ей  через
десять в РЖУ появился новый инспектор - демобилизованный инженер-сапер.
   Так началась педагогическая деятельность Николая.
   После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети  вообще
больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то
ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого  перерыва
со спортивными снарядами, проснулось что-то  довоенное,  физкультурное,  а
может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор
педагогическая жилка, - так или иначе, но уже на второй день  с  полдюжины
ребят провожали его домой.
   Было это в январе.
   С тех пор прошло  три  месяца.  Тихие,  спокойные,  занятые  работой  и
обычными, не очень сложными житейскими событиями.
   Забежит Ромочка Видкуп - веселый, шумливый парень, мастер на все  руки,
инициатор всех школьных вылазок, экскурсий и походов.
   Реже - раза три-четыре в месяц - появляется Сергей.
   В его жизни тоже произошли  перемены.  Пришлось  и  ему  начать  "новую
жизнь".
   - Инструктор Осоавиахима. Удавиться! Шестьсот пятьдесят рублей. Ну  что
за работа, я тебя спрашиваю? Ни уму, ни сердцу, ни, главное, карману...
   Почему  и  как  это  произошло  -  на  эту  тему  Сергей  особенно   не
распространялся. Разругались и все, ну их в баню...
   Он действительно разругался. Разругался со Славкой Игнатюком, в прошлом
старшиной, демобилизованным по какой-то никому  не  известной  болезни,  а
сейчас организатором и главой "тапочного дела".
   С чего ссора началась, бог его  знает;  кажется,  с  того,  что  Сергей
привез не те тапочки, какие надо было. Славка  ругался,  говорил,  что  не
хочет докладывать своих денег. Потом сказал, стукнув себя согнутым пальцем
по лбу:
   - Вот что в нашем деле главное. Понял? А не только это,  -  он  щелкнул
Сергея по протезу. - И намотай это  себе  на  ус.  Перевозить  мало,  надо
думать!
   Сергей  еле  сдержался,  чтобы  не  отхлестать  Игнатюка  этими  самыми
тапочками по его жирной морде, но как подумал, что их обоих  могут  сейчас
заграбастать - дело было на вокзале - и что  ему  вместе  с  ним  придется
отвечать, - плюнул, швырнул тапочки и ушел.
   На этом кончилась "старая" и началась "новая" жизнь Сергея.
   Приходил он мрачный, но водкой от него пахло реже. Садился на кровать и
начинал  поносить  свою  новую  работу.  Николай  и  Шура   пытались   его
переубедить, но он вынимал  из  кармана  маленькую  черненькую  коробочку,
говорил: "Давай-ка лучше в козла постучим,  скорее  время  пройдет",  -  и
Николай, чтобы не обижать Сергея, играл с ним в  домино,  которым  даже  в
скучные госпитальные дни никогда не увлекался.
   На полях Германии по-прежнему  еще  гремели  пушки,  солдаты  ходили  в
атаки, санитарные эшелоны отвозили раненых в тыл - война  еще  шла,  -  но
здесь, в маленькой комнате на пятом этаже, все было тихо и мирно. И если б
все так продолжалось и дальше, тогда, пожалуй, и писать бы не о чем  было.
Но дальше пошло не так. И пошло с того самого  дня,  когда  в  этой  самой
уставленной цветами комнатке на пятом  этаже  появился,  кроме  Николая  и
Шуры, еще один человек, которому суждено было сыграть весьма  существенную
роль в жизни Николая.



        ^T2

   Человеком, сыгравшим такую роль в жизни Николая, оказался  средних  лет
капитан, в габардиновой  гимнастерке  с  двумя  рядами  орденских  планок,
невысокий, плотный, слегка  лысеющий.  Явился  он  как-то  ясным  весенним
утром, позвонил в маленький звоночек, совсем недавно проведенный Николаем,
и осведомился у открывшей ему дверь Ксении Петровны - учительницы русского
языка,  жившей  в  конце  коридора  направо,  -   может   ли   он   видеть
ответственного съемщика квартиры.
   - Я ответственный съемщик, - упавшим голосом ответила Ксения Петровна.
   - Моя фамилия Чекмень. До войны я жил в  той  вот  комнате.  -  Капитан
указал на дверь Митясовых.
   Ксения Петровна ничего не ответила, - она не знала, что в таких случаях
надо отвечать. Тогда капитан поинтересовался,  дома  ли  нынешние  хозяева
этой комнаты, и, узнав, что нет, слегка свистнул.
   - Жаль. Тогда я попрошу передать им, что в девять часов я опять  приду.
Мне очень хотелось бы их видеть.
   В дверях он на минуту задержался.
   - А старых жильцов никого не осталось?
   - Нет, никого.
   Он козырнул и ушел.
   Весь день Ксения Петровна со страхом ждала  наступления  девяти  часов.
Рассказывали,  что  в  соседнем  доме,  когда  вселялся  какой-то   майор,
разыгралось чуть ли не настоящее сражение. Майор явился с  солдатами,  его
не впустили, вызвали милицию...
   Но на этот раз ничего подобного не произошло. Капитан  пришел  ровно  в
девять часов, но без всяких солдат.
   Впустил его Николай. Сразу же проводил в свою комнату.  Капитан  вошел,
поздоровался с Шурой и, взглянув при свете на Николая,  сказал,  чуть-чуть
прищурив глаза:
   - Хо-хо, дело плохо, - и протянул руку. - Чекмень. Капитан Чекмень.
   - Вижу, что капитан, -  без  улыбки  ответил  Николай.  -  Моя  фамилия
Митясов. Садитесь.
   Капитан сел.
   - Демобилизованный, да? -  Он  посмотрел  своими  чуть-чуть  смеющимися
глазами на Николая. Тот до сих пор ходил в гимнастерке и сапогах.
   - Как видите.
   - Дело, безусловно, осложняется.
   - Какое, интересно?
   - Мирного устройства отвоевавшегося воина, который когда-то жил в  этой
комнате.
   - Боюсь, что осложняется.
   Капитан улыбнулся.
   - Придется подавать в прокуратуру. Ничего не поделаешь.
   -  Подавайте.  Если  есть  оснований,  конечно,  надо  подавать.  -  И,
помолчав, добавил, точно между делом: - Кстати, вас именно из этой комнаты
в армию взяли?
   Капитан искоса взглянул на Николая.
   - А вы что, все законы уже знаете?
   - Кое-какие знаю.
   Капитан промолчал. Потом встал, прошелся по комнате.
   - Забавно. Ей-богу, забавно.
   - По-моему, скорее грустно.
   - Нет, все-таки забавно.
   Он подошел к балконной двери и, наклонившись, стал рассматривать что-то
рядом на обоях.
   - Так и есть. 4-78-16 - Михеев. Смешно! Здесь когда-то  телефон  висел,
понимаете?
   Он опять подошел к столу, сел и посмотрел на Потолок.
   - Все-таки  вам  надо  было  ремонт  сделать.  Сменить  обои,  побелить
потолок. Впрочем, этим уж я сам займусь.
   Николай и Шура переглянулись. Шура  стояла  возле  маленького  столика,
вытирала тарелки, изредка поглядывая встревоженным взглядом на  пришельца.
По всему видно было, что сочувствия он в ней не вызывал. Николаю  же,  как
ни странно, капитан этот чем-то даже понравился. Трудно даже сказать  чем:
то ли спокойствием, то ли чуть-чуть ленивой манерой говорить, а  может,  и
просто взглядом: в маленьких, очень черных,  широко  расставленных  глазах
его где-то на дне все время светилась не то насмешка, не то ирония.
   - Ну, так как же? - Капитан повернулся в сторону Николая.
   - А никак. Будете ли вы подавать в прокуратуру или не будете,  дело  от
этого не изменится. Комнаты вы этой не получите.
   - Не получу? - Капитан приподнял брови.
   - Не получите.
   - Вы в этом уверены?
   - Как дважды два  -  четыре.  -  Николай  вынул  портсигар  и  протянул
капитану, тот отказался. - Вы где остановились?
   - Нигде. Между небом и землей. На вокзале.
   - Вещи есть?
   - У каждого, приехавшего из-за границы, есть вещи.
   - Тогда сделаем так. Тащите их сюда, переночуете у  нас,  а  завтра,  в
девять утра, пойдем с вами в райисполком.
   - И...
   - Там увидим. Может, что-нибудь и получится.
   Капитан пожевал губами, сощурился.
   - Яволь! Иду на компромисс. Прокуратура временно откладывается.
   На этом разговор кончился. Капитан пошел на вокзал за вещами.
   Так началось знакомство Николая Митясова с Алексеем Чекменем,  офицером
штаба инженерных войск армии, прибывшим из Австрии с направлением в  Округ
для демобилизации.



3

   Прожил  Алексей  Чекмень  у  Митясовых  не   день   и   не   два,   как
предполагалось, а добрых  две  недели.  Спал  на  балконе,  на  совершенно
плоском волосяном  тюфяке,  вставал  рано,  раньше  всех,  делал  зарядку,
сворачивал и засовывал за шкаф свой тюфяк, выпивал стакан чаю из термоса и
исчезал. Приходил поздно вечером.
   Где он пропадал, никто толком не знал.  Кажется,  в  штабе  Округа  или
инженерном отделе - он мельком об этом упоминал, но никогда не вдавался  в
подробности.
   Как жилец он был идеален. Он не требовал за собой никакого  ухода,  был
аккуратен, не тыкал, как Сергей,  во  все  углы  свои  окурки,  не  ходил,
подобно Николаю, по комнате в одной майке и не  разбрасывал  повсюду  свои
ремни, планшетки и подворотнички. Моясь на  кухне,  всегда  вытирал  после
себя пол и перебрасывался с соседями двумя-тремя ничего не  значащими,  но
любезными фразами, что те очень ценили.
   Одному Сергею он не понравился.
   - Не люблю я таких типов. Планки нацепил и думает, что герой. Знаем  мы
этих героев. И потом: чего он всегда спрашивает, можно ли закурить?
   - Просто воспитанный человек, - улыбалась Шура.
   - Да кому  она  нужна,  эта  воспитанность?  В  Европе,  мол,  побывал.
Интеллигенция. Дал бы я ему по этой  Европе,  да  вас,  хозяев,  жалею.  И
вообще, Николай, - это уж Сергей говорил в отсутствие Шуры, - смотри,  как
бы это гостеприимство тебе  боком  не  вышло.  Что-то  мне  глаза  его  не
нравятся. Больно хитры.
   Предположение  это  было   неосновательным.   Шура,   правда,   немного
побаивалась и стеснялась Алексея. Он был остер на язык, и  никогда  нельзя
было понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Шуру это  всегда  смущало.
Поэтому, как только он появлялся, она сразу  же  умолкала,  боясь  сказать
какую-нибудь  глупость.  Вот  и  все.  При  всем  желании  Сергей  не  мог
обнаружить в их отношениях ничего предосудительного.
   Не в пример многим фронтовикам, любящим поговорить о своих успехах и на
женском фронте, Алексей был сдержан и никогда об этом не говорил. Вообще о
себе и своем прошлом говорил мало и неохотно. Если его спросить -  ответит
кратко, без лишних подробностей, даже почти совсем без них. Было  известно
только, что по образованию он инженер - незадолго до войны кончил  здешний
строительный институт и Оставлен был при какой-то кафедре. На войну  попал
в начале сорок второго года. Воевал на юге, потом в Польше, Австрии.
   Вот, собственно говоря, и все, что было о  нем  известно.  О  родителях
своих никогда не говорил. Семейное положение тоже было неясно.  Шуру,  как
всякую женщину, этот  вопрос,  конечно,  интересовал,  но  вразумительного
ответа, как она ни старалась, добиться ей не удалось.
   - Я убежденный холостяк, Шурочка. Штопать носки я и сам умею. И стирать
тоже.
   - Не говорите так, Алексей. Так  говорят  только  легкомысленные  люди,
которые...
   - Которые что?
   - Вы знаете что. А вы ведь не такой. Неужели вам не хочется...
   - Нет, не хочется.
   - Постойте, ведь вы же не знаете, что я хотела сказать.
   - Знаю. Неужели вам  не  хочется,  чтобы  рядом  с  вами  был  человек,
который... Ну и тому подобное. Так вот, Шурочка, мне не хочется. Понимаете
- не хочется. Любовь кончается тогда, когда в паспорте появляется штамп.
   - Алексей...
   Он чуть-чуть улыбался одними глазами, но лицо оставалось серьезным.
   - А вы уже и поверили? Нет, Шурочка, дело не в этом.  Дело  куда  хуже.
Ведь мне тридцать четыре года, а чувствую я себя на целых  сорок.  В  этом
возрасте уже трудно влюбляться. А жениться без любви -  вы  бы  меня  сами
осудили.
   - Ну, вы еще найдете.
   - Найду? - Все та же улыбка на дне глаз. - Нет, Шурочка, искать мне уже
нечего. Давно уже нечего.
   - Почему?
   - Почему? Да по очень простой причине. В этом году будет  ровно  десять
лет, как я уже нашел то, о  чем  вы  говорите.  -  Тут  он  вдруг  начинал
смеяться, и Шура, как всегда, разговаривая с ним, становилась в  тупик.  -
Десять лет. Ровно десять лет. А вы и не знаете? Ай-ай-ай! У меня ведь даже
двое детей - Ваня и Маша. Ваня - черненький, Маша - беленькая. Они  письма
мне пишут вот такими буквами.
   - А ну вас! С вами разговаривать...
   Так Шуре и не удалось ничего выяснить.
   Любимым изречением Алексея было - "все подвергай сомнению".
   - Все подвергай сомнению,  вот  лозунг  мой  и  Маркса,  -  говорил  он
совершенно серьезно, а глаза его, как всегда, чуть-чуть смеялись. -  И  не
делайте, пожалуйста, удивленного вида. Старик  действительно  так  сказал.
Прочитайте-ка его "Исповедь".
   Николай читал "Исповедь" и приходил в восторг от  ответов  на  шуточные
вопросы, поставленные Марксу его дочерьми.  Особенно  нравилось  ему,  что
любимое занятие Маркса было рыться в книгах ("и мое тоже..."),  а  любимое
изречение - "ничто человеческое мне не чуждо".
   Алексей только улыбался. Он был трезв  и  скептичен.  Он  много  читал,
многое видел.  Он  исколесил  на  фронтовых  машинах  пол-Европы  и  очень
интересно умел рассказывать о  людях,  подмечая,  правда,  преимущественно
забавные, комические черточки. Он был не прочь подтрунить и над  Николаем.
Особенно  над  его  увлечением  своими   школьниками   или   над   слишком
идиллическими порой воспоминаниями о фронтовой жизни и дружбе.
   - Это, брат, дело скользкое, фронтовая дружба. Окопное братство и  тому
подобное, фашисты здорово сумели все эти шуточки обыграть. Ну их...
   - То есть как это "ну их"? - горячился Николай.  -  Самое  святое,  что
есть в жизни...
   - Святое-то оно святое, а обыграть сумели.  И  это  один  из  важнейших
пунктов гитлеровского культа войны. Перед смертью все равны, говорят  они.
Пуля не считается с тем, что ты фабрикант или рабочий, солдат или генерал.
Война, мол, объединяет и уравнивает всех, и в этом ее величие. А отсюда  и
культ   всевозможных   окопных   братств   и   товариществ   по    оружию,
"кампфкамерадшафт" по-немецки. Вот так-то, брат, а ты говоришь...
   Николай с интересом слушал все эти новые и неожиданные для  него  вещи,
иногда соглашался, чаще спорил, вернее пытался спорить -  с  Алексеем  это
было нелегко.
   Происходило это обычно ночью, перед сном, на балконе. Комната Митясовых
выходила на юг, за день нагревалась - весна в этом году была  на  редкость
жаркая, - и к вечеру в ней нечем было дышать. Николай вытащил на балкон  и
свой тюфяк, и вот тут-то, погасив огонь, они с Алексеем лежали, смотрели в
небо и подолгу разговаривали.
   Николай полюбил эти ночные разговоры. Кругом тихо.  Позванивают  редкие
ночные трамваи, гудят  на  станции  паровозы,  пробуждая  желание  куда-то
ехать. Изредка упадет звезда. Пройдет кто-то с баяном. Проедет  машина.  И
опять тишина.
   Набегавшийся за день Алексей вскоре засыпал, а Николай долго еще  лежал
и, прожигая махоркой простыни, обдумывал все, о чем они говорили.
   Один из таких ночных разговоров особенно озадачил Николая.
   Начался он, собственно говоря, еще с прихода Сергея. Весь вечер он  был
мрачен, мрачнее обычного. Скинув гимнастерку  и  развалившись  в  плетеном
кресле на балконе, он ругал свою службу, начальника.  Потом,  когда  Шура,
разливая чай, предложила ему для  приличия  одеться  и  привела  в  пример
всегда  подтянутого  и  опрятного  Алексея,  он  вдруг  обиделся,  от  чая
отказался и ушел.
   Шура заговорила о том, что надо было бы Сергея  женить,  больно  уж  он
одинок. Николай не согласился: дело, мол, не в одиночестве, а в  том,  что
Сергей потерял жизненную цель.
   - Как сел в кабину своего самолета, так и не выберется из  нее  до  сих
пор. Сидит и сидит.
   Алексей задумчиво катал хлебные шарики. Потом спросил вдруг:
   - А у тебя она есть?
   - Кто?
   - Цель.
   Николай пожал плечами.
   - Глупый вопрос.
   - Почему глупый?
   - Потому что глупый.
   Алексей улыбнулся.
   - Возразить, конечно, нечего. Сдаюсь.
   Шура, как всякая хорошая жена, заступилась за мужа.
   - А школа? Разве это не  цель?  По-моему,  воспитание  молодежи  -  это
ничуть не менее важно, чем... ну, хотя бы... - она запнулась, не  зная,  с
чем бы сравнить, - ну, чем что-нибудь другое.
   Алексей с улыбкой смотрел на нее.
   - Ну конечно же ничуть не менее важно...  Кто  же  спорит?  Но  я  ведь
ничего не утверждал, я только задал вопрос.
   - Ну, а я ответила.
   - И хорошо ответили. Разве я говорю, что плохо? Я сам великий поклонник
Ушинского и Макаренко. Только мечтаю о том дне, когда с меня снимут погоны
и разрешат вернуться к педагогической деятельности. Но это я.  А  вот  ваш
супруг. - Он подмигнул в сторону  Николая,  молча  вынимавшего  из  дивана
тюфяки. - Для него, боюсь, школа скорее средство, чем цель.
   Шура ничего не ответила, старательно вытирала тряпкой клеенку.
   - Не цель, а средство, - повторил Алексей, - средство заполнить  некую,
образовавшуюся после фронта пустоту.
   Шура продолжала вытирать клеенку.
   - Не понятно? Могу объяснить. На фронте были разведчики. Здесь их  нет.
Они  далеко.  Здесь  школьники.  Вот  вам  и  замена.  Своеобразный  эрзац
разведчиков. А походы, вылазки, всякие там "маневры" - эрзац войны. Игра в
войну... Иными словами, все тот же самолет Сергея.
   Он посмотрел на спину Николая, все еще возившегося с тюфяками, потом на
Шуру.
   - Не согласны?
   Шура сосредоточенно счищала что-то. Как  всегда,  она  не  умела  сразу
ответить.
   - Не знаю, - сказала она. - Так или не так, но что касается меня, так я
только рада этой школе. Все-таки школа, а не это чертово РЖУ.
   - Ну, это уж другой разговор, - сказал Алексей.
   Николай приостановился у балконной двери, держа в руках тюфяки.
   - Почему другой?
   - Да потому, что там, в РЖУ, у тебя была одна цель: поскорее  убраться,
и все. - Алексей встал из-за стола и потянулся. - В каком это фильме было?
Самое важное в жизни - вовремя смыться...
   Все еще стоя в дверях, Николай сказал:
   - Если б это не ты, а кто-нибудь другой, я бы дал ему за такие слова  в
морду. Понятно? - и вышел на балкон.
   Шура взглянула на Алексея, приложила палец к губам.  Алексей  понимающе
кивнул, взял полотенце и вышел на кухню.
   Когда он вернулся, Николай уже лежал в одних трусах на балконе и курил.
   - Так, по-твоему, я все еще в "самолете" сижу?
   - По-моему, да, - ответил Алексей.
   Николай помолчал, потом спросил:
   - А из РЖУ, значит, смылся?
   - На эту тему я говорить не буду. После твоих угроз остерегаюсь.
   - И правильно. Остерегайся. Не знаешь, не суди...
   Алексей промолчал. Николай мигал папиросой.
   - Смылся... Все вы так о других. Посмотрел бы я,  что  бы  ты  на  моем
месте запел. А то - смылся... Уютного местечка, по-твоему, искал, да?  Так
если хочешь знать, именно таким, как ты, надо там работать. Чтоб  во  всех
этих балках чертовых и  перекрытиях  разбирался.  Чтоб  вокруг  пальца  не
обкрутили, как меня хотели.
   - Не понял.
   - Поработал бы, понял, - Николай зло усмехнулся, - на второй день понял
бы. Подсунули бы аварийный домик, составить  акт  на  ремонт  -  сразу  бы
понял. Особенно когда спросят потом, сколько  тебе  жильцы  за  это  дали.
Тихонько так спросят, с улыбочкой, между делом будто...
   - Кто это спросит?
   - Тот же Кочкин хотя бы, начальничек. А потом  подсунет  другой  домик,
почище этого. Ты, мол, испугаешься, под немедленный ремонт не подведешь, а
он в один прекрасный день возьми да обвались. Вот тебе и подсудное дело. А
ты баран бараном, глазами только хлопаешь - иди разберись, какая там балка
гнилая, какая нет.
   Николай выругался, щелкнул окурком о стену.
   - Эх, будь у меня знания!.. Нету вот, нету... Ну, хоть  десятая  часть,
что у тебя. Разогнал бы, к чертовой матери всю эту шпану разогнал бы...
   Алексей улыбнулся в темноте.
   - Иди учись тогда. За чем же дело стало?
   - Иди учись... - Николай перевернулся на спину, уставился в небо.
   Из комнаты донесся звук заводимого будильника.  Очевидно,  Шура  забыла
завести его с вечера и заводила сейчас.
   - Не спится что-то твоей жене, - сказал Алексей.
   - Жарко в комнате, потому и не спится.
   - Жарко, конечно, - Алексей помолчал, потом