м этом Константин Николаевич не успевал,  конечно,  рассказывать
на лекции, но так как на эти темы, как и  всем  старикам,  ему  поговорить
хотелось, а ребята не  прочь  были  послушать  ("старик-то,  старик,  даже
японского императора видел!"), то доканчивать ему приходилось  обычно  уже
на улице, а то и дома.
   - Вы не очень торопитесь! - говорил он, останавливаясь у своих  дверей,
всегда немного смущаясь, наклонив голову набок, глядя на своих попутчиков.
- А то, может, заглянете? Попьем чайку, поболтаем.
   Многих соблазняло именно это "попьем чайку" (у старика он подавался  за
маленьким круглым столиком, очень крепкий и всегда с каким-нибудь печеньем
или пирогом), но Николай оба  раза,  которые  был  у  Никольцева,  от  чая
отказывался, - уж очень выразительно подкусывала губы  старуха  нянька,  с
которой  жил  одинокий  Никольцев,  -  и  ограничивался  воспоминаниями  и
рассматриванием коллекций, которыми заполнена была вся комната.
   Молодежь остается молодежью - над  стариком  иногда  подсмеивались.  Он
повторялся, по нескольку раз рассказывая одно и то  же  и  часто  вставляя
одни и те же слова в уста различных людей, но подсмеивались любя,  интерес
к его лекциям от этого не уменьшался, и только на  них  (если  не  считать
теоретической механики, но там больше из страха) никто  никогда  не  читал
посторонних книг и не играл в самодельные шашки. К тому  же  у  Никольцева
была еще одна незаменимая черта, за которую его нельзя было не  любить,  -
он никого никогда не резал. "Дело не  в  ответе,  а  в  заинтересованности
предметом, в том, как  вы  воспринимаете  его",  -  говорил  он  и  ставил
студенту тройку или четверку, которых, по совести говоря,  тот  не  всегда
заслуживал.
   Одним  словом,  старика  любили.  Поэтому,  когда  в  середине  второго
семестра по институту поползли вдруг слухи, что профессор Никольцев  якобы
уходит на покой, что строительные материалы  будет  читать  его  ассистент
Духанин (он знал свое дело, но был "скучняком", как называли его студенты,
и Забывал делать перерывы), а кафедра перейдет в руки кого-то, кого -  еще
неизвестно, но, во всяком случае, Константин Николаевич заведовать ею  уже
не будет, никто этим слухам не поверил. Чепуха! Какой там покой! Да он без
студентов сразу зачахнет. Придумают же еще...
   Но через несколько дней слух этот - косвенно, правда,  -  подтвердился.
Произошло это на факультетском собрании. С докладом, подводящим кое-какие,
пока еще лишь предварительные, итоги учебного года,  выступил  Чекмень.  В
обычной своей полушутливой-полусерьезной манере (он знал, что она нравится
студентам, поэтому его всегда и слушают и не выходят в коридор курить)  он
говорил, что факультет, в общем, "не подкачал",  справляется  со  сложными
задачами первого послевоенного года, что  успеваемость  на  факультете  не
только не осталась на уровне довоенных лет, - "а мы, скажу вам по секрету,
боялись мечтать даже об этом", - но возросла, что первый курс - "опять  же
по секрету скажу, мы не очень-то в него верили", - в общем, не так и плох,
что надо только не снижать раз набранного темпа и  мобилизовать  все  свои
силы, чтобы добиться наилучших показателей.
   - Кстати, - заканчивая свое выступление, сказал Чекмень, - воспользуюсь
случаем, чтобы обрадовать вас всех приятной новостью. Несколько дней  тому
назад прибыло новое штатное расписание,  и  мы  имеем  теперь  возможность
расширить  и  укрепить  наши  преподавательские  кадры  новыми,  молодыми,
вернувшимися сейчас из армии научными силами.  Думаю,  что  все  мы  будем
только приветствовать это новое пополнение.
   Он хлопнул папкой по кафедре и, сойдя с нее, сел на  свое  место  возле
стола. Предчувствуя скорое окончание, зал оживился.
   Николай повернулся к Левке.
   - Пахнет Никольцевым. Как по-твоему?
   - Ну и бог с ним! - Левка полез за папиросами. - Пошли курить.
   Из президиума донесся голос председателя:
   - Будут вопросы по докладу декана?
   - Все ясно, - проворчал Левка, - кончать пора.
   Сзади кто-то сказал:
   - У меня есть вопрос. Можно?
   - Прошу.
   Поднялся тонколицый, бледный парень, кажется со второго курса.
   - Мне хотелось бы, чтобы  декан  уточнил  заключительную  часть  своего
доклада, - сказал он, пытаясь перекрыть возникший в  зале  шум.  -  И  что
подразумевает он под словом "пополнение"?
   Чекмень встал и, опершись о стол, посмотрел в  конец  зала,  где  сидел
парень.
   - Мне кажется,  я  достаточно  ясно  сказал.  Руководство  предполагает
пригласить    ряд    специалистов,    которые     пополнили     бы     наш
профессорско-преподавательский состав. Разве это непонятно?
   - А кого и по каким дисциплинам? - опять спросил парень. - И думают  ли
заменить кого-нибудь, или это только пополнение?
   В зале стало вдруг тихо. Выходившие остановились в дверях.
   Чекмень улыбнулся и немного театрально развел руками.
   - Чего не знаю, того не знаю. Но думаю, что всякое пополнение влечет за
собой и известное перемещение. И ничего удивительного здесь нет. Я  думаю,
мне не надо доказывать вам, что  преподавание,  иными  словами  воспитание
людей, вещь не легкая. Не правда ли? Дело  не  только  в  знаниях.  Знания
знаниями, но нужен еще и известный  политический  кругозор.  Нужно  умение
отвечать новым требованиям, повышенным требованиям...
   - Конкретнее, - раздался сзади чей-то голос.
   Чекмень повернулся в сторону крикнувшего.
   - Конкретнее, к сожалению, ничего не могу вам сказать.  Чего  не  знаю,
того не знаю, - и сел, давая понять, что с этим вопросом покончено.
   Задвигали стульями, стали выходить.
   - Никольцев. Факт, - сказал Николай.
   Левка пожал плечами.
   - Иди разберись, - он посмотрел на часы. - Ты куда сейчас?
   - Домой.
   -  А  может,  ко  мне  сходим?  Мать  там  что-то  готовит.  По  случаю
шестидесятилетия моего родителя.
   В дверях показался Алексей. Увидел Николая, через головы кивнул ему.
   - А что, если я у него спрошу? - сказал Николай. - Мне-то он скажет.
   - Ничего он тебе не скажет.
   Левка оказался прав. Алексей куда-то торопился.
   - Прости, дорогой, спешу. Зайди ко мне завтра утречком, перед лекциями,
ладно? - и слегка хлопнул Николая по плечу.  -  Ну  и  любопытные  же  вы,
черти, спасу нет...



4

   С этого, в сущности, все и началось.
   Началось  то,  на  отсутствие  чего  жаловался  как-то  на   одном   из
партсобраний Хохряков, секретарь факультетского партбюро.
   - Замкнулись вы, товарищи, в себе, - говорил  он  тогда,  -  замкнулись
каждый в своей группе, на своем курсе. Не живете жизнью своего  института.
Загрузкой оправдываетесь. Но загрузка загрузкой, а жизнь жизнью.  Если  уж
очень нажмешь на вас, выпустите раз в год стенгазету, да и  то  ее  только
мухи читают, вызовете кого-то там на соревнование, и точка -  никто  этого
соревнования не проверяет. Нельзя так, товарищи, надо шире  жить.  Большой
институтской жизнью жить.
   Трудно сказать, что подразумевал Хохряков,  когда  говорил  о  "большой
институтской жизни" - то ли, что надо  выпускать  стенгазету,  которую  не
только мухи читали бы, то ли систематически проверять  соцсоревнование,  -
одним словом, никто так и не понял, на чем он настаивал. Но в одном он был
безусловно прав: группы  действительно  жили  обособленно,  каждая  внутри
самой себя.
   Николай, например, кроме своей, знал еще параллельную группу и кое-кого
со второго курса, знал своих преподавателей, Хохрякова  и  четырех  членов
бюро, знал Чекменя и его секретаршу Софочку -  миловидную  блондиночку,  у
которой всегда можно было узнать, что происходило на деканате, -  и  этим,
собственно говоря, и ограничивался круг людей, с которыми ему  приходилось
сталкиваться.
   Где-то там "наверху", за обитой клеенкой дверью директорского  кабинета
и в кабинетах его заместителей, составлялись какие-то  планы,  происходили
совещания профессорско-преподавательского состава, кто-то с кем-то  иногда
там не ладил, о замдиректоре говорили, например, что он  боится  как  огня
главного бухгалтера, а тот, в свою  очередь,  зависит  целиком  от  своего
старшего бухгалтера, но  все  это  на  первых  порах  было  где-то  далеко
"наверху", и говорилось об этом главным образом в очередях  за  получением
стипендии. Жизнь же в основном проходила в маленькой аудитории  на  втором
этаже,  с  балконом,  выходящим  в  сад,  в  кабинетах  -   физическом   и
строительных материалов, да на лестнице, куда  выходили  покурить.  Головы
забиты были формулами реверберации звука, сроками  схватывания  цемента  и
ненавистными Николаю немецкими спряжениями.
   Дурно это или хорошо, это уж другой вопрос, - но так было.
   С этого же дня - самого обыкновенного, ничем не отличающегося от других
дней, когда Чекмень выступил со своим докладом,  -  начались  в  институте
события, которые вовлекли Николая в орбиту "большой институтской жизни".
   Потом  уж,  много  времени  спустя,  вспоминая  эти  дни,  Николай,  со
свойственной ему привычкой обдумывать прошедшее, часто спрашивал себя: что
было толчком ко всему тому,  что  произошло?  И  почему  вдруг  именно  он
оказался в центре этих событий, которые в конце концов могли пройти и мимо
него?
   Часто случается так, что событие - важное, серьезное событие - проходит
мимо нас, а потом мы  только  ахаем  и  охаем:  вот  если  б  нам  вовремя
сказали!.. Возможно,  такой  зацепкой  в  этом  деле  послужил  мимолетный
разговор Николая с Алексеем после собрания.  Правда,  на  следующий  день,
когда Николай зашел к нему, он оказался чем-то занят, и, может, на этом  и
закончилось бы участие Николая, а вместе с ним  и  Левки,  и  Громобоя,  и
Черевичного во всей этой истории, затерлись бы в своих делах, но тут,  как
нарочно,  подвернулся  Хохряков,  и,  вероятнее  всего,  если  уж   искать
первопричину, именно с этой встречи все и началось.
   Встретились на улице. Хохряков с корзиной в руках, слегка прихрамывая -
у него была  прострелена  левая  нога,  -  торопливо  переходил  мостовую.
Николай догнал его.
   - Ты это куда с корзиной?
   - В больницу, к жене.
   - Больна, что ли?
   - Третий месяц уже.
   Они подошли к трамвайной остановке. Николай поговорил о жене и ребенке,
потом спросил:
   -  Скажи,  а  что  это  за  разговоры  насчет   Никольцева?   Он   что,
действительно уходит от нас?
   - А ну их всех... - раздраженно сказал Хохряков. - С трамваями  вместе.
Опять передачу не примут. Шестой час уже.
   Николай удивленно посмотрел на Хохрякова -  он  таким  его  никогда  не
видел. Тот,  по-видимому,  почувствовал  какую-то  неловкость.  Перехватив
корзину в левую руку - трамвай, сплошь  обвешанный  людьми,  появился  уже
из-за угла, - сказал, точно оправдываясь:
   - Ничего не успеваешь за день. Как белка в колесе. - И уже из  трамвая,
из-за чьих-то спин, крикнул: - Вечером в партбюро буду, заходи.
   А часа через  два,  на  семинаре  по  марксизму,  Левка  Хорол  сообщил
Николаю:
   - А ты, кажется, прав. Чекмень-то твой целый день  сегодня  с  каким-то
типом  возился.  С  низеньким  таким,  в  очках.  Заходил  в   лабораторию
стройматериалов, осматривал там все. Очевидно, на место старика.
   - А тому известно?
   Левка пожал плечами:
   - Вероятно.
   Сидевший впереди Быстриков, всегда все знавший раньше всех,  повернулся
и подмигнул хитрым голубым глазом.
   - Точно. Старика побоку. Молодым кадром заменяют.
   - А ты откуда знаешь?
   - Знаю, - загадочно улыбнулся Быстриков и отвернулся.
   После семинара Николай зашел в партбюро.
   Хохряков, стоя у шкафа,  складывал  какие-то  бумаги.  Увидев  Николая,
кивнул головой: заходи, мол.
   Хохрякову было уже сильно за тридцать. В институт  он  поступил,  когда
тот находился в эвакуации, прямо из госпиталя. Сейчас  учился  на  третьем
курсе. Это был  на  редкость  спокойный  (поэтому-то  Николай  и  удивился
сегодняшней его раздражительности), сильно окающий волжанин,  с  большими,
как  у  Чапаева,  усами  и  серьезными,   немного   утомленными   глазами.
Разговаривая, он всегда тер пальцами  нос  или  лоб  и,  глядя  куда-то  в
сторону, очень внимательно слушал. На лоснящемся от ветхости пиджаке  его,
над левым кармашком, приколот был орден Красного Знамени,  полученный  еще
за Халхин-Гол. Других орденов он не носил, хотя имел их, кажется, не один.
   Николай сел на стоящий в углу несгораемый ящик - стульев в  комнате  не
было, унесли на какое-то собрание и, как обычно, не принесли обратно.
   - Что это за тип с Чекменем ходит? - спросил он. - В очках,  лысый.  На
место Никольцева, да?
   - А почему это всех вас так интересует? - вопросом  на  вопрос  ответил
Хохряков, продолжая рыться в шкафу.
   - Кого - вас?
   - Ну, тебя.
   - Потому, что в институте упорно говорят, что старика убирают,  поэтому
и интересуюсь.
   - Никто никого не убирает. Разговоры.
   Хохряков вынул из шкафа папку и положил ее на стол.
   - А что это за человек? - спросил Николай.
   - Какой человек?
   - Который с Чекменем все ходит? Ты его знаешь?
   - Ну знаю. Супрун его фамилия, доцент. Чекмень его очень хвалит.
   Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула бритая голова  Кагальницкого,
председателя профкома.
   - Напоминаю о чехословаках, Хохряков.
   - Помню, помню. Завтра?
   - Завтра, в четыре часа. Не забудь.
   Бритая голова исчезла. Хохряков посмотрел на Николая.
   - Тебе тоже надо будет. Чехословацкие студенты приезжают. Надень ордена
и тому подобное.
   - Это зачем?
   - Да так уж, для парада. Чтоб видели, кто у нас учится.
   - У меня лекции.
   - Лекции в четыре кончаются. А они после четырех придут.
   Николай ничего не ответил. Хохряков складывал какие-то бумаги в папку.
   - Ну, так как же? - спросил Николай.
   - Это полчаса займет, не больше. От  тебя  требуется  надеть  ордена  и
побриться. И ребятам скажи. А то ходят, как обезьяны.
   - Нет, я не об этом. Я о Никольцеве.
   Хохряков сел, вздохнул, почесал пальцем нос.
   - Ну, что Никольцев? Хороший старик Никольцев, знаю...
   Николай молчал. Хохряков опять вздохнул.
   - Но все вы забываете, что ему все-таки семьдесят лет.
   - Иными словами...
   - Иными словами... - Хохряков опять почесал нос. - Трудно ему все-таки.
И кафедра и лекции. Семьдесят лет все-таки, не двадцать.
   - Иными словами, старика убрать, а на его место этого очкастого.
   - Почему? Старик будет по-прежнему читать лекции, а  на  кафедру...  Ты
сам понимаешь, трудно ему и то и другое...
   - Ас ним говорили?
   - Чекмень, кажется, говорил.
   - Кажется, кажется... Ничего он не говорил.
   Николай почувствовал, что начинает раздражаться. Ну чего он мнется? Нос
чешет, перебирает бумаги.
   - Ничего он не говорил. Ручаюсь тебе! Хочешь, давай сходим к нему?
   Николай встал. Хохряков глянул на часы.
   - Сейчас не могу. У меня в девять бюро райкома.
   - Вот всегда у вас так. Обязательно что-нибудь должно помешать.
   Николай посмотрел на Хохрякова. У того был очень усталый вид  -  худой,
осунувшийся, под глазами мешки.
   - Ладно, - сказал Хохряков, вставая. - Поговорим. Вот  в  четверг  бюро
будет, тогда и поговорим. - Он  опять  посмотрел  на  часы.  -  А  теперь,
прости, мне надо еще протоколы и ведомости  проверить.  Мизин  такого  там
наворачивает...



5

   Бюро назначено было на шесть, но Чекмень опоздал.  Минут  двадцать  все
сидели, разговаривая преимущественно о погоде: зима, мол, закругляется,  и
если пойдет так дальше, то чего доброго через недельку можно будет  уже  и
без пальто ходить.
   Громобой, тоже вызванный на бюро - у него  появились  двойки,  -  сидел
мрачный у окна и курил. Из членов бюро, кроме Хохрякова, за столом  сидели
Мизин, ассистент Никольцева  Духанин  и  заместитель  секретаря  Гнедаш  -
бледный, с тонкими, совершенно бесцветными губами. На заседаниях он всегда
сгибал и разгибал какую-нибудь проволочку  или  рвал  лежавшую  перед  ним
бумажку на мелкие клочки.
   Потом прибежал  запыхавшийся  Левка  Хорол,  как  всегда  расстегнутый,
красный, в сдвинутой на затылок кепке. На его  присутствии,  как  комсорга
группы и кандидата партии, настоял Николай, хотя сам Левка этого совсем не
требовал.
   - Ну на кой дьявол я там нужен? Без меня, что ли, не обойдутся?  Затеял
ты эту канитель, ну и ходи, а я тут при чем?
   И стал вдруг доказывать, что вообще все это  дело  яйца  выеденного  не
стоит. Он, мол,  хорошо  знает  профессорскую  среду,  всегда  они  чем-то
недовольны и на что-нибудь обижаются.
   По этому поводу они с Николаем вроде как даже  поссорились,  и  сейчас,
придя на собрание, Левка прошел мимо него, сел в угол и, не  глядя  ни  на
кого, принялся листать журналы.
   В половине седьмого пришел Чекмень.
   - Прошу простить  за  опоздание,  -  весело,  как  всегда,  сказал  он,
здороваясь за  руку  со  всеми.  -  Ованесов  задержал.  Болтлив  все-таки
невероятно. - Он посмотрел на окно. - Может, откроем? Денек сегодня -  май
просто...
   Но окно оказалось замазанным, и он просто скинул пиджак и  повесил  его
на спинку стула.
   - Ну что ж, начнем, пожалуй?
   - Начнем. - Хохряков зашелестел бумагами. - Мизин, веди протокол.
   Николай взял папироску, протянутую ему через плечо  Громобоем,  и  стал
слушать.
   Все шло, как и положено на любом  собрании,  обсуждающем  повседневные,
очередные  дела.  Кто-то  говорит,  остальные  слушают,   что-то   рисуют,
записывают; председатель время от времени постукивает карандашом по столу,
чтоб не шумели.
   Говорил Чекмень. Опершись коленом о стул и держась рукой за его спинку,
он говорил, как всегда, легко и свободно, весело оглядываясь по  сторонам,
точно в кругу своих друзей. Вряд ли он может сообщить что-нибудь новое  по
сравнению  с  тем,  что  он  говорил  на  собрании.   Пока   еще   никаких
окончательных решений не принято, еще  все  находится  в  подготовительной
стадии, в стадии  переговоров.  Тем  не  менее,  поскольку  бюро  пожелало
выслушать его информацию, да и - чего греха таить! - в институте и так уже
слишком много говорят, он скажет то, что ему известно.
   Он улыбнулся и заговорил о том, что профессора  Никольцева  все  хорошо
знают, что он крупный специалист, человек с большими знаниями, воспитавший
не одно поколение инженеров, и вряд ли найдется  в  институте  кто-нибудь,
кто так ценил и уважал бы Константина Николаевича, как сам Чекмень...
   Тут он сделал небольшую паузу.
   - Но есть одно маленькое "но". Противное маленькое "но", с которым всем
нам раньше или позже придется столкнуться.
   Он заговорил о  том,  что  Константину  Николаевичу,  к  сожалению,  не
тридцать и не сорок лет, а целых семьдесят, если не больше, и, что там  ни
говори, это, конечно, чувствуется. Сколько бы старик  ни  молодился,  -  а
этот грешок за ним есть, - ему все-таки трудновато. И незачем закрывать на
это глаза. Нет-нет да и  напутает  что-нибудь  в  плане,  часто  допускает
неточности в своей работе, не всегда умеет уловить  потребности  жизни.  А
жизнь не стоит на месте, жизнь движется вперед.
   - Константин Николаевич прекрасно знает предмет... -  негромко  перебил
Духанин, подняв голову. Он сидел рядом с Николаем и сосредоточенно  чистил
бритвенным ножичком какое-то пятно на брюках.
   - Знаю, знаю, Всеволод Андреевич. - Чекмень рассмеялся. - Кто же  этого
не знает? Но согласитесь сами: знание предмета и умение руководить -  вещи
все-таки различные. И если первого у Никольцева никто не  отнимает  -  что
есть, то есть, - то второе у него - ну, скажем так - не всегда получается.
Короче, товарищи, чтоб вас не задерживать, я просто задам вам один вопрос:
имеем ли мы право взваливать на плечи  одного,  притом,  мягко  выражаясь,
пожилого, человека непосильное для него сейчас бремя, и не  правильнее  ли
будет от какой-то части этой нагрузки  его  освободить,  переложив  ее  на
более молодые плечи?
   Николай подумал: "Что же, как будто и  верно;  вероятно,  действительно
трудно и тем и другим заниматься..."
   - Вы кончили? - спросил Хохр