", - в этом она не  сомневалась.  Она  не
верила в его смерть, она ждала его. Она тысячу раз представляла себе,  как
он постучит в комнату, войдет, посмотрит на нее. И  ей  становилось  вдруг
радостно и весело.
   Может ли Николай все это понять? И захочет ли? Понять  ее  одиночество,
ее тоску. Она ждала Николая, но его не было. Она ждала писем, их  тоже  не
было. Она понимала, что  чем  дольше  Федя  живет  у  нее,  тем  положение
становится сложнее. Но она ничего не могла поделать. Ей нужна была помощь.
И вот бедная, растерявшаяся, сама  не  понимающая,  что  происходит,  Шура
ждала ее от Николая. Ждала все эти годы, ждала и сейчас. Он один может все
это распутать. Он один... Пусть бы он только приехал.
   И вот он приехал. И она ему ничего не сказала.  Она  не  нашла  в  себе
смелости заговорить об этом первой. А он даже ни  разу  не  улыбнулся.  Он
сидел и курил трубку. Вот и все.
   ...Шура  и  Сергей  молча  прошли  Петровскую  аллею.  Возле  сожженной
библиотеки расстались. Сергей  пошел  направо;  Шура  подождала,  пока  он
скроется, потом пешком пошла домой.



9

   Рана Николая быстро заживала. Тот самый  Гоглидзе,  о  котором  говорил
когда-то  Сергей,  флегматичный,  невозмутимый  хирург,  произносивший  не
больше десяти - двенадцати слов в день и со скучающим, безразличным  видом
делавший самые сложные операции, щупал своими большими красивыми  пальцами
с коротко остриженными ногтями рану Николая и, позевывая, говорил:
   - Что ж, можно уже и к физическим приступать...
   Это значило, что грануляция идет хорошо, а на месте перелома  появилась
костная мозоль.
   Николай  стал  ходить  в   физиотерапевтический   кабинет.   Маленькая,
черненькая, почти  совсем  глухая  от  контузии,  но  живая  и  проворная,
несмотря на свои пятьдесят лет, сестра-татарка, которую все  звали  просто
Бариат, потому что никто не мог запомнить  ее  отчества  -  Бадрутдиновна,
делала ему диатермию и гальванизацию  и  восторгалась  его  аккуратностью.
Николай приходил ежедневно в точно назначенный час и  терпеливо  сидел  на
своей скамеечке, обложенный мешочками с песком. Он даже  находил  какое-то
удовлетворение и успокоение в этих ежедневных хождениях к Бариат.  Хоть  и
скучно, но все-таки как-то приближает выписку, приближает фронт.
   Сергей так и не появлялся: очевидно, опять куда-то уехал. Один из  двух
язвенников выписался. На его место, как раз рядом с Николаем, лег  пожилой
полковник с трофической язвой на ноге.  Он  был  ворчлив,  подолгу  и  еще
подробнее, чем остальные, говорил о своей болезни и не разрешал  курить  в
палате. Николай стал еще реже в ней бывать и все чаще ходить в  библиотеку
помогать симпатичной Анне  Пантелеймоновне  сортировать  книги.  Это  было
чем-то вроде партийной нагрузки, придуманной специально для  него  майором
Касаткиным, считавшим, что этим самым он  убивает  двух  зайцев:  с  одной
стороны усиливает, так сказать, партийное ядро библиотеки, а  с  другой  -
отвлекает "ранбольного" от иных, менее полезных занятий.
   Как-то, придя в библиотеку перед самым  ее  закрытием,  Николай  застал
Анну Пантелеймоновну завязывающей толстую стопу книг. Увидев Николая, она,
слегка смущаясь, попросила его дотащить их до ворот.
   - Там дочка будет ожидать, на территорию ее не пускают, а  до  ворот  я
сама не дотащу. Это все не ходкие книги. Хочу завтра обменять в коллекторе
на новые.
   Николай   охотно   согласился.   На   полпути   Анна    Пантелеймоновна
забеспокоилась, что ему  тяжело  их  нести  в  одной  руке,  и  предложила
разделить пачку на две,  чтобы  и  она  могла  что-нибудь  нести.  Николай
рассмеялся.
   - Я спортсмен, мамаша. Когда-то этой самой левой рукой двухпудовую гирю
раз пятнадцать выжимал.
   - Ну, смотрите, смотрите. А то я тоже  физкультурница.  При  немцах  на
четвертый этаж два ведра таскала.
   Они подошли к воротам. Кроме облокотившегося  о  перила  часового,  там
никого не было.
   - Вероятно, на лекциях задержалась, - сказала Анна Пантелеймоновна.
   - А где ваша дочка учится?
   -  Не  учится,  а  учит.  Английский  язык  преподает.  В  строительном
институте, не как-нибудь.
   Они немного постояли.
   - А где вы живете, Анна Пантелеймоновна.
   - В двух шагах, Вон за тем домом, видите? - Она указала рукой в сторону
стадиона. - По тропинке только спуститься, и сразу же налево.
   Николай подхватил книги.
   - Пошли.
   - Что вы, что вы! - испугалась Анна Пантелеймоновна. - Вам неприятности
потом будут.
   - Чепуха, мамаша, я к ним привык.
   Когда  они  дошли  до  запущенного  четырехэтажного  дома  с  какими-то
облупившимися  полуголыми  старцами  на  фасаде,  Николаю  так  вдруг   не
захотелось возвращаться в свою палату с нудным полковником, что  он,  даже
не отказавшись из приличия, сразу согласился зайти попить чаю.
   Они поднялись на четвертый этаж.
   Таких комнат, как та, в которую он попал, Николай никогда еще не видел.
Большая, почти  квадратная,  с  большим  окном  и  дверью,  выходящими  на
заросший виноградом балкон, залитая сейчас лучами заходящего  солнца,  она
поражала невероятным количеством книг. Они были везде: на изогнувшихся под
их тяжестью полках вдоль стен, на полках дивана, на подоконнике, но больше
всего на полу,  прикрытые  какими-то  ковриками  и  старыми  одеялами.  На
свободных от полок кусках стен и на самих  полках  висели  фотографии.  Их
было тоже очень много: какие-то мужчины и женщины в смешных туалетах, виды
незнакомых городов, озер и гор. Над диваном  висела  небольшая,  но  сразу
бросавшаяся в глаза картина - озеро  или  пруд  и  склонившиеся  над  ним,
тронутые осенью деревья.
   Николай стал рассматривать фотографии. Чаще всего попадался  мужчина  с
усами и в пенсне  ("Очевидно,  муж",  -  подумал  Николай)  и  хорошенькая
девочка  с  косичками  и  смеющимися  глазами  ("Вероятно,  дочь").  Потом
выяснилось, что мужчина с  усами  вовсе  не  муж,  а  отец,  а  девочка  с
косичками - сама Анна Пантелеймоновна.
   - А где ваш муж? - спросил Николай.
   - Мой муж?
   Анна  Пантелеймоновна  указала  на  маленькую,  выцветшую   фотографию,
висевшую над диваном. Подстриженный бобриком мужчина с ружьем  в  руках  и
дама, подпоясанная широким поясом, с  перекинутым  через  плечо  биноклем,
стояли возле нагруженного тюками ослика.
   - Это мы в Монголии. В тринадцатом году. Видите,  какая  я  была  тогда
молоденькая... Ага... Явилась наконец.
   В  комнату  быстро  вошла  очень  похожая  на  Анну  Пантелеймоновну  в
молодости  стройная  девушка,  с  бросающимися  в  глаза  бронзово-рыжими,
по-мужски подстриженными волосами. На ней была старенькая лыжная курточка,
в руках военная полевая сумка.
   - Ты где пропадала, а? Пришлось вот капитана нагружать.  Сколько  мы  с
вами там простояли, Митясов? Минут двадцать, вероятно.
   - Ну вот и сочиняете! - Девушка бросила сумку на диван. -  Мне  часовой
сказал, что вы и пяти минут не ждали. Так что не надо, пожалуйста.  -  Она
прямо и с некоторым как будто любопытством посмотрела на Николая. - А  вы,
значит, тот самый капитан, который про войну и любовь не любит читать?
   - Тот самый, - смутился Николай.
   Анна Пантелеймоновна тоже смутилась.
   - Ведь и ты не любишь про войну. - Она взглянула на Николая так,  будто
хотела его убедить, что ничего дурного нет в том, что он не  любит  читать
какие-то там книги. - Валя сама в "Войне и мире" всю войну пропускает.
   - Вот и не пропускаю. Там, где Пьер, не пропускаю.
   - А где Андрей? - Анна Пантелеймоновна чуть-чуть улыбнулась.
   - Где Андрей, пропускаю. Я его не люблю ни на войне,  ни  дома.  -  Она
повернулась к Николаю. - А вы любите Андрея?
   Николай замялся - он не читал "Войну и мир".
   - Как вам сказать...
   - А Николая? Ростова?
   - Ничего.
   - А Пьера?
   "Вот пристала", - подумал Николай и сказал, что Пьера любит, но  вообще
читал уже давно и многое забыл.
   - Мать, завтра же дай ему первый том.
   Потом пили чай, и Валя рассказывала  про  какого-то  студента,  который
сдавал за другого и сдал, но не тому  преподавателю,  и  в  связи  с  этим
произошло что-то очень смешное. Потом  мать  и  дочь  опять  заспорили  об
Андрее и Пьере, и  Николай,  чтоб  отвлечь  их  от  этой  опасной  темы  и
переключить на что-нибудь более знакомое ему (в конце  концов,  нельзя  же
все время молчать), заговорил о появившемся сегодня в газетах сообщении  о
взятии Праги, предместья Варшавы. Но и здесь  инициатива  почти  сразу  же
была выбита у него из  рук.  Обе  женщины  заспорили  вдруг  о  варшавском
восстании.
   Спор  длился  довольно  долго.  Спорщицы  взывали  к  Николаю,  к   его
справедливости, к знанию военного дела, но только он успевал открыть  рот,
как  они  опять  набрасывались  друг  на  друга.  Потом  спор   неожиданно
прекратился. Николай никак не мог уловить, отчего и почему он прекратился,
но разговор вдруг зашел о Монголии и Тянь-Шане, где  Анна  Пантелеймоновна
была  со  своим  мужем-геологом  тридцать  два  года  тому   назад.   Анна
Пантелеймоновна весело и остроумно рассказывала об их злоключениях.
   Николай незаметно выпил три или четыре стакана чаю и,  только  когда  с
ужасом увидел, что съедено почти полбанки варенья, стал откланиваться.
   -  Идите,  идите,  -  засуетилась  Анна  Пантелеймоновна.  -   Ей-богу,
неприятности будут. Идите...
   Николай распрощался и ушел.
   Впервые за месяц своего пребывания в госпитале он чувствовал себя легко
и весело. Мать и дочь ему очень понравились. Валя, правда, показалась  ему
немного  грубоватой,  похожей  на  парня,  -  как-то  очень  уж  по-мужски
стриженные волосы, и курточка эта лыжная, и слишком энергичные для девушки
манеры, зато в Анну Пантелеймоновну он просто влюбился.
   Хорошие люди, думал Николай, взбираясь в темноте по знакомой  тропинке,
очень хорошие. И сколько книг! Но  живут,  видать,  туговато.  Туфли-то  у
мамаши совсем стоптанные и чулки штопанные-перештопанные. А он-то полбанки
варенья умял, дурак! На зиму, должно быть,  с  трудом  сварили,  а  он  за
каких-нибудь полчаса... А  отец-то  ее,  очевидно,  крупный  какой-нибудь,
важный человек был - воротничок  стоячий,  пенсне...  Наверное,  недоволен
был, когда она за своего геолога вышла. Тот, видно, из простых был - все в
рубашечках да сапогах. Куда он  девался,  интересно?  Погиб,  или,  может,
разошлись? Они ничего об этом не говорили, а спрашивать как-то неловко.  А
вообще хорошие люди, очень хорошие.
   Вернувшись в отделение (к ужину он опоздал), Николай, не заходя в  свою
палату, прошел в двадцать шестую и там до двух часов  просидел,  болтал  с
сестрами и больными.
   - Что-то у вас вид утомленный и синяки под глазами,  -  говорил  наутро
полковник и многозначительно тряс своей плешивой головой.  -  А  я-то  вас
весь вечер ждал. Соня меняла повязку,  и  я  хотел  похвастаться.  Знаете,
насколько уменьшилась язва? Вы никогда не поверите. Идите-ка, я вам покажу
по секрету, - если просунуть карандаш и приподнять повязку, хорошо видно.



10

   Так началось знакомство  Николая  с  семейством  Острогорских.  Сначала
редко, потом все чаще и чаще стал заходить он к  ним  в  промежутке  между
обедом и ужином. Варенье скоро кончилось, и Николай, как ни возражала Анна
Пантелеймоновна, приносил с собой госпитальный сахар и масло, которого  не
ел.
   Обычно Николай заходил за Анной Пантелеймоновной в  библиотеку,  и  они
вместе шли домой, а потом, до прихода Вали из института, он  помогал  Анне
Пантелеймоновне на кухне чистить картошку - врачи  велели  ему  как  можно
больше двигать правой рукой, и чем мельче движения, тем лучше.
   Потом приходила Валя, всегда полная новых впечатлений  и  рассказов,  и
тут-то начиналась жизнь. Мать и  дочь  не  умели  говорить  спокойно,  они
всегда спорили очень горячо и никогда друг на друга не обижались.  Николая
это очень  забавляло.  Особенно  повторявшийся  изо  дня  в  день  спор  о
сервировке стола.
   - Когда ты наконец от всех этих фронтовых привычек  отделаешься?  Разве
не приятнее есть за чистым столом со скатертью, чем...
   - Скатерть стирать надо, а у меня времени нет.
   - Видали? - Анна Пантелеймоновна искала поддержки у Николая.  -  Хорошо
еще, курить отучилась, а то разило махоркой за версту, как от солдата.
   - Так я ж и есть солдат, - смеялась Валя.
   - Была. А теперь педагог. Не представляю, как и чему ты своих студентов
учишь. Ты хоть их по фамилии называешь или Ваньками и Петьками, как  своих
зенитчиков?
   - Как случится.
   - Нет! Ни грамма женственности. Запомните мои слова, Николай  Иванович,
так в старых девах и умрет! Кому она нужна такая?!
   Николай смеялся и, соблюдая разумное равновесие,  принимал  сторону  то
одной, то другой. Иногда, правда, мать и дочь  объединялись,  -  это  было
тогда, когда к ним приходил Валерьян Сергеевич, сосед  из  первой  комнаты
направо.
   Валерьян Сергеевич был корректором. Этим делом он начал заниматься  еще
тогда, когда ни Николая,  ни  Вали  не  было  на  свете,  в  петербургской
"Биржевке", и, пройдя штук пятнадцать газет,  включая  армейскую,  работал
сейчас в местной, городской.
   Он был холост, держал не то пять, не то шесть кошек, которые без  конца
плодились и съедали почти весь его паек, ходил дома в  мохнатом  халате  с
длинными висящими нитками, которые за все цеплялись, и не выпускал изо рта
трубки с невероятно вонючим и крепким самосадом собственной резки. От него
пахло всегда табаком и одеколоном, так как брился он каждый день, и всегда
неудачно: сухое, пергаментное лицо его было усеяно бумажками и ватками,  а
где-нибудь возле уха или на шее оставался недобритый кусочек.
   Обычно  он  приходил  за  какой-нибудь  книгой,  но  это  было   только
предлогом. Взяв книгу, он говорил: "Зачем вы держите эту гадость? Я  б  ее
давно сжег", или: "Ну вот, опять подсовываете мне Чехова. Я ж его наизусть
знаю, от корки до корки".
   - Так не берите, если знаете.
   - А что ж брать? У вас ничего нет. Дайте мне Элизе Реклю.  Есть?  Нету.
Фабра о муравьях. Есть? Нету. Что ж у вас есть? Ведь вы библиотекарь, Анна
Пантелеймоновна.
   - Ладно. Вы чаю выпьете?
   - Нет, - решительно говорил он и, сев за стол, машинально, ни на минуту
не прекращая разговора, выпивал полчайника.
   Он все и всегда осуждал, но только до того момента, пока кто-нибудь,  в
свою очередь, не начинал что-нибудь осуждать. Тогда он принимался  яростно
защищать.
   - Ох,  сегодня  опять  вечером  собрание!  -  говорит  Валя.  -  Совсем
замучили.
   - Замучили, потому что вам безразлично, что там происходит,  -  говорил
Валерьян Сергеевич, заполняя комнату клубами своего вонючего  дыма.  -  Вы
думаете только о том, чтоб оно поскорей кончилось. Вам  наплевать  на  то,
что там говорят, наплевать, потому что вы торопитесь на  свидание,  потому
что вы не  общественница  и  вам  ничуть  не  интересно,  чем  живет  ваше
учреждение.
   - Вы ошибаетесь, Валерьян Сергеевич.
   - Нет, не ошибаюсь. Я знаю, что вы мне сейчас скажете. Я все знаю.  Про
снайперский кружок. Да? Угадал? Чепуха! Это не  общественная  работа.  Это
привычный рефлекс. Когда вы были в армии, вы стреляли в  самолеты;  теперь
самолетов нет, но вы не можете не стрелять. Ясно? Где моя книга? Я ушел.
   После этого он сидел еще добрых полтора-два часа,  и  если  уходил,  то
только потому, что надо было  идти  на  дежурство  или  начинала  орать  в
коридоре кошка.
   Заходили и другие  соседи.  Вообще  эта  квартира,  как  говорила  Анна
Пантелеймоновна, была, пожалуй, одной из немногих  в  городе  коммунальных
квартир, в которой все живут дружно. В ней было пять комнат,  и  в  каждой
жило по семейству.
   Ближайшими  соседями  были  Блейбманы  -  Муня  и  Бэлочка.  Оба   были
художниками: Муня плакатистом, Бэлочка книжным оформителем. Мунины плакаты
- ими была увешана вся их комната  -  изображали  стремительных  бойцов  с
энергичными лицами, и, глядя на них, трудно  было  себе  представить,  что
рисовал их тихонький, скромненький, грустно  на  всех  смотрящий  большими
библейскими глазами из-за очков Муня.
   Бэлочка, не под стать ему, красивая, полная, может  быть  даже  слишком
полная, чтоб быть красивой, брюнетка с маленькими усиками, обожала  своего
Муню и не сводила с него влюбленных глаз.
   Блейбманы были молодоженами и никогда не говорили о себе в единственном
числе, всегда во множественном: "Мы еще не читали этой книги",  "У  нас  с
Бэлочкой сегодня вечером занятия", "Мы с  Муней  сделали  новую  обложку".
Работали они дома и почему-то преимущественно ночью. Работы свои - плакаты
и обложки - относили заказчикам всегда вместе.  Вообще  все,  что  они  ни
делали, они делали вместе, даже гриппом заболевали в один и тот же день.
   Муня был мучительно застенчив. Вероятно, именно поэтому Яшка Бортник  -
квартирный  остряк  и  весельчак,  шофер,  живший  в  бывшей  комнате  для
прислуги, - плескаясь по утрам на  кухне  и  хлопая  себя  по  здоровенной
спине, спрашивал громким шепотом, так, чтоб все слышали:
   - А скажите, Муня, с какой это девушкой я видел вас вчера на улице, а?
   Муня краснел, а Яшка ржал на всю кухню  так,  что  с  потолка  сыпалась
штукатурка, и подсовывал свою кудлатую голову под кран.
   - Ну ладно, ладно уж, не скажу Бэлочке.
   Яшка Бортник работал в "Союзтрансе".  Работой  своей  он  был  доволен,
зарабатывал неплохо, но,  как  говорила  Валя,  деньги  ему  жгли  карман.
Приходил вдруг к Анне Пантелеймоновне и говорил:
   - Слушайте, возьмите-ка у меня пару сотен.
   - Это зачем же, Яша?
   - Зачем или не зачем, а возьмите...
   - Да  не  надо  мне,  Яша.  Пятнадцатого  у  меня  получка,  а  у  Вали
двадцатого.
   - Так не для вас, а для меня. Возьмите. Меньше потрачу,  ей-богу!  -  и
совал растерянной Анне Пантелеймоновне грязные, пахнущие бензином бумажки.
   После  недолгого   сопротивления   Анна   Пантелеймоновна   брала   (до
пятнадцатого оставалась еще неделя, а денег  действительно  не  было),  но
когда в получку пыталась вернуть, Яшка говорил:
   - Ой, только не сегодня! Сегодня  как  раз  хлопцы  собирались  ко  мне
прийти, вот и полетит все в трубу. Давайте лучше до завтра отложим.
   А завтра опять что-нибудь придумывал.
   Вообще парень он был хороший, всегда был весел,  услужлив,  всему  дому
чинил примусы и замки. Дома ходил всегда в каких-то  маечках  и  сеточках,
чтоб все видели его мускулатуру, и большего счастья для него не было,  как
передвинуть с места на место какой-нибудь тяжеленный шкаф или  втащить  на
пятый этаж пятипудовый  мешок  картошки,  обязательно  бегом,  через  одну
ступеньку.
   - Сердце - будь здоров. Послушай. -  И  все  должны  были  слушать  его
безмятежно спокойное и ровное сердце.
   В пятой комнате жили Ковровы: отец, мать и шестнадцатилетний  Петька  -
здоровенный, на голову перегнавший отца, длиннорукий, неуклюжий  парень  с
ласковыми глазами. Он был заядлым шахматистом, фотографом  и,  если  б  не
война, наверное, был бы радиолюбителем.
   Отец, Никита Матвеевич, работал столяром-краснодеревщиком на  мебельной
фабрике, а по вечерам "халтурил" дома, и в комнате их всегда приятно пахло
сосновыми стружками и опилками. Мать Петина, или "старуха", как называл ее
Никита Матвеевич, хотя ей было немногим больше  сорока,  а  самому  Никите
Матвеевичу порядком уже за  шестьдесят,  коренная  москвичка,  говорила  с
таким певучим  замоскворецким  произношением,  что  Анна  Пантелеймоновна,
слушая ее, восторгалась: "Ну просто Малый театр,  собственная  Турчанинова
или Рыжова..."
   Был у Ковровых еще и старший сын, Дмитрий,  но  он  был  на  фронте,  в
Румынии.  Над  ковровским  верстаком  висел  его  портрет   в   золоченой,
собственного  Никиты  Матвеевича  изготовления   рамке,   -   молоденький,
курносый, очень похожий на отца сержант, на фоне замка и плывущих по озеру
лебедей. Письма от него приходили не часто, но довольно регулярно, и  хотя
в них, кроме бесчисленных поклонов и "воюем помаленьку", ничего  н