то  по-иному,  а  для  нас,  для  людей,  -  она
подыскивает  подходящее  слово,  -  ну,  не   вашего   поколения,   скажем
стариков...
   - Ну, какой же вы старик, Анна Пантелеймоновна!  -  смеясь,  перебивает
Николай и тут же видит, что не надо было этого делать, - слова  прозвучали
развязно, фальшиво.
   Анна Пантелеймоновна как-то необычно, с несвойственной ей серьезностью,
взглядывает на Николая и сразу же отводит глаза.
   - Я хотела вас спросить... Вы как-то никогда об этом не говорили. И  вы
не будете сердиться на меня. Но... - Она немного растерянно  улыбается.  -
Скажите мне, Николай, у вас есть жена?
   Она говорит это так тихо, что Николай скорее догадывается,  чем  слышит
ее.
   - Есть, - не поднимая головы, говорит Николай и, помолчав, добавляет: -
Мы не встречаемся.
   По коридору кто-то прошел. Не то Валерьян Сергеевич, не то Муня, -  оба
они дома ходят в шлепанцах, и Николай никогда не может угадать, кто же  из
них прошел. Когда хлопнула дверь в ванну,  Анна  Пантелеймоновна  спросила
так же тихо, как и раньше, - ей трудно говорить.
   - Вы развелись?
   - Нет.
   - Тогда... Как же?
   - Да так... - Николай не знает, что ответить. Об этом трудно  говорить.
- Так получилось...
   Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти.
   - Ну, вот и все, - говорит Анна Пантелеймоновна. -  Спасибо.  Я  знала,
что вы прямо все скажете.
   Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко  тикают  эти  проклятые
ходики! Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая  -  маленькую
худую  руку,  когда-то,  видно,  красивую,  а  сейчас  потрескавшуюся   от
старости, черную от кухни и картошки.
   - Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И,  может
быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее. - Она смотрит на
Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто  извиняющимися
глазами. - Вы понимаете меня?
   Николай  молча  кивает  головой.  Он  понимает,  о  чем  говорит   Анна
Пантелеймоновна. Он понимает, что для  этой  доброй,  хорошей,  перенесшей
такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном  -
в ее дочери. Он понимает, о  чем  говорит  Анна  Пантелеймоновна.  Это  не
требование соблюдения формы, это требование  быть  честным.  Он  встает  и
молча выходит из комнаты.



18

   Снег. Первый в этом году снег. Николай идет по  улице,  все  с  тем  же
чемоданчиком в руке, в  непригнанной  госпитальной  шинели,  в  ушанке  на
затылке - все-таки жарко еще в ней.
   Завтра  праздник.  На   фасадах   домов   вешают   портреты,   лозунги,
пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками.
   - Эй, друг! - кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к  стенке
лестнице. - Поддержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница.
   Парень в расстегнутой телогрейке,  с  папиросой  за  ухом,  старательно
вбивает костыль в стенку. Внизу, возле лестницы, стоит портрет.
   - Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый.
   Николай подает портрет. Парень пристраивает его,  потом  соскакивает  с
лестницы и отходит на мостовую.
   - А ну глянь! По-моему, хорошо.
   Николай соглашается - немного криво, но хорошо.
   Парень вытирает лоб.
   - Это мы поправим. Это нам раз-два, и все. Но вообще неплохо. Правда?
   - Неплохо.
   - Ну, а теперь давай лозунг.
   После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым  подъездом.
Становится  жарко.  Шинель   и   телогрейку   приходится   скинуть.   Флаг
пристраивают к балкону, для чего надо зайти в  чью-то  квартиру.  Там  уже
празднуют. Никто не удивляется их приходу. Без всяких возражений открывают
заклеенный балкон, и каждый дает совет, как лучше пристроить  флаг.  Потом
подносят обоим по рюмочке и суют в руку бутерброды с колбасой.
   - Ну спасибо. Простите, что помешали.
   Парень порывается еще куда-то идти с Николаем, но денег нет ни у  того,
ни у другого. Они прощаются.
   - Заходи, - говорит почему-то парень, неистово тряся Николаю руку. - Во
дворе, лестница направо, шестая квартира. Колесниченко. Юрий Колесниченко.
   А снег  все  идет.  Ватага  школьников  уже  перебрасывается  снежками.
Хохочут. Твердый, холодный снежок угодил Николаю прямо в ухо.
   - Ох, простите! Мы не нарочно, простите! - и опять хохочут.
   - Черта с два!
   Николай ставит свой чемоданчик на землю, лепит снежок и ловко  попадает
в засыпанного снегом парнишку. Ничего, не разучился еще...
   В зоне обстрела какой-то прохожий с поднятым воротником.
   - Безобразие! - ворчит он. - Ну просто безобразие...
   Ватага разбегается.
   Снег вдруг перестал. Уже начинает таять. Жаль. Николай сгребает  его  с
какого-то подоконника и с удовольствием глотает - мягкий, холодный,  сразу
тающий во рту.
   Только часам к двенадцати Николай попадает к Сергею. Тот лежит на своей
скрипучей железной койке, положив ногу на спинку, и  курит.  Протез  стоит
рядом, прислоненный к стенке.
   Николай ставит чемоданчик в угол.
   - Принимаешь?
   Сергей свистнул.
   - Вот это да! Пропавшая грамота! - И тут же, с грустной уже интонацией:
- А встретить-то и  нечем!  -  Наклонившись,  он  долго  шарит  рукой  под
кроватью. - Вот всегда так: когда надо - нету, а когда не надо - есть.
   - Ну и бог с ней.
   - Ладно. Рассказывай. Где пропадал?
   - Пропадал или не пропадал, а вот нашелся. Где спать положишь?
   - Из госпиталя, что ли? Прогнали?
   - Нет, не из госпиталя.
   - Шура?
   - И не Шура.
   Сергей смотрит на шинель без погон.
   - Демобилизовали?
   - Шесть месяцев. Один черт! Паспорт уже в кармане.  -  Николай  хлопает
себя по боковому карману. - С сегодняшнего дня новую жизнь начинаю.
   Сергей криво улыбается.
   - Вот и мне предлагают...
   - Что предлагают?
   - Новую жизнь начинать. А я не хочу.
   - Почему?
   - А потому. Не хочу, и все. Старая нравится.
   - Не говори ерунды. Противно слушать.
   - Не слушай, раз противно.
   - Ну, на кой черт тебе все это надо? Ей-богу. Плюнь ты на них, брось ты
эту лавочку, пока не поздно. Паспорт есть у тебя?
   - Есть.
   - Ну вот и давай вместе начинать. Вдвоем легче.
   - Что? Работу искать? Да подавись она... Разучился  я  работать.  Да  и
платят мало. А я деньги люблю.
   - Врешь - не любишь! Вид только делаешь.
   - А зачем мне делать? И вообще хватит об этом. Надоело.  -  Он  сердито
смотрит на Николая, небритый, обросший. - У Шуры был?
   - Нет.
   - Почему?
   - Завтра собираюсь.
   - Вот это да! - Он весело смеется, хлопая Николая по плечу.
   - Развестись решил, - мрачно говорит Николай.
   Сергей перестал смеяться, смотрит на Николая - глаза уже злые, -  потом
говорит одно только слово:
   - Дурак!
   Николай молчит.
   - Нет, видали дурака... Сам себе жизнь портит.
   - Не знаешь, не говори.
   - А я ничего и знать не хочу. Дурак, и все. Безмозглая  башка.  Ну,  я,
дрянь, пьяница, бузотер, безногий инвалид, кому я нужен?  А  ты!  Красавец
парень - ну, немножко там нос подгулял, бывает,  -  но,  в  общем,  парень
гвоздь. Капитан, гвардеец, член партии, ноги на месте, что еще надо? -  Он
долго, точно проверяя сказанное, смотрит на Николая. -  И  чего  я  только
полюбил тебя, подлеца? Пес его знает почему. И видал-то  всего  три-четыре
раза, а люблю, и хочется мне, чтобы все у тебя хорошо было. А  ты  вот  не
хочешь. Не хочешь, и все. Вбил себе  в  голову  какую-то  ерунду...  -  Он
хватает Николая за голову и смотрит ему в глаза. - Ведь  Шура  ждет  тебя,
понимаешь? Ждет.
   - Так не ждут, - говорит Николай.
   - Ждут, ждут... Ты ничего не понимаешь. Ждут!
   Они долго спорят. Сергей убеждает. Николай упорствует. Никаких жен. Это
он твердо решил. И завтра же пойдет к Шуре. Тянуть  нечего.  А  то  ерунда
какая-то - муж не муж, жена не жена. Надо точку поставить. И он  свободен,
и она свободна. Сядет в поезд, и - ту-ту!  -  подальше  отсюда.  В  Сибирь
куда-нибудь? А? Поехали в Сибирь.
   - Там холодно, не хочу. И вообще - ну тебя в болото!
   - Тогда на юг, на Кавказ, в Баку.  Я  там  четыре  месяца  в  госпитале
провалялся. Хороший город.  И  винограду  -  завались!  И  вина.  И  рыбы.
Устроимся где-нибудь на рыбном промысле, как боги. И корешок  у  меня  там
есть. Хороший парень. В госпитале сдружились. И сестра у него красавица. В
самый раз тебе. Чернобровая азербайджаночка. А глазищи - во! Женим вас,  и
родится у вас черноглазый такой пацан, и будешь ты его качать на  коленке,
а я сидеть рядышком и улыбаться, винцо попивать...
   Сергей качает головой:
   - Красиво все это, брат, да не про меня. Не умею  я  этого.  А  учиться
поздно. - Он шумно вздыхает.
   Стол полон окурков. Накурено так, что приходится открывать окно.
   Часам к пяти Сергей говорит:
   - Точка. Пора спать. Тикай на свой тюфяк.
   Николай вытягивается на  тюфяке,  прикрывается  шинелью.  Рядом  ставит
голубенький трофейный будильничек. Устанавливает его на одиннадцати. Пусть
в одиннадцать разбудит. Он твердо решил пойти сегодня к Шуре. Кончать  так
кончать...


   Только подходя к Шуриному  дому,  Николай  подумал,  что  может  ее  не
застать. Сегодня ведь демонстрация. Ну, ничего, подождет. Сядет в  той  же
самой кухне, где уже сидел когда-то, и дождется в конце концов. Торопиться
ему некуда.
   Он поднялся на третий этаж и постучал. Шура была  дома.  Он  застал  ее
моющей пол. В подоткнутой юбке, стоя на коленях,  она  скребла  ножом  пол
возле печки.
   Николай вошел молча. За него громко постучала в дверь какая-то  соседка
и крикнула: "Шура, к вам!" Шура, не подымаясь, через  плечо  взглянула  на
вошедшего. Потом медленно встала, держа в одной руке нож, в другой тряпку,
сделала несколько шагов, и тут произошло то, что должно было произойти еще
тогда, два месяца тому назад, в госпитале, - она заплакала.
   Она ничего не сказала, она стояла посреди комнаты, с тряпкой и ножом  в
руках, с испачканным носом, и по щекам ее, совсем как у ребенка,  катились
большие прозрачные слезы.
   Николай почувствовал, что у него щекочет в  горле.  Он  шагнул  вперед,
притянул Шуру к себе и несколько минут  смотрел  ей  в  глаза  -  большие,
сияющие радостью глаза, потом поцеловал  их,  по  очереди,  сначала  один,
потом другой...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Самое необходимое в жизни человека, без чего ее  никак  нельзя  назвать
счастливой, - это мир и благополучие в семье и удовлетворение работой.  Во
всяком случае, в известном возрасте оба эти жизненные условия необходимы.
   Так говорил Валерьян  Сергеевич,  любивший  всякого  рода  определения,
касающиеся жизни. И, как казалось Николаю, он этого всего достиг.
   Шел тысяча девятьсот сорок  пятый  год.  Война  еще  не  кончилась.  Но
гремела она уже далеко, в Германии. Жизнь мало-помалу начинала  входить  в
колею. С окон исчезла маскировка, на улицах появился свет, сначала робкий,
приглушенный, потом уж настоящий, почти довоенный. Появилось, хотя еще и с
перебоями, электричество в  квартирах.  Разбирали  и  взрывали  развалины.
Выросли первые  строительные  заборы  с  таинственными  буквами  "Ж.С."  -
Жилстрой. В газетах появились фотографии новых домов, запроектированных на
месте  старых,  разрушенных.  Поговаривали  даже  о  полной  реконструкции
центральной части города. Архитекторы и строители были нарасхват.
   Кривая жизни ползла вверх.
   Шла вверх она и у Митясовых. Они переселились в другую комнату: Шура не
хотела  оставаться  в  этой,  с  ненавистными  ей  соседями   и   сложными
воспоминаниями. Обменяли они свою комнату на меньшую, и не на  третьем,  а
на пятом этаже, но оба были молоды, лестниц не боялись,  а  комнатка  была
светлая, с балконом, с чудным видом на Печерск,  Черепанову  гору  и,  как
утверждал Николай, на ту самую лужайку, где они сидели когда-то с Шурой.
   Шура перетащила свои цветы,  и  оттого,  что  комната  была  маленькая,
казалось, что их стало больше. Соседи были славные,  тихие,  незаметные  и
очень были довольны новой парой; у предыдущих жильцов было трое детей,  по
рассказам, довольно беспокойных.
   Жизнь текла мирно и тихо. О  Феде  никогда  не  говорили.  Он,  еще  до
прихода Николая, уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему
надо уехать. Понял с того самого дня, как пришел Сергей. Шура  замкнулась,
стала молчалива, - она ждала Николая. Федя понял это. И уехал.  Как-то  от
него пришло письмо. Коротенькое, на  двух  страничках.  Отец  и  мать  его
оказались живы, брат погиб на фронте. Сам он устроился на завод  ВЭФ,  тот
самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его  отец.
Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо  на  кухне,  хотела
порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше  от
Феди писем не было.
   С октября прошлого года Шура работала в крупной  проектной  организации
чертежницей. Николай прошел комиссию,  получил  третью  группу  и  работал
сейчас физруком в школе.
   В  школу  эту  он  попал  совершенно  случайно.  До  этого  работал   в
райжилуправлении.
   Это были тяжелые три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Ленинский район
был самый разрушенный в городе. Квартир  не  хватало.  Дома  на  девяносто
процентов были аварийными. Люди жили  в  кухнях,  в  ванных  комнатках,  в
каких-то коридорах и кладовках.
   Николай  был  инспектором.  Ходил  по  квартирам,  проверял  заявления,
выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при  страшных  квартирных
ссорах. Везде - на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще
более темных коридорах - его останавливали и, приперев к стенке,  просили,
угрожали, плакали, совали ему деньги,  а  у  кого  их  не  было,  смотрели
жалобными глазами и  говорили:  "Мы  поблагодарим  вас,  товарищ  Митясов,
поблагодарим".  Ему  приносили  прямо  на  службу  и  старались   навязать
завернутых в газету кур, кошелки с яйцами и  творогом,  а  один  раз  даже
живого поросенка.
   Одним словом, дело было нелегкое.  И  все-таки  первые  недели  Николай
работал с увлечением. Целый день  вокруг  были  люди  -  демобилизованные,
реэвакуированные, погорельцы, - люди, которым нужна была помощь и  которым
по мере сил и возможности он пытался ее оказывать.
   Но вскоре оказалось,  что  взгляды  на  эту  помощь  у  Николая  и  его
начальника Кочкина не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и
крупные стычки. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, Кочкин был хитер
и оборотист, чего, к сожалению, о Николае никак нельзя  было  сказать.  Но
тут, на счастье его, подвернулся Ромочка Видкуп.
   Пришел он к нему с кучей бумажек и отношений, с желтыми от тола пятнами
на шинели и долго доказывал свои, к сожалению, совершенно  несостоятельные
права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они даже поспорили тогда.
Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и  напишет  письмо  Михаилу
Ивановичу Калинину, и говорил об этом настолько несдержанно,  что  Николай
вынужден был попросить его выйти из комнаты и не  мешать  работать.  Потом
они  совершенно  случайно  встретились  не  то  в  прокуратуре,  не  то  в
горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они  лежали  в  Баку,  в  одном
отделении, у одних и тех же врачей. Начались  воспоминания,  потом  кружка
пива, и кончилось тем, что  Видкуп  затащил  Николая  в  43-ю  школу,  где
работал   сначала   истопником,   потом   комендантом,   а   сейчас,    по
совместительству, и старшим пионервожатым.
   - Слушай, - сказал на прощание  Ромочка,  -  переходил  бы  ты  к  нам,
ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя  слопают,
это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею, - а от этого ему
не уйти, - то, поверь мне, до этого он раз двадцать успеет тебе свернуть.
   Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и  Кочкиным
произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью,  все  обошлось
относительно мирно, - Николай только обозвал его  жуликом  и  взяточником,
хлопнул дверью и пошел в райком.
   - Если хотите, чтоб вышло дело, - сказал он там секретарю, тому самому,
который послал его в РЖУ, - направьте в  эту  шарашкину  контору  человека
поопытнее во всех этих делах, чем я. А  мне  разрешите  вернуться  к  моей
довоенной специальности. Вот в школе, говорят,  физрук  нужен.  А  у  меня
все-таки два года института...
   Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в  эту  "шарашкину
контору", чтобы он там порядок навел. Но, по-видимому,  секретарь  нотацию
свою прочел главным образом  из  воспитательных  соображений.  Дн