бирались, - весело улыбаясь, объяснил парень. - Тут
на них хозяйка малость накричала. А  я  говорю:  погоди  трошки,  капитан,
говорю, после завтрака обязательно за книжкой  придут.  А  тут,  вижу,  вы
туды, за кухню, пошли. Хотел крикнуть, а тут хозяйка вас. Да вы  садитесь,
что вы стоите, всем места хватит.
   Он гостеприимно подвинулся и смахнул полой  халата  какие-то  щепки  со
скамейки.
   - Да  нет  уж!  Спасибо,  мы  пойдем...  -  Николай  протянул  руку  за
чемоданчиком. - Пойдем.
   - Узнаешь? - тихо спросила Шура, отдавая чемоданчик.
   - Узнаю, - сказал Николай и слегка коснулся Шуриного локтя. - Пойдем.
   Они молча дошли до забора.
   - Осторожно, здесь  проволока,  -  сказал  Николай,  раздвигая  колючую
проволоку, - я уже два раза рвал пижаму.
   Шура ловко протиснулась в дырку.
   Они пересекли овраг и вышли на лужайку.
   - Здесь хорошо, - сказала Шура и села на траву.
   - Хорошо, - согласился Николай и тоже  сел.  -  Я  здесь  целыми  днями
валяюсь.
   - А почему у тебя нет гипса? - спросила Шура. -  Я  думала,  что  ты  в
гипсе.
   - Теперь стараются без гипса. Так, говорят, лучше.
   Николай полез в карман и вынул трубку,  хотя  ему  совсем  не  хотелось
курить. Шура сидела в трех шагах от него,  опершись  спиной  о  тоненькую,
совершенно случайно попавшую сюда березку, и смотрела  на  город.  На  ней
была белая, очень шедшая ей блузка с вышитыми рукавами.
   - Так мама, значит, умерла? - тихо спросил Николай.
   - Да.
   - От рака? Это все-таки рак оказался?
   - Да.
   - И очень мучилась?
   - Очень. Особенно последние дни.
   Николай чиркнул спичкой и долго разжигал трубку.
   - Мне соседка из двадцать четвертого номера  сказала.  При  немцах  еще
умерла? - И, помолчав, добавил: - Так я ее и не увидел...
   Шура ничего не ответила, потом спросила:
   - А где тебя ранило?
   - В Люблине.
   - Осколком?
   - Пулей.  Автоматчик  с  крыши.  Дырка  пустяковая,  а  вот  пальцы  не
работают.
   Шура посмотрела на его пальцы: они безжизненно  свисали  из-под  черной
повязки, и сказала:
   - Плохо, что правая.
   - Ничего. Зато левая приучится работать.
   Потом Шура стала расспрашивать, чем их кормят в госпитале и как  лечат.
Николай отвечал. Отвечал, машинально посасывая погасшую трубку, и думал  о
том, что все происходящее сейчас на этой  лужайке  нелепо  и  фальшиво  до
крайности.
   К чему все это, думал Николай,  изредка  уголком  глаза  взглядывая  на
Шуру, изменившуюся, похудевшую, но все-таки почти прежнюю. К чему все это?
Вот она пришла. Пришла в белой блузке с  вышитыми  рукавами,  которая  ему
всегда так нравилась. И именно поэтому она ее надела. И именно  для  того,
чтоб напомнить прошлое, она пришла со спортивным чемоданчиком и  спросила,
узнает ли он его. Да, он его узнал. И что же? Он и Шуру узнал. Она так же,
как и раньше, немного щурит глаза, так же разглаживает юбку на коленях,  и
все-таки... Все-таки она чужая. Между ними выросло то, о  чем,  -  Николаю
это сейчас совершенно ясно, - ни он, ни Шура говорить не будут. Да и нужно
ли?..
   Они посидят так еще десять, двадцать, тридцать минут и  будут  смотреть
на город, потому что смотреть друг на друга  неловко  и  тяжело,  и  будут
говорить о том, чем кормят в госпитале и почему  ему  не  надели  гипсовой
повязки, и обоим им это неинтересно и  не  нужно,  и  все-таки  они  будут
говорить только об этом, а потом  Шура  встанет  и  скажет,  что  ей  надо
куда-то идти, и Николай тоже встанет, и они попрощаются и разойдутся.
   Внизу по аллее прошла парочка - знакомый Николаю интендантский майор из
"терапии" с полной, коротконогой дамой. Увидев Николая, он помахал  рукой,
потом подошел.
   - Надеюсь, не помешал вашему уединению?
   Николай ничего не ответил.
   - А мы вот прогуливаемся, врачи велят побольше ходить. Вот  и  хожу.  А
погодка-то, погодка-то какая!..  Как  говорится,  старожилы  не  припомнят
такой осени.
   Дама тоже что-то сказала насчет погоды. Шура взглянула на часы:  у  нее
на руке были маленькие часики на черненькой тесемке. "Их раньше не  было",
- подумал Николай и впервые почувствовал, как в  нем  зашевелилось  что-то
недоброе к тому, кого он знал  только  как  дядю  Федю  и  кто,  очевидно,
подарил эти часики Шуре.
   - Ну, я пойду, - сказала Шура, вставая. - Первый час уже.
   Николай тоже встал. Майор приветливо  помахал  рукой  и  стал  помогать
своей даме спускаться с пригорка.
   - Ты спешишь? - спросил Николай.
   - Да. Мне надо еще... - ответила Шура и  стряхнула  приставшие  к  юбке
листья. - Ты меня не провожай, я знаю дорогу.
   - А чемоданчик? - сказал Николай.
   - Ах да... - Она приостановилась. - Там я  тебе  кое-что  принесла.  Ты
возьми... - и быстро сбежала с пригорка на аллею.
   Она больше ничего не сказала,  даже  не  обернулась,  а  обычным  своим
мелким, но быстрым шагом дошла до каменной лесенки и, как  всегда,  бочком
спустилась по ней.
   Николай тоже  ничего  не  сказал.  Постоял  немного,  потом  подошел  к
чемоданчику, - он так и лежал нетронутый возле березки, - раскрыл  его.  В
нем лежала аккуратно завязанная тряпочкой  бутылка  молока,  два  пончика,
яблоки и пачка печенья. Все было тщательно завернуто в  бумагу.  На  самом
дне, тоже завернутая в бумагу, лежала  фотография.  Николай  посмотрел  на
нее, они были сняты вдвоем: он в белой майке, напружинившийся, чтоб  лучше
выделялись мускулы; Шура в той самой блузке с вышитыми рукавами, в которой
она пришла сейчас, потом положил все обратно так, как оно лежало, взглянул
на часы - до обеда было еще целых  два  часа,  -  старательно  вычистил  и
продул трубку, опять набил ее табаком.
   ...Ну, вот  и  все.  Встретились,  поговорили  и  разошлись.  Просто  и
спокойно. И ни одной слезинки. И голос ровный,  спокойный.  "Да...  Нет...
Где тебя ранило?.. Жаль, что  правая".  И  ушла.  Оставила  чемоданчик,  -
раненым всегда что-нибудь приносят, -  и  ушла.  И,  вероятно,  он  больше
никогда ее не увидит. А может, будет иногда встречать. Впрочем,  стоит  ли
об этом думать? Он хочет сейчас только одного -  назад,  туда,  где  самые
близкие для него люди: Тимошка, Кадочкин, веселые его разведчики.
   Николай встал - начал накрапывать дождик, - пошел к замполиту. Но майор
Касаткин развел  руками  и  сказал,  что  хотя  он  и  вполне  сочувствует
Митясову, но, к сожалению, вопросами выписки занимается начмед.
   Пришлось идти к начмеду.
   Разговор с ним занял не больше двух минут. Начмед,  изящный  капитан  в
пенсне, со скучающим видом человека,  которого  по  пустякам  отрывают  от
важного дела, выслушал Николая и коротко сказал:
   - Безрукие разведчики на фронте не нужны. Это вам так же  ясно,  как  и
мне. Вылечитесь, пошлем, - и стал набирать какой-то номер по телефону.



8

   Шура вышла со стадиона и остановилась возле Музкомедии.  Ей  надо  было
зайти в три места: в Стройуправление узнать насчет работы - для этого надо
было свернуть налево по Красноармейской; на базар за керосином (утром  она
вылила последний в примус) - для этого надо было зайти домой за бидоном, и
в магазин за пайком - для  этого  тоже  надо  было  зайти  домой  и  взять
карточки. Все это необходимо было сделать именно сегодня,  не  завтра,  не
послезавтра, а именно сегодня. Шура это хорошо знала и все-таки  повернула
почему-то направо и пошла по Красноармейской.
   Откуда-то нагнало тучи, первые за этот месяц. Стал  накрапывать  дождь.
Он становился все сильнее, и Шура - она была в легоньких белых  босоножках
- зашла переждать его в обувной магазин.
   В магазине выдавали резиновые тапочки. В нем  была  уйма  народу.  Шура
пристроилась между прилавком и витриной, стала смотреть  на  улицу.  Дождь
припустил, превратился в ливень. Прохожих загнало  в  подъезды  и  ворота.
Только наиболее смелые и торопящиеся, завернув  брюки  до  колен,  забавно
прыгали через лужи и бурлящие ручьи.
   - Вот это дождик так дождик... - сказал кто-то над самым ее ухом.
   Шура вздрогнула. Перед  ней  стоял  парень  с  маленькими,  залихватски
подкрученными усиками - тот самый, который  приходил  к  ней,  -  стоял  и
улыбался.
   - Узнали?
   - Узнала, - сказала Шура.
   - Вас что, дождь сюда загнал?
   - Дождь. - Шура почему-то старалась не смотреть  ему  в  глаза.  -  Вас
тоже?
   - Меня? Допустим, что тоже. Кстати, вам не нужны тапочки?
   - Нет, не нужны.
   - А то я мигом... Вы какой номер носите?
   - Тридцать пятый... Но, ей-богу, мне не нужны...
   - Одну минуточку!
   Сергей исчез в толпе. Через минуту  вернулся  с  маленьким  свертком  в
руках.
   - Берите. И не делайте вид, что они вам не нужны...  В  крайнем  случае
загоните на толкучке.
   Шура растерянно посмотрела на Сергея снизу вверх: он был почти  на  две
головы выше ее.
   - Да, но...
   - Тринадцать пятьдесят. Деньги можете прислать по  почте:  Главпочтамт,
до  востребования,  Ерошик,  Сергей  Никитич...  Смотрите,  дождик-то  уже
прошел. И солнце вовсю.
   Они вышли на улицу.
   - Вам куда? - спросил Сергей.
   - Мне? - Шура замялась. - Мне туда. - Она показала направо.
   - Ну и мне туда.
   Они пересекли площадь и пошли по  направлению  к  центру.  Небо  совсем
очистилось, и только ручьи, весело бегущие вдоль тротуаров,  напоминали  о
прошедшем дожде.
   - Может, вас на машине подвезти? - спросил Сергей.
   - А у вас есть машина?
   - Упаси бог! Деньги есть. А это то же самое. Вам далеко?
   - Мне? Нет. Мне совсем близко. До этой... до  площади  Сталина.  -  Она
только сейчас заметила, что Сергей прихрамывает,  и  смутилась.  -  Может,
вам...
   - Нам ничего. Мы привычные. А свежим воздухом дышать только полезно.
   По дороге Сергей рассказывал о последнем матче "Динамо" - "Спартак" и о
том, сколько какой футболист зарабатывает. Шура молча шла рядом. Когда они
дошли до площади Сталина, Сергей спросил:
   - Вы очень торопитесь?
   - Так себе, - сказала Шура.
   - Ну, если так себе, пойдем на Днепр, посмотрим.  Поверьте  мне,  очень
хорошая река.
   Они свернули на  Петровскую  аллею.  Шура  по-прежнему  шла  молча.  Ей
хотелось спросить Сергея, давно ли он знает Николая, когда они в последний
раз виделись и говорил ли что-нибудь ему Николай о ней, но она  не  знала,
как об этом заговорить, а Сергей все рассказывал о матчах, футболистах и о
каком-то волосатом мальчике, который родился  у  его  соседей  и  которого
чуть-чуть не удушили от страха.
   Они миновали стадион "Динамо" и  вышли  на  днепровские  откосы.  После
дождя  воздух  был  настолько  прозрачен,  что,   казалось,   можно   было
рассмотреть каждый домик, каждое деревце до самого горизонта.
   Тучи угнало далеко за реку, и там, где-то над Дарницей  или  Броварами,
шел еще дождь - отсюда была видна только серая косая полоса и  клубящиеся,
нежно-белые вверху и почти совсем черные внизу, облака.  По  реке,  лениво
шлепая колесами, плыл маленький черненький буксир, таща за  собой  длинный
хвост плотов.
   - Смотрите, а на пляже еще люди есть, - сказал Сергей. - Интересно, что
они делали во время грозы. Кстати, мой вам совет -  наденьте  тапочки.  Вы
потом не отмоете свои босоножки.
   Шура осмотрелась по сторонам, куда бы сесть.
   - А вот на этот дренажный колодец. Я вам газету подстелю.
   Они сели на деревянный сруб. Шура скинула босоножки и надела тапочки.
   - Видите, как раз по ноге. А говорили, что не нужно. Давайте,  заверну.
- Он аккуратно завернул босоножки и отдал Шуре. - Не хуже, чем в магазине.
   - Спасибо.
   - Если-хотите, я могу вам и на коже достать.
   - Ради бога, мне и так неловко!
   - Хорошие, лосевые.
   - Да перестаньте об этом говорить! Ведь мы пришли на Днепр смотреть.
   - Так мы же смотрим. Вы разве не  смотрите?  Я  смотрю.  Между  прочим,
довольно незначительная река. Волга лучше.
   - А вы видели Волгу?
   - Видел. В Сталинграде.
   - Вы были в Сталинграде?
   - Был. Только не в, а над.
   - Вы летчик?
   - Был...
   Пауза.
   - А теперь?
   - Инвалид второй группы. Отличная профессия.
   - Не надо так говорить, - сказала Шура.
   - Почему же? Если не ошибаюсь, ваш...  Простите,  я  не  знаю  имени  и
отчества.
   - Вы о Феде говорите? - совершенно спокойно сказала Шура. - Да, он тоже
инвалид. Что вы хотите этим сказать?
   - Ничего. Только то, что сейчас много таких, как я и он. Вот и  все.  -
Он помолчал. - Вы были у Николая?
   - Была.
   - Ну?
   - Ничего...
   Буксир  хрипло  загудел.  На  мостике  кто-то  махал  белым  флажком  -
навстречу шел пассажирский пароход.
   - Простудился, бедняжка, - сказал Сергей.
   - А вы давно с ним знакомы? - спросила Шура.
   - С кем? С Николаем?
   - Да.
   - Две недели, даже меньше.
   - А я думала, вы вместе воевали.
   Они помолчали. Теперь загудел пассажирский пароход, низко и густо, и на
нем тоже замахали флажком.
   - А зачем вы тогда приходили? - спросила Шура.
   - Как зачем? Чтоб сообщить вам...
   - О чем?
   Сергей удивленно посмотрел на Шуру. Она  сидела  совершенно  прямо,  не
отрывая глаз от буксира, и машинально разглаживала юбку на  плотно  сжатых
коленях.
   - О чем вы хотели сообщить?
   - По-моему, вы знаете о чем.
   - Знаю. Но не знаю зачем. - Она пристально посмотрела на него  и  сразу
же отвела глаза. - После того вы у него не были?
   - Не был.
   - Я была у него сегодня. Через двадцать пять минут я ушла.  Я  смотрела
по часам... - Она соскочила со сруба. - Пойдемте. Что-то холодно стало.


   Господи, как трудно, когда все надо держать в себе! И не день, не  два,
а годы, целые годы! Да разве об  этом  расскажешь?  И  кому?  Постороннему
человеку, которого видишь второй лишь раз...
   Она думала, что сможет все рассказать Николаю. Но она не смогла. А если
б даже и смогла? Понял бы он ее? Понял бы, что  значит  три  года  жить  в
оккупации? Ну не три, два с половиной. Разве могут они это  понять,  люди,
никогда этого не испытавшие?
   Две женщины. Две одинокие женщины. Причем одной за  шестьдесят,  и  она
прикована к постели. Она тает на глазах. Она не  жалуется,  не  плачет,  а
когда ее особенно сильно схватит боль, поворачивается лицом  к  стенке,  и
только по вздрагивающей под одеялом спине видно, как ей больно. В  комнате
так холодно, что замерзает вода в  стакане.  Под  окном  весь  пол  покрыт
инеем.
   "Ах, какая сегодня вкусная каша!" - говорит мама, чтоб  доставить  Шуре
удовольствие. Она знает, что для того, чтоб  купить  стакан  пшена,  нужно
полдня просидеть на морозе с мешочком семечек. "Ах, какая она вкусная!"  -
говорит она, а потом всю ночь мучается от изжоги.
   Мать умирает на глазах, и ничем ей нельзя помочь. До последнего дня она
оставалась в сознании. Правда, она многого не понимает.  Она  каждый  день
говорит о Николае и все сокрушается, что он не попал в плен. "Мама, что ты
говоришь? Разве можно такое?" - "Нет, нет, Шурочка, я  понимаю.  Я  только
думаю, что он мог бы убежать или его освободили бы: ведь они  кого-то  там
освобождают, - и он пришел бы к тебе, к нам. А потом пришли бы наши. Разве
ты не хочешь видеть Николая?" - "Хочу, очень хочу, но разве можно плен?" -
"Я знаю, Шурочка. Я все понимаю. Но разве нельзя помечтать?"
   Она так и не дождалась ни Николая, ни наших. Она  умерла  в  тот  день,
когда немцы подожгли соседний, двадцать шестой номер. "Почему такой дым? -
спрашивала она. - Надо, вероятно, прочистить дымоходы. Ты  попроси  Егора,
он согласится. Он всегда соглашается, когда его попросят".  Она  умерла  в
восемь часов вечера, а в девять пришли эсэсовцы и вынесли всю  обстановку,
оставили только кровать, на которой лежала мать -  маленькая,  совсем  как
ребенок, - два стула и стол. Они  были  поедены  шашелем,  и  эсэсовцы  не
захотели их брать.
   Она похоронила маму без гроба. Егор помогал копать могилу. Он же достал
подводу, на которой везли маму - просто так, завернутую  в  простыню.  Это
было в конце октября прошлого года. Через две недели пришли наши.
   Она даже не  помнит,  как  попала  в  эту  квартиру.  Вероятно,  соседи
привели. Сначала их было много - человек десять в одной комнате, с детьми,
с какими-то узлами. Потом, когда гитлеровцы стали угонять жителей, соседки
одна за другой исчезли, разбежались по окраинам,  пригородным  селам.  Она
осталась одна, совсем одна в пустой  квартире.  Днем  сидела  на  чердаке,
когда немцы ходили по квартирам, на ночь спускалась вниз.
   В ночь на 6 ноября на улице все время была перестрелка.  Всю  ночь  она
просидела на чердаке. Сквозь слуховое окошко было видно, как горит  город.
Утром она спустилась в квартиру. В ней были бойцы, наши бойцы.
   Может ли  понять  Николай,  что  значит  увидеть  своих  после  двух  с
половиной лет? После того, как немцы были под самым Сталинградом  и  целый
день их радио кричало, что Советская  Армия  почти  полностью  уничтожена?
Может ли он это понять? Она смотрела на этих солдат -  грязных,  обросших,
пропахших насквозь махоркой и потом, и они ей казались красивее всех.  Она
стирала им белье, латала и штопала обмундирование, варила им обед. Один из
них был ранен, совсем молоденький лейтенант, какой-то  их  начальник.  Его
нельзя было переносить, и он лежал тут же, на единственной кровати, и  она
за ним ухаживала. Госпитали были переполнены, люди  лежали  на  полу.  Его
часть ушла вперед, он остался у нее.
   Соседки  -  новые,  появившиеся  после  освобождения  города,  -  стали
шушукаться чуть ли не с первого дня. В разговорах с ней они  называли  его
не иначе, как "ваш". "Вашему там письмо  пришло...  Ваш  опять  расплескал
вокруг умывальника воду".
   У него были перебиты обе ноги. Это было, очевидно, очень больно, но  он
не стонал, а только стискивал  зубы  и  смотрел  в  потолок.  Когда  бойцы
уходили, многие из них плакали. Они любили своего лейтенанта  и  за  глаза
называли его Федюшей. Он был моложе самого молодого из своих бойцов -  ему
было только девятнадцать лет, а на вид и того меньше. У него еще был пушок
на верхней губе, а бороды совсем не было.
   Боже мой, Шура чувствовала себя совсем  старухой  рядом  с  ним!  Когда
перед  стиркой,  меняя  ему  рубашку,  она  смотрела  на  его  совсем  еще
мальчишеское тело с выдающимися ключицами и лопатками,  ей  казалось,  что
это ее сын, хотя она была всего лишь на пять лет старше его.
   Потом его забрали в госпиталь.  Она  носила  ему  передачу  -  какие-то
жалкие булочки и сметану, которую он очень любил.  Через  полгода  он  уже
ходил на костылях. Его демобилизовали и дали ему вторую группу.  Жить  ему
было негде. Семья его, отец и мать, жили где-то около Риги - отец до войны
работал на заводе ВЭФ, но там были еще немцы. Она поступила так,  как,  по
ее мнению, поступил бы каждый на ее месте, - ведь он  прожил  здесь  почти
три месяца, и все равно соседки называли его "ваш".
   И случилось то, что не могло не случиться,  когда  двое  молодых  людей
живут под одной крышей.
   Была ли это любовь? Со стороны Феди - да. Возможно даже, что  это  была
его первая настоящая любовь, первая любовь  человека,  прямо  со  школьной
скамьи попавшего в водоворот войны и в этом  водовороте  столкнувшегося  с
приласкавшей его женщиной. А со стороны Шуры? Очевидно, тоже  да.  Но  это
была какая-то другая любовь, совсем особая, родившаяся  из  сострадания  к
этому молоденькому, тяжело раненному человеку, первому человеку с  красной
звездочкой на пилотке, которого она увидела после  двух  с  половиной  лет
оккупации.
   Как это могло случиться? Ведь все эти годы она думала только о Николае.
Она и теперь о нем думала. Часто по ночам,  закрыв  глаза,  она  лежала  и
думала о нем. Она старалась  представить  его  себе  в  военной  форме,  в
которой никогда его не видела, - когда она  с  ним  прощалась,  он  был  в
лыжном костюме и тапочках на босу ногу, - и он рисовался  ей  почему-то  в
каске, которая, как ей казалось, очень должна была ему идти, и с гранатами
на поясе. "Солдаты должны его любить, - думала она, -  любить  и  уважать,
потому что он прост, весел и смел