е  было,
обсуждались они до малейших деталей всей квартирой.
   Николай почти сразу стал своим человеком. Валерьян Сергеевич,  любивший
поговорить о политике и событиях на фронтах, заводил его к себе, и там  на
громадной, во всю стену, карте Европы обсуждал с ним предполагаемые  удары
и  делал  прогнозы   на   ближайший   месяц.   Блейбманы   преимущественно
консультировались на  всякие  медицинские  темы,  и  Николай  приносил  из
госпиталя Муне пирамидон с кофеином, - его  по  ночам  одолевали  головные
боли. Яша Бортник полюбил Николая потому, что он вообще всех  любил,  а  к
тому же оказалось, что они в сорок  втором  году  были  в  одной  армии  и
вспоминать им обоим было о чем.
   Но кто больше всего полюбил  Николая,  так  это  Анна  Пантелеймоновна.
Может быть, именно поэтому она часто пилила его:
   - Ну, почему бы вас не заняться языками? Целый день ничего не  делаете,
а ведь я знаю французский, Валечка - английский... Ведь вы офицер.  Офицер
должен быть культурен.
   - Ох, мамаша, - смеялся Николай, - где там о языках  думать?  На  фронт
скоро, а вы о языках.
   - И отучитесь, пожалуйста, от этих  "мамаш".  У  меня  есть  имя,  есть
отчество - неужели так трудно запомнить? А насчет  думать...  Сколько  вам
лет?
   - Двадцать пять уже.
   - Господи боже мой,  почему  вы  все  считаете  себя  стариками?  Вы  и
жизни-то по-настоящему не видели.
   - Ну, это уж, мам... Анна Пантелеймоновна, не  говорите!  Три  года  на
фронте...
   - Чепуха! Честное слово, Колечка, посмотрю я на вас, и мне кажется, что
я ку-уда моложе вас всех.
   Николай соглашался:  в  Анне  Пантелеймоновне  действительно  молодости
хватало на десятерых. Маленькая,  подвижная,  она,  казалось,  никогда  не
устает. Придет в девятом часу, наскоро  чего-нибудь  хлебнет  и  уж  бежит
куда-то.
   - Ты куда, мать?
   - К Пустынским. У них, кажется, "Анна Каренина" есть.  Третий  день  уж
Ковальчук из хирургического просит, а она на руках. Я мигом...
   Старик Ковров только улыбался и поглаживал свою лысину. Кстати, сам  он
тоже не прочь был, подобно Анне Пантелеймоновне, попилить Николая.
   - Вот ты, капитан, ей-богу, чудак, - говорил он, откладывая  рубанок  и
сворачивая цигарку толщиной в свой корявый коричневый палец. - Ну  что  ты
все на фронт рвешься? Чего, спрашивается? Свое дело  ты  уже  сделал,  хай
другие теперь повоюют. Ну, в сорок первом, сорок втором, я понимаю, все на
фронт рвались. А сейчас? Куда уж ему? ("Он" - это означало Гитлер.) И  без
вас до него доберутся и шею свернут.
   - Вот и не хочется, батя, - здесь Николаю разрешалось так  говорить.  -
Вот и не хочется, чтоб без нас.
   - А еще чего тебе не хочется? Работать тоже не хочется? А? Разбаловался
там, на войне? Немец бежит, а тебе бы за ним, трофеи только подбирать.
   Николай смеялся.
   - Не всегда и не везде бежит, батя. Сейчас, например, на Висле,  ребята
пишут...
   - Ну и пусть пишут. Наш Митька тоже пишет. Я  же  про  него  ничего  не
говорю. У него руки и ноги целы.
   В этом месте Марфа Даниловна всплескивала руками:
   - Да ты что говоришь! Побойся бога!
   - А ничего я не говорю, - дразнил ее старик, - говорю, что руки и  ноги
целы, может еще и повоевать. А у этого... Покажи-ка, пальцы работают?
   Николай  пытался  пошевелить  пальцами,  но  это  еще  не  выходило,  -
чуть-чуть только удавалось на  несколько  миллиметров  отодвинуть  большой
палец.
   - Тоже мне вояка! - Никита Матвеевич, сплюнув на пол, после чего всегда
оборачивался, не заметила ли "старуха", растирал ногой плевок и брался  за
рубанок. - Пока твои пальцы заработают, война кончится. Что  тогда  делать
будешь?
   - Еще не знаю, Никита Матвеевич.
   - А пора бы знать.  Не  нам  же,  старикам,  после  войны  все  делать!
Бездельник ты, вот что...
   Николай любил заходить  к  Ковровым,  хотя  там  всегда  был  отчаянный
беспорядок. Старик мастерил какие-то этажерки и полочки,  Марфа  Даниловна
что-нибудь гладила или штопала, Петька, сидя в углу  на  полу,  путался  в
каких-то проволоках и паял детали какой-то  никому  не  известной  машины.
Николай сидел в углу, покуривая, и с завистью смотрел на всех троих. Шипит
примус с кипящим на нем столярным клеем, шипит  Петькин  паяльник,  пахнет
клеем, смолой, керосином, и от  всего  этого  становится  как-то  уютно  и
весело. Что и говорить!  Иногда  просто  приятно  посмотреть,  как  другие
работают, когда сам лишен этой возможности.
   Вообще с того дня, как он выпил в этой квартире  первый  стакан  чаю  с
малиновым вареньем, Николай почувствовал, что дни вовсе не так уж  длинны.
Его даже перестал раздражать полковник Зилеранский со своей язвой. Нашлись
какие-то общие, помимо лечения, темы для разговоров, и все  чаще  строгая,
всем недовольная сестра-хозяйка, заглядывая в палату, говорила: "Нельзя ли
потише, товарищ Митясов? Ваш голос даже в операционной слышно.  Просто  не
узнаю вас..." А операционная сестра Дуся, все и всегда обо  всех  знавшая,
начиная от главного врача  и  кончая  вчера  только  поступившим  больным,
как-то после перевязки покачала головой и сказала дежурной няне:
   - Появилась женщина. Факт.



11

   Острогорским должны были привезти дрова. Валин институтский завхоз  был
расторопен и загодя, еще до наступления первых осенних холодов,  обеспечил
всех сотрудников хорошими дубовыми  дровами.  Договорено  было,  что  Яшка
привезет их на своей машине, а  Николай  с  Петькой  Ковровым  распилят  и
наколют.
   Дрова должны были привезти в четыре, но Николай  задержался  со  своими
процедурами и вышел из госпиталя в начале пятого.
   На мосту, у входа, столкнулся с Сергеем.
   - Ты куда? - спросил Сергей.
   - В гости.
   - К кому?
   - К знакомым.
   - Обзавелся уже?
   - Да, обзавелся.
   Николай ожидал дальнейших  вопросов  в  стиле  Сергея,  но  тот  только
сказал:
   - Я тебя провожу. Не беги только, мне под гору трудно.
   - Ты где пропадал? - спросил Николай.
   - Где надо, там и пропадал.
   - Просьбу мою, конечно, не выполнил?
   - Почему конечно? В адресном столе Куценко нет. Если б был,  я  б  тебе
сообщил.
   Когда они спустились с горы, Сергей сказал:
   - Ты что, в театр торопишься? Боишься опоздать?
   - Нет, не в театр.
   - Так чего ж ты бежишь? Двуногий... Мне протез ногу натер.
   Они пошли тише.
   - Я видел твою Шуру, - сказал Сергей.
   - Где? - Николай удивленно посмотрел на него.
   - Не все ли равно где.
   - А откуда ты ее знаешь?
   - Знаю, и все. По-моему, ты должен к ней сходить.
   Николай остановился.
   - Говори толком!
   - Ага... Заело.
   - Брось дурака валять! Когда ты ее видел?
   - Может, сядем?
   Они сели на парапет у входа на стадион.
   - Так где ты ее видел?
   - В обувном магазине встретил.
   - Ну?
   - Я считаю, что ты должен к ней пойти.
   - Зачем?
   - Это уж твое дело. Но я так считаю.
   - Слушай, Сергей; какого дьявола ты говоришь загадками?
   Сергей мрачно улыбнулся.
   - Она тебе говорила, что я у нее был?
   - Ты? У нее? Нет, ничего не говорила. Зачем же ты к ней ходил?
   - Так просто. Захотелось.
   - А ну тебя!..
   Николай встал.
   - Сядь, сядь... Я тебе серьезно говорю; сходи к ней. Я видел  ее  после
вашей встречи. Тут что-то не то. У меня ведь есть на это чутье.
   - Что она тебе говорила?
   - Ничего не говорила. Я говорил. Мы прошлись с ней до Днепра и обратно.
Ей надо было на площадь Сталина. Кроме того, я познакомился с дядей Федей.
Не в этот раз, а в первый, когда заходил к ней.
   Николай вопросительно взглянул на  Сергея.  Сергей  смотрел  куда-то  в
сторону.
   - Пацан! Верь моему слову, тут что-то не так.
   Николай промолчал. Ему было неприятно, что Сергей заговорил о Шуре. При
чем тут Сергей? И зачем он к ней заходил? И зачем вообще  он  вмешивается?
Сергей дернул его за рукав.
   - А может, в забегаловку заскочим? Здесь недалеко.  Та  самая,  где  мы
познакомились. Тяпнем по маленькой, и катись на все четыре стороны.
   - Не хочу.
   - Вот черт трезвый! Ты что, вообще перестал водку пить?
   - Просто не хочется. Не интересует сейчас.
   - И что собой представляет дядя Федя?
   - Тоже не интересует. И вообще это мое дело. Не твое и не  чье-либо,  а
мое. Понял?
   Сергей пожал плечами:
   - Ну, раз не мое, тогда... будь здоров!
   Он крутнул в воздухе палкой и ушел.
   Только пройдя квартал, Николай почувствовал, что разговаривал с Сергеем
не так, как надо. Ну чего, спрашивается, он на него разозлился? Ну, не его
дело, допустим, но ходил-то он ведь к  Шуре  не  для  себя,  а  для  него,
Николая... Может, вернуться?
   Николай взглянул на часы. Без четверти пять. Поздно!


   Придя к Острогорским, Николай застал  всю  квартиру  толпящейся  вокруг
сваленных на полу здоровенных плах и обсуждающей, на  сколько  времени  их
может хватить и что экономнее: на две или три части пилить  каждую  плаху?
Петька разводил пилу.
   - Мы сейчас с дядей Колей покажем класс. Он теперь тоже левша, - Петька
был левшой.
   Яшка с шумом расчищал место для козел.
   - Бесплатно делать не будем, учтите это, Анна  Пантелеймоновна.  Всякая
работа вознаграждения требует.
   - Ладно, ладно! Уходите же.
   - Я не шучу. На четвертый этаж все-таки таскали.
   - Да уходите, ради бога, не мешайте! -  Анна  Пантелеймоновна  пыталась
вытолкнуть здоровенного Яшку  из  кухни,  но  тот  упирался.  -  По  рюмке
наливки, так и быть, уж дам.
   - И не на кухне, а у вас, из рюмочек, по-интеллигентному.
   Наконец всех удалось выпроводить, и  Николай  с  Петькой  приступили  к
пилке. У них не очень-то получалось -  пила  все  время  заскакивала,  оба
обвиняли друг друга в неумении пилить. Когда пришла Валя, Николай  прогнал
Петьку учить уроки, взял пилу в правую руку. Дело пошло лучше,  хотя  руку
приходилось все-таки  привязывать  бинтом  к  рукоятке  пилы.  Рука  скоро
уставала, и приходилось опять переходить на левую.
   Валя раскраснелась, ее бронзово-рыжие волосы растрепались и  падали  на
глаза, левая руку упиралась в плаху, а правая равномерно и с силой  тянула
к себе пилу.
   - Вы хороший пильщик, - сказал Николай.
   - Хороший, - согласилась Валя и  ловко  подхватила  отвалившийся  кусок
плахи. - Только спина с непривычки болит. - Она отбросила чурбак в сторону
и посмотрела на форточку. - Какой дурак ее закрыл? Жарко...
   Она легко вскочила на подоконник, открыла форточку, хотела соскочить на
пол, но зацепилась юбкой за шпингалет.
   - Вот черт! Единственная юбка. - Стоя на подоконнике, она наклонилась и
пыталась отцепить юбку. - Ну, чего вы смотрите? Помогите!
   Николай подошел. Валя стояла над  ним,  и  от  неудобного  положения  и
досады лицо ее еще больше покраснело. Волосы почти совсем закрывали  лицо,
и видны были только зубы, которыми она прикусила нижнюю губу.
   Николай  отцепил  юбку,  потом,  обхватив  левой  рукой,  снял  Валю  с
подоконника, но не сразу поставил на пол, а, крепко прижав к  себе,  донес
до козел. Валя, чтоб не упасть, схватила его за шею.
   - Эге, да вы совсем легонькая! - сказал Николай, смотря  на  нее  снизу
вверх.
   - Пустите! - Валя обеими руками оттолкнула его голову.
   Николай осторожно поставил ее на пол и улыбнулся. Валя не  смотрела  на
него, она рассматривала порванное место юбки. Потом взяла  пилу,  тряхнула
ею так, что она жалобно запела, потрогала пальцами  зубцы  и  поставила  в
угол.
   - Чего ж это вы, Валя?
   - Хватит на сегодня, - не глядя, сказала она и быстро вышла из кухни.
   Через полчаса собрались у Острогорских. Петька  под  шумок  подливал  в
рюмку и сидел потный, довольный, с блестящими глазами. Валерьян  Сергеевич
оседлал Муню.  Поминутно  всовывая  в  лампу  бумажку  и  зажигая  от  нее
гаснувшую трубку, ничего не слушая, он доказывал Муне, что к  Новому  году
война обязательно должна кончиться. Муня соглашался.
   Валя вначале сидела молча, с безразличным видом ковыряя консервы.  Анна
Пантелеймоновна несколько раз  на  нее  взглядывала,  потом  спросила,  не
случилось ли у нее что-нибудь на службе. Валя, сказав, что  ничего,  вдруг
оживилась, налила себе и пытавшейся сопротивляться Бэлочке по полной рюмке
наливки и стала громко и возбужденно о  чем-то  ей  рассказывать.  Бэлочка
сонно кивала головой и отодвигала рюмку.
   - Да, да, ей нельзя! - Муня отодвигал рюмку еще  дальше.  -  Сейчас  ей
никак нельзя! Даже наливки нельзя!
   По радио объявили: "Московское  время  двадцать  два  часа  одиннадцать
минут. Передаем беседу..." Валя встала, выключила радио и, сказавши:  "Фу,
как жарко!" - вышла на балкон.
   В комнату  постучался  и  вошел,  смущенно  поглаживая  лысину,  Никита
Матвеевич.
   - Моя старуха не у вас?
   Яшка блеснул глазами.
   - Давай, давай, старина. Тащи только свое "энзе". Я знаю,  у  тебя  там
есть в сундучке.
   Николай уступил место Никите  Матвеевичу,  постоял  немного  у  дивана,
перелистывая книгу, потом тоже вышел на балкон.
   У Острогорских был большой, величиной почти  с  комнату,  густо  увитый
виноградом  балкон.  Днем  с  него  открывался  прекрасный  вид  на  Новое
Строение, Сталинку и Голосеево. Сейчас же ничего этого  не  было  видно  -
город   маскировался,   и   только   изредка,   справа,   проносились   по
Красноармейской автомашины с синими фарами. Где-то очень далеко,  очевидно
над Каневом или Трипольем, беззвучно вспыхивали  зарницы.  Недавно  прошел
дождик, и в воздухе пахло свежей землей и отцветающим уже табаком.
   Валя стояла, опершись о перила, и  узенький  луч  света,  пробивавшийся
сквозь маскировку, светлой полоской лежал на ее волосах и спине.
   - Вам не холодно? - спросил Николай.
   - Нет, хорошо, - не поворачивая головы, сказала Валя.
   Николай закурил.
   - Вас оштрафуют, - сказала Валя.
   - Не оштрафуют. Я осторожно. Как на фронте.
   Они помолчали.
   - Вы знаете, о чем я думаю? - сказала Валя.
   - Нет, не знаю. Откуда мне знать?
   - Ведь на фронт-то вы уже не попадете, Николай. А?
   Она впервые назвала его  Николаем,  до  сих  пор  она  говорила  всегда
"Николай Иванович" или "товарищ капитан".
   - Почему? - спросил Николай.
   - Не знаю почему, но я так чувствую. А я  никогда  не  обманываюсь,  вы
знаете? Никогда. Я знала, например, что не увижу отца, и знала, что  увижу
мать... Дайте мне потянуть, пока мать не глядит. - Она  сделала  несколько
затяжек и закашлялась. - Отвыкла, голова уже кружится... А вам хочется  на
фронт?
   - Хочется. А вам?
   - И мне. Но вы уже не вернетесь, я знаю. А почему вам хочется?
   - Странный вопрос!
   Валя насмешливо улыбнулась.
   - Чем же странный?
   - Не надо, Валя. Ведь вы сами были солдатом.
   Валя сорвала листок, и с винограда, шурша, посыпались капли.
   - Простите. Я вовсе не хотела... Просто...  Вот  смотрю  я  на  вас,  и
иногда мне кажется... Ведь вам здесь, у нас, в тылу, очень скучно, правда?
   Николай ничего не ответил.
   - У вас нет семьи? - спросила Валя.
   - Нет.
   - Ни отца, ни матери?
   - Ни отца, ни матери. Еще перед войной умерли. Да и  до  этого  отец  с
матерью... В общем, не очень сладкое детство.
   Валя опять сорвала листок, и опять зашуршали капли.
   - И больше у вас никого не было?
   Внизу, откуда-то из-за угла, выехала машина и затормозила.
   - Ну куда, куда ты заворачиваешь? - крикнул  кто-то  снизу.  Голос  был
хриплый и недовольный. - Глаза, что ль, повылазили?
   - Как куда? По Красноармейской, - ответил другой голос.
   - А кто тебя сейчас там пустит?
   - Тогда по Горького. Здесь же проезда нет - стадион.
   - Ну, валяй, - ответил первый голос, и машина тронулась.
   Довольно долго был  виден  ее  тусклый  свет,  потом  она  свернула  на
Горького и скрылась.
   "...Горького...  Горького...  Горького,  тридцать  восемь...  Кирпичный
пятиэтажный дом, а перед ним вяз..."
   Николай посмотрел на Валю. Она стояла рядом,  облокотившись  о  перила,
закрывши ладонями щеки, и смотрела на изредка вспыхивающие зарницы.
   Николай придвинулся к ней,  обнял  ее  за  плечи  и  только  сейчас,  в
темноте, увидел, что глаза у нее  светятся,  как  у  кошки,  -  маленькими
красными огоньками...



12

   Анне  Пантелеймоновне  удалось  наконец  уговорить   Николая   заняться
английским языком. Как он ни мялся, как ни убеждал, что  к  языкам  он  не
способен и что если уж заниматься, то потом, после фронта, ничего  у  него
не получилось: пришлось-таки сесть за учебник.
   Николай не ошибался:  у  него  действительно  не  было  способностей  к
языкам. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в английском  "а"  читается
как "э", а "е" - как "и",  перочинный  ножик  упорно  называл  "кнайф",  а
артикль "the" произносил  "тхе"  или  "зи",  чем  приводил  в  неистовство
нетерпеливую, горячую Валю.
   - Ты это нарочно, чтоб меня разозлить! Ну,  пойми,  ради  бога,  -  она
брала себя в руки и начинала сначала: - надо кончиком языка упираться не в
небо, а в зубы, пусть он даже немножко высовывается. Вот так, видишь?  Ну,
теперь скажи.
   - Зи, - говорил Николай.
   - Ах, господи! Не упирай же его в нижние зубы. В верхние, ты понимаешь,
в верхние! Ну, еще раз.
   - Зи, - жалобно произносил Николай.
   - Нет, это невозможно! Мать, я не могу с  ним  заниматься.  Он  нарочно
меня дразнит.
   И все-таки она терпеливо высиживала свой час, а  когда  он  наконец,  к
удовольствию  обоих,   истекал,   Валя,   энергично   захлопывая   учебник
английского языка для восьмых, девятых и десятых классов, говорила:
   - В наказание иди разожги примус.
   Николай покорно шел на кухню и разжигал примус.
   После третьего или четвертого урока вид наказания был изменен.
   - Сегодня за незнание глаголов проводишь меня в институт. У меня  целая
куча тетрадок, в портфель не влезают.
   Проводы эти постепенно из наказания  превратились  в  привычку.  Обычно
Валя опаздывала на свои лекции, поэтому приходилось бежать сломя голову, и
прогулки эти напоминали скорее скачки с препятствиями. Чтоб не  попадаться
на глаза патрулям и вовремя поспеть в институт, они шли не  по  улицам,  а
напрямик, через проходные дворы и развалины.
   Как-то  Валя  задержалась  в  институте,  Анна  Пантелеймоновна   стала
беспокоиться:
   - На дворе уже темно, а я уверена, что эта девчонка для скорости  через
пустырь побежит. Солдат солдатом, а все-таки...
   Николай  пошел  навстречу.  Валя  действительно  шла  через  пустырь  и
провалилась в какую-то яму. Николай обнаружил ее сидящей на  груде  битого
кирпича и растирающей коленку.
   - Матери только не говори. Придем домой - я живенько  в  ванной  сделаю
себе перевязку.
   С тех пор, когда у Вали были вечерние занятия, Николай заходил за ней в
институт и провожал до самого дома.
   Каждый раз, когда он приходил, Валя говорила:
   - Ну, что за глупости! Будут еще у  тебя  неприятности  из-за  этого  в
госпитале.
   Николай ничего не отвечал, но на  следующий  день,  если  у  Вали  были
вечерние часы, приходил опять.
   Он полюбил эти прогулки. Полюбил потому, что кругом тихо, а над тобой -
звезды, луна. Потому, что приятно идти вот так, по  узкой  тропинке  среди
полуразрушенных стен, напоминающих при лунном  свете  руины  средневековых
замков. Николаю они, правда, напоминали скорее Сталинград -  средневековых
замков он никогда не видел, но Валя говорила, что они похожи, и,  чтоб  не
спорить, Николай соглашался. Полюбил он эти прогулки потому, что  с  Валей
было легко и просто. С ней не надо было  как-то  по-особенному  держаться,
выдумывать темы для разговоров. Они сами находились. У них был общий  язык
- немного грубоватый фронтовой язык. Вале частенько за него доставалось от
матери, но что поделаешь, обоим он был близок.
   Иногда, если было не очень поздно и не надо было торопиться домой,  они
возвращались через Ботанический сад.  После  десяти  ворота  закрывали,  и
приходилось перелезать через забор. Валя обычно подсмеивалась над Николаем
- "разведчик, физкультурник..." - и Николаю нечего было ответить. Рука ему
мешала, и он действительно не оч