ень ловко перебирался через  решетку.  Сад
большой, почти лес, заросший кустарником,  старыми  дубами  и  кленами,  с
шуршащими под ногами листьями, папоротником по пояс.  В  нем  было  темно,
немного сыро, и почему-то невольно хотелось говорить шепотом.
   Как-то в этом самом саду их застала гроза - неожиданная  для  сентября,
совсем майская гроза, с молнией, громом, потоками  воды.  Они  спаслись  в
какой-то вырытой, очевидно детьми, на дне  оврага  пещере.  Сидели  рядом:
Николай - на корточках, чтоб не запачкать свой госпитальный костюм, Валя -
примостившись на своем портфеле,  обхватив  руками  колени.  Когда  ударял
гром, Валя закрывала лицо руками. Николай смеялся:
   - Зенитчица, фронтовичка...
   - Ну и зенитчица и фронтовичка, а грозы боюсь.
   Николай улыбался в темноте.
   - Напоминает бомбежку?
   - Нет, не то... не бомбежку. А может, и бомбежку. Когда в лесу и ночью.
Тоже вот так сидишь, и смотришь вверх, и ничего не видишь, и хочется, чтоб
только скорее кончилось.
   - Хочется?
   - Хочется.
   - И сейчас хочется, чтоб скорее?
   Валя промолчала. Николай слегка  придвинулся  к  ней,  обнял  рукой  за
плечи.
   - Не надо... - сказала Валя и отодвинулась.
   Опять ударил гром. Валя закрыла ладонями уши и уткнулась в колени.  При
свете молнии ее сжавшаяся в комочек фигура  казалась  детски  беспомощной.
Николай снял пижаму и накинул ее на Валю.
   - Мне не холодно, - сказала она.
   - Неправда, холодно.
   Опять загрохотало. Но  уже  не  над  головой,  а  где-то  левее.  Гроза
уходила.
   - Ты будешь мне писать, когда я уйду на фронт? - спросил Николай.
   - Я не умею писать, - сказала Валя.
   - А разве надо уметь? Надо хотеть.
   - И на фронт ты не уйдешь.
   - Почему?
   Валя пожала плечами. Высунула руку из-под пижамы ладонью кверху.
   - Дождь, кажется, прошел. Можно идти.
   - Нет. Еще идет. - Николай прикрыл ее ладонь своей. - Так будешь?
   Валя сделала движение, чтоб встать. Николай удержал.
   - Будешь? Скажи...
   Она молчала.
   - Почему ты молчишь?
   Валя сжала руки в кулаки и уткнула в них лицо.
   - Господи... Почему я ничего не понимаю? Почему?
   Она повернулась к Николаю, посмотрела ему в лицо. И совсем вдруг тихо и
просто сказала:
   - Я не хочу, чтобы ты уходил, не хочу... Вот и все...
   Николаю показалось, что у него вдруг  остановилось  сердце.  Потом  оно
застучало, во всем теле застучало - в руках, в груди, в голове. Захотелось
вдруг обнять Валю, всю целиком, с головы до ног.
   Но Вали уже не было. И портфельчика ее не было. И грозы не было.
   Где-то вдалеке еще гремел гром, вспыхивали  молнии.  И  небо  было  уже
чистое.



13

   Парадная дверь в отделение, как того и следовало ожидать, была закрыта.
Николай, как  обычно,  обогнул  корпус  и,  взобравшись  на  стоявшую  под
водосточной трубой бочку, подтянулся к окну. Оно открывалось легко и почти
беззвучно.  Несмотря  на  больную  руку,  Николай  за  последние  дни  так
наловчился, что влезал в окно без  всяких  осложнений.  Один  только  раз,
зацепившись за гвоздь, слегка разодрал рукав на пижаме.
   Сегодня ему не повезло. Только успел он бесшумно соскочить  на  пол  и,
стоя на цыпочках, стал  закрывать  верхнюю  щеколду,  как  за  спиной  его
послышались шаги.  Николай  обернулся.  Прямо  на  него  по  коридору  шел
дежурный врач Лобанов. Лобанов был самый молодой, а потому и самый строгий
врач в отделении. Все знали, что  он  ухаживает  за  хорошенькой,  веселой
блондиночкой Катюшей, сестрой со второго этажа, и  свои  дежурства  всегда
старается приурочить к дежурствам Катюши. Сегодня это,  очевидно,  ему  не
удалось, поэтому он был зол. К тому же в  отделение  только  что  привезли
двух больных, чего он тоже не любил, и он с радостью выместил  свою  злобу
на Николае.
   - Завтра же доложу  начальнику  отделения.  Безобразие  какое!  Капитан
называется, офицер!..
   Он стоял, расставив короткие  толстые  ноги,  красный,  возмущенный,  а
Николай весело улыбался и пожимал плечами.
   - Что поделаешь, товарищ майор, бывает...
   - Так вот, больше этого не будет. Понятно?  Безобразие  какое,  в  окна
лазить! Завтра же доложу начальнику  отделения...  Извольте  идти  в  свою
палату.
   Лобанов сдержал свое обещание. На следующее же утро он доложил обо всем
случившемся   подполковнику   Рисуеву.   Рисуев,   мягкий,   добрый,    но
бесхарактерный и  больше  всего  боявшийся  неприятностей,  только  развел
руками и, чтобы  снять  с  себя  ответственность,  обратился  к  Гоглидзе,
главному хирургу и фактическому хозяину отделения.
   - Что ж! После фронта и через трубу  из  госпиталя  удерешь,  -  сказал
Гоглидзе. - Понимаю, понимаю. Но окна  все-таки  придется  замазать,  -  и
взглянул на Николая. - А вам, молодой человек, делать у нас больше нечего.
Рана зажила, а с нервом  провозитесь  еще  порядком.  Переведем-ка  вас  к
Шевелю, в невропатологию. Не возражаете?
   Но у Шевеля не оказалось свободных мест,  и  в  один  прекрасный  вечер
Николай, вытащив из-под кровати спортивный чемоданчик, стал  складывать  в
него свое имущество: два носовых платка,  бритвенный  прибор  и  маленькие
трофейные ножнички для ногтей.
   - Куда же это вы, Митясов? - удивился Зилеранский.
   - На волю, товарищ полковник. Залежался.
   - То есть как это на волю? - Полковник собрал лоб в морщины. - А  рука?
А пальцы?
   - И руки и пальцы - все будет в порядке. Заживе, як на собаци.
   - Простите, но я все-таки не понимаю. Как же все-таки...
   - А очень просто. Это называется лечиться амбулаторным  способом.  Буду
приходить каждый день на лечение.
   - А жить?
   - Найдется где. Мир не без добрых людей. Давайте-ка ваш  стаканчик  для
бритья...
   В самый разгар прощального торжества, когда  покрасневший  и  несколько
уже  возбужденный  полковник  Зилеранский  провозглашал  какой-то  тост  о
дружбе, рожденной в госпитальных стенах, появился Лобанов.
   -  Кабак  устраиваете,  да?  -  произнес  он,  не  повышая  голоса,  но
достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре.
   Стоявшая за его спиной дежурная сестра глазами показала Николаю,  чтобы
он убрал стоявшую на тумбочке бутылку.
   - Кабак в госпитале устраиваете, -  не  находя  других  слов,  повторил
Лобанов, уставившись маленькими глазами на  Николая.  -  Сначала  цирк,  а
теперь кабак? Немедленно прекратить!
   Маленький, в халате не по росту, с завернутыми  рукавами,  он  стоял  в
дверях, расставив, по обыкновению, свои коротенькие ножки, и чего-то ждал.
Николаю стало вдруг смешно.
   - Слушайте, товарищ майор, - сказал он, вставая с кровати и  протягивая
Лобанову  свой  стаканчик.  -  Зачем   сердиться?   Выпьем-ка   лучше   по
"маленькой".
   Дежурная сестра не выдержала  и  прыснула  в  рукав.  Это  окончательно
вывело Лобанова из себя.
   - Ладно, - сказал он. - Завтра  поговорим!  -  И,  круто  повернувшись,
вышел.
   - Интересно, где? - подмигнул своему соседу Николай. - Очевидно,  опять
с Катюшей не получилось. Ну, да ладно... Не мне на него сердиться. Не будь
его, черт его знает сколько бы еще проторчал здесь. За его здоровье,  чтоб
веселее ему на свете жилось!
   Через полчаса в своем старом, измятом от дезинфекции обмундировании  он
уже весело сбегал по знакомой дорожке к стадиону.
   Сначала Николай думал обосноваться у Сергея, но шестнадцатая  квартира,
узнав об этом, энергично запротестовала. Николай был тронут.  Несмотря  на
тесноту  и  общую  неблагоустроенность,  каждый  предлагал  угол  у  себя.
Ковровы, Яшка и Валерьян Сергеевич долго спорили,  пытаясь  доказать,  что
именно у них Николаю будет лучше всего.
   - Ну, где ты у Ковровых поместишься? - возмущался Яшка, таща Николая за
рукав. - На верстаке, что ли? Четыре человека на шестнадцати  метрах  -  с
ума спятить!
   - Зачем на  верстаке?  -  Никита  Матвеевич  вытягивал  из-под  кровати
какие-то доски. - Через два часа и козлы готовы. И не шестнадцать у нас, а
восемнадцать.
   - Ну, восемнадцать, не все ли равно? А я один в десяти.
   - Один? Вы слышите? - Старик весело подмигивал, потирая лысину.  -  Он,
оказывается, один живет.
   Валерьян Сергеевич отводил Николая в сторону  и,  доверительно  понизив
голос, говорил ему:
   - О чем тут спорить? Даже младенцу ясно, что если выбирать между  тремя
людьми на восемнадцати и...
   - И пятью кошками на двенадцати, -  перебивал  Яшка,  -  да  ты  просто
задохнешься там!
   Николай  только  смеялся,  а  вечером,  несмотря  на   мрачные   Яшкины
пророчества, въехал со всем своим багажом на  двенадцатиметровую  Валерьян
Сергеевичеву жилплощадь и стал седьмым ее жильцом.
   Так началось мирное квартирное житье-бытье Николая.
   На первых порах все  шло  хорошо.  Вставал  рано,  на  кухне  завтракал
(Острогорские в это время еще спали), потом  отправлялся  в  госпиталь  на
свои процедуры. Часам к двенадцати возвращался.
   Отвыкший за последние годы от полезной  и  созидательной,  как  говорил
Валерьян Сергеевич, деятельности, Николай с азартом  принялся  за  работу.
Начал с крыши. О ней давно  уже  все  говорили,  но  как-то  при  всеобщей
занятости ни у кого до нее руки не дотягивались. Насквозь  проржавевшая  и
побитая осколками, она не спасала ни от какого  самого  ничтожного  дождя.
Как  только  дождь  начинался,  все  бросались  на  чердак  и  лихорадочно
подставляли под струи старые корыта, тазы и банки от свиной тушенки.  Яшка
достал три рулона толя, и Николай с Петей растянули его с  грехом  пополам
над самыми аварийными местами. Там, где не хватало  толя,  заткнули  дырки
тряпками и замазали суриком.
   Потом Николай принялся за комнату  Валерьяна  Сергеевича,  несмотря  на
отчаянное сопротивление хозяина. Это было, пожалуй,  труднее,  чем  крыша.
Комната утопала в ворохе газет, пустых консервных банок, бутылок, каких-то
никому не нужных брошюр, старого белья  и  разбросанных  по  всей  комнате
одиноких носков.
   Николай действовал решительно и энергично:
   - Газеты собрать в кучу и на кухню - для общего  пользования!  Кефирную
тару сдать! Носки - в печку!
   С боем, шаг за шагом, завоевывал  Николай  новые  позиции,  а  Валерьян
Сергеевич,  мечась  по  комнате,  цепляясь  халатом  за  все  гвоздики   и
опрокидывая кошачьи блюдечки с молоком, грудью  защищал  каждый  сантиметр
своей комнаты. Но силы были неравные - он сдался. Пол и окна были  вымыты,
носки сожжены, банки и бутылки доведены до самого необходимого минимума.
   И случилось чудо: Валерьян Сергеевич, вначале проклинавший тот  день  и
час, когда появился Николай, на второй день после окончания боев, сидя  на
своей койке и с удивлением озираясь по сторонам, вдруг сказал:
   - А вы знаете, как будто даже лучше стало. Честное слово! А? - И в знак
высокой оценки проделанной Николаем работы  угостил  его  своим  спирающим
дух, дерущим глотку табаком.
   Такую же чистку Николай попытался организовать  и  у  Острогорских,  но
здесь запротестовала Анна Пантелеймоновна. "Это дело подождет до весны", -
заявила она и разрешила Николаю  только  подремонтировать  книжные  полки.
Николай принялся за полки со всем  рвением,  но  подвигался  вперед  очень
медленно: он рассматривал почти каждую книгу, а их были тысячи.
   Он хватал все - Брема, Энциклопедический словарь, "Всемирный следопыт",
пудовые комплекты старой "Нивы". Как ребенок, с увлечением рассматривал он
картинки и фотографии прошлой войны.
   Валя, сдерживая улыбку,  поглядывала  то  на  него,  то  на  мать.  Она
прекрасно понимала, что вся эта канитель с полками затеяна матерью главным
образом для того, чтобы приблизить Николая к книгам. И Николая уже  нельзя
было оторвать от них.
   - Вы только посмотрите, из  каких  пушек  шпарили  немцы  по  Парижу  в
четырнадцатом году. Нет, вы только гляньте, Анна Пантелеймоновна!  За  сто
двадцать километров! Бред. А  после  трех-четырех  выстрелов  выходила  из
строя.
   Анна  Пантелеймоновна  подсаживалась  к  Николаю   и   вместе   с   ним
рассматривала фотографию знаменитой "Большой Берты".  Валя,  сидевшая  над
своими тетрадками, пыталась прекратить эти мешающие  ей  разговоры,  но  в
этот самый момент Анна Пантелеймоновна находила вдруг  пропавшую  папку  с
зарисовками ее покойного мужа, и тогда уже все  трое,  усевшись  на  полу,
начинали рассматривать эти рисунки, и суп на печурке выкипал, а  книги  до
вечера так и оставались неубранными.



14

   Но всему приходит конец. Настало время, когда все  возможное  оказалось
сделанным:  полки  отремонтированы,  книги  расставлены,  окна  вымыты   и
замазаны на зиму, дымоходы прочищены - Николай добился все-таки и этого, -
а стол и четыре колченогих стула, с помощью Никиты Матвеевича, починены  и
даже отлакированы. Делать больше было  нечего.  Да  и  вообще,  откровенно
говоря, вся эта ремонтно-квартирная возня в конце концов тоже приелась.
   Чем заняться? Куда себя деть?
   Возвращаясь из госпиталя, Николай заставал пустой  дом.  Кроме  спящего
после дежурства Валерьяна Сергеевича и Блейбманов,  вечно  занятых  своими
плакатами и обложками, никого не было.
   Заглянет к Блейбманам, посидит там с полчасика (дольше  не  получалось:
Бэлочка не переносила махорочного дыма, да и вообще у  них  было  скучно),
потом завернет к Ковровым - не вернулся ли Петька из школы? - и,  так  как
обычно его не было (возвращался он  только  к  четырем),  сидел  с  Марфой
Даниловной, пришедшей только что с базара, и выслушивал ее рассказы о том,
что где дают и как трудно на какие-нибудь тысячи полторы прокормить  семью
из трех человек. Потом начинался разговор о Дмитрии, о том, почему он  так
редко пишет. Николай успокаивал, доказывал, что на фронте во время затишья
как раз и не хватает времени: всякие там занятия,  поверки,  инспекции,  -
дохнуть некогда.
   Марфа Даниловна только качала головой.
   - Все это мы знаем, Коленька, но какое  ж  там  затишье?  Газет  вы  не
читаете. Вот пишут, опять они из Румынии какую-то границу  перешли,  опять
сколько-то там населенных пунктов захватили. Никакого там затишья нет. - И
вздыхала: - Господи, когда ж этому конец будет!
   Потом приходил Петька, но, как назло, оказывалось, что  завтра  у  него
какая-нибудь контрольная и надо готовиться, и  Николай  от  нечего  делать
плелся к Острогорским и в десятый раз рассматривал надоевшую уже "Ниву" за
1914 год.
   К тому же и с Валей вдруг разладилось. Разладилось после того,  как  он
однажды подбил Яшку (это было не очень трудно) пойти к Сергею. Сергея они,
правда, не застали, но зашли в какое-то другое место и вернулись  домой  в
четвертом часу ночи.
   Дверь отворила им Валя. С места в карьер набросилась:
   - Вы что, с ума сошли? Мать до сих пор заснуть не может. Сказали  -  до
двенадцати, а сейчас...
   Николай с  Яшкой  стали  весело  оправдываться,  но  Валя  не  пожелала
разговаривать и хлопнула дверью перед самым их носом.
   На следующий день, когда Николай, как обычно, зашел за ней в  институт,
Валя сказала  ему,  что  сейчас  она  не  может  идти  и  что  вообще  ему
беспокоиться нечего: преподаватель марксизма-ленинизма  живет  в  соседнем
доме, она пойдет с ним.
   Николай обиделся. Ну и черт с ними со  всеми!  Через  неделю  комиссия,
выпишут наконец и отправят на фронт. Хватит. Повалялся  на  диване,  попил
чайку с вареньем - и хватит. Пора и честь знать...
   Но  мечтам  этим  не  суждено  было  сбыться.  Через   неделю   Николая
действительно  вызвали  на   медкомиссию.   Шестеро   врачей   специальной
электрической машинкой проверили работоспособность его пальцев  на  правой
руке, покачали головами и на выписке из истории болезни  поставили  штамп:
"К военной службе не годен. Подлежит переосвидетельствованию  через  шесть
месяцев".
   Николай понял - фактически  это  была  демобилизация.  Ему  выдали  два
аттестата, вещевой и продовольственный, справку о том, что с такого-то  по
такое-то капитан Митясов находился на излечении в  таком-то  госпитале,  и
велели 15 апреля будущего года явиться в военкомат на комиссию.
   Николай сунул бумажки в карман и, не заходя в отделение, медленно  стал
спускаться по  знакомой  дорожке.  У  входа  на  стадион  он  остановился,
посмотрел в ту сторону, где было Фимкино заведение, подумал, не зайти  ли,
но не зашел, а пошел домой.
   Дома никого не было: Острогорские еще не вернулись, Валерьян  Сергеевич
был на дежурстве, Ковровы куда-то ушли. Николай заглянул в Яшкину каморку.
Яшка спал на животе, раскинув ноги и засунув голову под подушку.
   Николаю хотелось говорить. Он сделал последнюю попытку -  постучался  к
Муне.  Нагнувшись   над   столом,   Муня   дорисовывал   ноги   очередного
красноармейца.
   - Я вам не помешал? - спросил Николай.
   - Нет, что вы, что вы... Пожалуйста.
   Муня поднял голову и, как обычно, приветливо улыбнулся.
   Было совершенно ясно, что Николай ему помешал.
   - Работаете? - спросил Николай.
   - Работаю.
   - И как всегда, завтра утром сдавать?
   - Завтра утром.
   - Жаль, а то бы... - Николай огляделся по сторонам. - Бэлочки  нет,  мы
бы с вами... Впрочем, вам нельзя, вам завтра сдавать.
   - Да, завтра сдавать, - Муня почесал линейкой затылок. -  Такие  сроки,
такие сроки, просто ужас!
   Николай сел на кровать - более подходящей мебели не было.
   - А я вот только что с комиссии вернулся.
   - С комиссии? Ну-ну, и что же?
   - Шесть месяцев дали.
   - Поздравляю. Чудесно! - Муня  сделал  какое-то  движение  -  очевидно,
хотел пожать Николаю руку, но тот удивленно на него посмотрел.
   - Что ж тут чудесного?
   Муня, как всегда, смутился, боясь, что сказал какую-то бестактность.
   - Как что? Отдохнете, поправитесь, ну и вообще...
   - Муня, дорогой, простите,  но  вы  ничего  не  понимаете.  Это  только
называется шесть месяцев, а на самом деле... -  Николай  хлопнул  себя  по
плечу. - Посыпай погоны нафталином - и в комод.
   - Ах, так... Ну, тогда, конечно...
   - Что - конечно?
   - Ну... - Муня стал опять чесать линейкой свою голову. -  Я  понял  вас
так, что вам не хочется демобилизовываться?
   Николай встал.
   - Слушайте, плюньте на свой плакат, давайте выпьем.
   Муня зачем-то посмотрел на часы.
   - Ну чего вы на часы смотрите? У меня  сегодня  такой  день  чертов,  а
вы... У вас есть деньги?
   Муня торопливо стал искать в карманах, потом заглянул в какую-то книгу,
коробочку на окне. Общими  усилиями  наскребли  рублей  двадцать.  Николай
вздохнул.
   - Плохо дело.
   - А может, Яшка? - робко сказал Муня.
   Николай весело рассмеялся.
   - Муня, вы определенно подаете надежды.
   Яшка сначала недовольно что-то бурчал из-под своей подушки,  но  потом,
узнав в чем дело, мигом натянул сапоги, хлопнул  дверью,  а  через  десять
минут явился с бутылкой.
   Муня скоро увял, а Николай с Яшкой завели спор.
   Собственно говоря, это был  даже  не  спор,  -  просто  обоим  хотелось
говорить и не хотелось слушать. Поминутно друг друга перебивая, они упорно
возвращались каждый к  своему.  Яшке,  как  и  всегда,  когда  он  выпьет,
начинало казаться, что все недооценивают его  службу  в  армии  (до  конца
прошлого года он был шофером  -  сначала  в  дивизии,  потом  в  армии  и,
наконец,  в  штабе  фронта,  откуда  его   демобилизовали,   как   бывшего
железнодорожника).  Работа  шофера,   по   его   словам,   была   наиболее
ответственна и опасна,  и  он  весьма  энергично  доказывал  это,  приводя
бесчисленное количество примеров. Николай соглашался,  но  довольно  вяло.
Ему  самому  хотелось  говорить  -  о  сегодняшней  комиссии,  о  какой-то
несправедливости, о том, что вот он три года провоевал,  а  теперь,  когда
Берлин уже не за горами, приходится - ему очень понравилось это выражение,
и он несколько раз его повторил - посыпать погоны нафталином и прятать  их
в комод.
   - В сорок первом, когда меня в первый раз ранило, - Николай расстегивал
рубашку  и  показывал  какие-то  рубцы  на  плече,  -  черта  с  два,   не
демобилизовали. Тогда люди нужны были. А теперь? Теперь, я