яков.
   - Кончил.
   Мизин, писавший протокол, спросил:
   - А кто эти молодые плечи?
   - Молодые плечи - это Супрун Александр Георгиевич.  Хохряков  знает,  я
его знакомил с ним.
   Кто-то из членов бюро спросил, знает  ли  Чекмень  лично  этого  самого
Супруна. Чекмень ответил, что знает, вместе с ним воевал, что  человек  он
толковый, энергичный, напористый, дело знает. Потом задали  еще  несколько
малозначащих вопросов. Чекмень ответил. Мизин старательно  все  записывал;
он  умудрился  уже  заполнить  три  тетрадные  страницы  и   вопросительно
оглядывался, не задаст ли еще кто-нибудь  вопроса.  Духанин  оторвался  от
чистки своих брюк и спросил:
   - А с Константином Николаевичем вы говорили об этом?
   - О таких вещах обычно говорят, когда уже принято определенное решение.
   - Значит, оно еще не принято?
   - Насколько мне известно, решение принимает не декан, а  директор.  Это
уж его прерогатива. Мне пока ничего не известно.
   Духанин опять принялся за свои брюки.
   - Ну что, будут еще вопросы? - спросил Хохряков. - Или все ясно?
   Николай поднял руку. Хохряков кивнул головой.
   - У меня к тебе  два  вопроса,  Алексей  Иванович,  -  сказал  Николай,
вставая. - Не можешь ли ты сказать, какие именно неточности и  погрешности
допускает Никольцев в своих планах, и что ты имел в виду,  когда  говорил,
что он там чего-то не улавливает в жизни?
   - Совершенно верно, - кивнул головой Чекмень. - Не всегда может уловить
потребности жизни.
   - Это первый вопрос. И второй: нормально  ли,  по-твоему,  то,  что  до
сегодняшнего дня об этом деле знает весь институт и не знает  один  только
Никольцев?
   - Что ж, могу ответить. - Чекмень встал. - На второй вопрос я  ответил,
по-моему, достаточно ясно, а на первый...  Видишь  ли,  если  говорить  уж
начистоту, то дело, конечно,  не  в  этих  погрешностях  и  неточностях  в
планах. Дело в другом. - Он слегка  поморщился,  как  это  делают  всегда,
когда говорят о том, о чем говорить не хочется. - Я знаю, что  мне  сейчас
скажут. Скажут, что студенты, мол, любят старика, что он пользуется у  них
авторитетом и что нельзя, мол, его обижать, пусть уж дотягивает до  конца.
Ведь ты об этом думал, Митясов?
   Николай кивнул головой.
   - Так вот что я могу ответить на это, - продолжал Чекмень. -  Авторитет
и любовь - вещи, бесспорно, хорошие, но - давайте говорить прямо  -  важно
еще и другое. Важно, какими путями этой любви и авторитета добиваются.  Мы
с вами, товарищи, не  в  игрушки  сейчас  играем.  Мы  заняты  работой.  И
нелегкой работой. Не за горами конец года. Через каких-нибудь два  месяца,
даже меньше, - экзаменационная сессия.  Одним  словом,  работы  по  горло,
успевай только.  И  особенно  тебе,  Митясов,  это  должно  быть  понятно.
Последнюю работу по химии еле-еле на тройку  вытянул.  Да  и  с  "Основами
марксизма" могло быть получше.
   Николай отвел глаза. Чекмень выдержал паузу, потом продолжал:
   - Одним словом, на всякого рода развлечения и шуточки у нас времени  не
хватает. Надо нажимать, нажимать вовсю. И  вот  это-то,  к  сожалению,  не
всегда доходит до  сознания  нашего  уважаемого  Константина  Николаевича.
Старик стал болтлив. К сожалению, это так.  Говорят,  болтливость  -  удел
всех стариков. Возможно. Но когда  она  начинает  переходить  определенные
границы, это, знаете ли, уже... - Чекмень развел руками, будто  не  находя
подходящего слова.  -  Ну,  скажите  мне  сами:  к  чему  эти  бесконечные
паломничества к нему на квартиру? Сейчас, когда так дорога каждая  минута.
К чему все это? -  Чекмень  недоумевающе  пожал  плечами.  -  Старик  ищет
популярности у студентов. Ставит направо  и  налево  четверки  и  пятерки,
либеральничает, затаскивает людей  к  себе,  угощает  чайком  с  печеньем.
Засоряет головы студентов всякой ерундой. А на это у нас нет  ни  времени,
ни охоты. Одним словом, товарищи, - Чекмень заговорил совсем  серьезно,  -
при всем уважении к профессору Никольцеву мы вынуждены  сейчас  отказаться
от его услуг как заведующего  кафедрой.  Как  руководитель  он  сейчас  не
годится.  Это  ясно.  Нужен  сейчас  человек  более  энергичный,  волевой,
напористый, скажем прямо - с перспективами на будущее, а не в прошлое.  Мы
не собираемся отстранять его совсем, какие-то  часы  консультаций  у  него
останутся, но... -  Чекмень  опять  развел  руками.  -  Мне  кажется,  все
достаточно понятно.
   Он сел на свой стул и, как всякий человек, привыкший  часто  выступать,
посмотрел на часы. Он говорил недолго - минут семь-восемь, не больше.
   Несколько секунд все молчали. Гнедаш сгребал ладонью клочки разорванной
бумаги и делал из них маленький холмик. Мизин все писал и писал протокол.
   И тут вдруг заговорил Левка Хорол. С того самого момента,  как  Чекмень
упомянул о паломничестве студентов  к  Никольцеву,  он  отложил  журнал  в
сторону, вытащил папиросу, закурил, потом  стал  грызть  ноготь  -  первый
признак беспокойства.
   - Можно мне? - глухо спросил он, вставая и подходя к столу.
   Краска сошла с его лица - он был бледен, сосредоточен, от этого казался
старше.
   - Простите меня, товарищи, но я не понимаю, что  сейчас  происходит,  -
негромко, сдержанно начал Левка, глядя поочередно то на Хохрякова,  то  на
Чекменя. - О  чем  в  конце  концов  идет  речь?  О  том,  что  профессору
Никольцеву трудно в его возрасте руководить кафедрой, или о  том,  что  он
разлагает молодежь? Простите, Алексей Иванович, но я именно так вас понял.
И вообще, какое отношение к заведыванию кафедрой имеет хождение  студентов
к Никольцеву на дом? И  почему  это  хождение  рассматривается  как  некий
криминал?
   Громобой, пересевший поближе к Николаю, задышал ему в ухо:
   - Что это - криминал?
   - Молчи - потом.
   Левка посмотрел на Громобоя - тот улыбнулся и закрыл рот рукой, - потом
перевел взгляд на Чекменя и, глядя ему прямо в глаза, продолжал:
   - Вот вы  говорили  про  чаек  с  печеньем.  С  какой-то  брезгливостью
говорили. Зачем? Зачем вы об этом говорили? При чем тут  чай  с  печеньем?
Сначала вы упоминаете о каких-то погрешностях в планах, потом  о  неумении
идти в ногу с жизнью - это все-таки какие-то доказанные или  недоказанные,
но, во всяком случае, обвинения, - и вдруг  все  упирается  в  чай.  -  Он
огляделся по сторонам - Вы что-нибудь понимаете, товарищи? Я - ничего.
   Все молчали. Чекмень иронически улыбнулся.
   - Да! Еще одна деталь. Весьма любопытная деталь.  Что  значит,  что  за
Никольцевым останутся какие-то часы консультаций. А  лекции?  Вы,  значит,
его и с лекций собираетесь снять? А кто их читать будет? Супрун?  Все  тот
же Супрун, напористый и энергичный, о котором вам, очевидно, больше нечего
и сказать. А мы ведь не футбольную команду подбираем.
   Он посмотрел на Чекменя, и  в  светло-голубых,  обычно  веселых  глазах
Хорола появилось выражение, которого Николай до сих пор никогда у него  не
замечал - пренебрежительно-брезгливое.
   - И неужели вам не стыдно, Алексей Иванович? Неужели вы не  испытываете
неловкости, когда обо всем этом говорите? Трудно даже поверить.
   Он кончил как-то неожиданно, на полуслове, провел рукой по торчавшим во
все стороны волосам и вдруг направился к своему месту.
   Чекмень улыбнулся. Он сидел на стуле,  свободно  перекинув  руку  через
спинку. Хохряков вопросительно взглянул на него, но Чекмень только  кивнул
головой и повел бровями,  что  должно  было  обозначать,  что,  когда  все
выступят, он скажет свое слово. Хохряков посмотрел на Николая.
   - Ты?
   Николай встал. Как ему казалось,  говорил  он  очень  плохо.  Почему-то
волновался, не находил нужных слов, перескакивал с одного на другое, и все
это слишком громко, возбужденно.  В  двух  или  трех  местах  запнулся.  В
основном он пытался объяснить, почему студенты любят Никольцева. Говорил о
том внимании и интересе, с которым студенты слушают его, об умении  его  к
концу  лекции  все  сжато  суммировать,  облегчая  составление  конспекта.
Говорил - и понимал, что все это не то, что надо о чем-то другом, а другое
не получалось.
   Чекмень спокойно слушал, изредка иронически поглядывая на Николая.
   Потом выступил Духанин.  Высокий,  нескладный,  в  узкоплечем  пиджаке,
измазанном мелом, он говорил сдержанно, не полемизируя с  Чекменем,  давая
оценку Никольцеву  как  своему  руководителю.  О  "чае  с  печеньем"  тоже
упомянул, сказав, что не видит в этом ничего дурного: "Почему студентам  и
не провести вечер у старика и не послушать его рассказов? Видел он много и
рассказать об этом умеет".
   Когда он кончил и, неловко цепляясь за стулья, вернулся на свое  место,
поднялся Чекмень.
   - За какие-нибудь двадцать минут слово "чай" было повторено по  крайней
мере раз десять, - поправляя часы на руке, начал он. -  Согласен  с  вами,
дело, конечно, не в этом напитке. И когда я  говорил  о  нем,  я  говорил,
конечно, фигурально. Меня не поняли. Придется, очевидно,  поставить  точки
над "i". Об этом не  хотелось  говорить,  но,  видимо,  придется.  Товарищ
Хорол, - он сделал легкий поклон в  его  сторону,  -  очень  темпераментно
здесь  выступил,  обвиняя  меня  в  нелогичности,  в  каком-то,  очевидно,
передергивании, озлобленности. Одним  словом,  не  декан,  а  зверь.  Нет,
товарищ Хорол, я не зверь, а именно декан. И, как декан и  как  коммунист,
отвечаю за студентов. Целиком отвечаю. И вот  когда  эти  самые  студенты,
люди молодые, во многом  еще  не  устоявшиеся,  проводят  целые  вечера  у
человека, который... Не  будем  закрывать  глаза  -  мы  знаем  профессора
Никольцева как хорошего специалиста, но грош цена этому специалисту,  если
он не умеет строго, по-деловому подойти к студентам.  Бесконечные  пятерки
Никольцева только разбалтывают людей, отбивают  у  них  охоту  заниматься,
рождают недоучек. А то, что вместо знаний преподносит он им у  себя  дома,
все это - ну, как бы сказать точнее...  Человек  все-таки  -  вы  все  это
прекрасно знаете -  два  с  половиной  года  провел  в  оккупации.  Два  с
половиной года! Говорят, что он, мол,  отказался  от  какой-то  должности,
которую ему предлагали в Стройуправлении. Может, это и верно. Но почему он
отказался? Кто это знает? Кто может об этом рассказать? Люди, остававшиеся
при немцах? Простите меня, но я таким людям не верю. А на  какие  средства
он жил? Говорят, продавал книги? Простите меня, но я и этому не  верю.  На
одних книжечках два  с  половиной  года  не  проживешь.  Да  еще  в  таком
возрасте. И  вообще...  -  В  голосе  Чекменя  послышалась  вдруг  резкая,
несвойственная  ему  интонация.  -  И   вообще,   чтоб   прекратить   этот
затянувшийся, бессмысленный спор, должен вам сказать...
   Но сказать ему не удалось. Громобой вдруг поднялся и, упершись руками в
спинку стула, перегнувшись через нее, весь красный, с надувшимися  на  шее
жилами, не сказал, а выпалил:
   - Старика прогнать хотите? Да?
   Хохряков стукнул кулаком по столу.
   - Громобой, Громобой! Спятил, что ли?
   -  Не  спятил,  а...  Пусть  только  попробует  старика  убрать.  Пусть
только... - Он хотел еще что-то сказать,  но  подходящих  слов  не  нашел.
Покраснел еще больше и сел на свое место.



6

   Весь вечер в "башне" только и разговора было,  что  о  бюро.  Громобой,
красный и возбужденный, расхаживал в тесном  пространстве  между  четырьмя
койками  и  столом,  грозился   расправиться   с   Чекменем   ("по-нашему,
по-ростовски, чтоб охоту отбить"), порывался куда-то идти. Николай сначала
слушал, потом разозлился и прикрикнул на него. Громобой обиделся, надулся,
лег  на  кровать  и  мгновенно  заснул.  Левка  прикрыл  его  одеялом.   В
противоположность Громобою, он не так возмущался Чекменем, как Хохряковым.
   - Чекмень - понятно, - говорил он, стоя в пальто и шапке в дверях и все
не уходя. - Он корешка своего устраивает. И  вообще  у  него  что-то  там,
кажется, с Никольцевым из-за кафедры произошло...
   - Ну, это со слов Быстрикова, - перебил Николай. - Источник не  слишком
верный.
   - Ну и бог с ним, я не о нем  сейчас,  я  о  Хохрякове.  Вот  кто  меня
удивляет. Секретарь бюро  называется!..  На  его  глазах  обливают  грязью
человека, а он, вместо того чтобы встать  и  стукнуть  кулаком  по  столу,
сидит и рисует что-то на бумажке. А потом  унылым  голосом  заявляет,  что
Чекмень, мол, дал не совсем правильную оценку Никольцеву. Не совсем...
   Антон, завернувшись в одеяло (знаменитый его обогревательный прибор  из
канализационной трубы вдруг вышел из  строя),  сидел  на  кровати  и,  как
человек  мирный,  больше  всего  в  жизни  ненавидевший  скандалы,  только
сокрушался, глядя на всех своими  печальными,  всего  немного  удивленными
глазами.
   - Кому все это нужно? Неужели  нельзя  жить  мирно,  дружно?  Кончилась
война, а тут, пожалуйста, между собой грызню заводят. Непонятные люди...
   Витька  Мальков  в  споре  не  принимал   участия.   Человек   он   был
флегматичный,  в  высшей  степени  трезвый  и  на  вещи  смотрел  с  чисто
философским спокойствием.
   - И охота вам нервы портить, - говорил он, заворачивая остаток  сала  в
бумагу. - Первый час уже. А завтра контрольная. Тушите свет. Хватит!
   Свет в конце концов потушили. Легли спать.
   Николай долго еще ворочался. Даже сейчас, после всего, что произошло на
бюро, он пытался найти какое-то оправдание Алексею. Ведь, что  ни  говори,
он знает его лучше, чем другие. Алексей упрям,  не  переносит,  когда  ему
перечат, в пылу спора может брякнуть лишнее, но чтобы он был  способен  на
подлость... И из-за  чего?  Из-за  того,  что,  по  словам  этого  трепача
Быстрикова, старик отказался принять его к себе  на  кафедру?  Чепуха!  На
Никольцева это, правда, похоже, старик упрям, как пень.  Но  чтоб  Алексей
из-за этого стал обливать его грязью  -  не  может  быть!  Этот  Быстриков
всегда все раньше и лучше других знает...
   Но тут же всплывали в памяти последние слова Алексея, грубые, резкие и,
если уж говорить то, что есть, смахивающие просто  на  ложный  донос.  "На
одних книжечках два с половиной года не проживешь".  Что  ж,  Никольцев  в
гестапо служил? Это он хотел сказать? И неужели он сам этому  верит?  Ведь
все знают, что старик при немцах чуть не умер с голоду - последние  месяцы
пластом лежал, об этом и Степан, институтский сторож,  рассказывал,  -  но
работать к немцам не пошел. И вообще, почему  все  приняло  такой  нелепый
оборот? Не из-за Левки же! Левка правильно говорил. Ерунда какая-то...
   После лекции Николай зашел к Алексею.
   Тот стоял над своим столом в накинутой  на  плечи  шинели  -  очевидно,
собирался уже  уходить,  -  складывал  какие-то  бумаги  в  папку.  Увидев
Николая, мрачно посмотрел на него.
   - Хорошо, что пришел. Поговорить надо.
   - Для того и пришел, - так же мрачно ответил Николай.
   Алексей старательно завязывал шнурки папки.
   - Ты можешь мне объяснить вчерашнее твое поведение? -  спросил  он,  не
глядя.
   - А ты свое - можешь? - в тон ему спросил Николай.
   - Могу.
   Алексей сунул папку в ящик, щелкнул замком и подошел к Николаю.
   - Могу! А вот ты - не знаю. Все-таки можно было догадаться,  что  когда
выступает член бюро, то делает он это не только на свой страх  и  риск.  И
если  выступает,  то,  очевидно,   перед   этим   все-таки   кое   с   кем
проконсультировался, поговорил. Неужели это так трудно понять?
   - Очевидно, трудно, - сказал Николай.
   - Я думал, ты умнее.
   - Как видишь, нет.
   Алексей вдруг рассмеялся.
   - Ох, Николай, Николай!.. Смешной ты все-таки парень. Иногда вот смотрю
я на тебя - жаль, что редко теперь видимся, - и думаю: парень как  парень,
а чего-то в тебе не хватает.
   - Ума, очевидно. Сам сказал.
   - Нет, не ума. Парень ты неглупый. А чего-то  вот  нет.  Сам  не  пойму
чего. Жизнь прожил нелегкую, воевал, - что к чему как будто должен  знать.
А вот...
   Он, точно оценивая Николая, прищурил один глаз и посмотрел на него. Тот
молча сидел на подоконнике и внимательно разглядывал кончик папиросы.
   - Вот заступаетесь вы за старика.  Похвально,  ничего  не  скажешь.  Со
стороны смотреть, даже приятно. Старика, видите ли, обижают, а мы вот  его
в обиду не даем. Вот мы какие! А спросить вас, для чего вы это делаете, вы
толком и не ответите. Ну, я понимаю  еще,  Хорол,  интеллигентский  сынок.
Тянется к профессорам. Кастовое, так сказать.  Но  ты  -  простой  парень,
фронтовик... Погоди, погоди, не перебивай!
   Алексей присел к Николаю на подоконник, поставил ногу на стул.
   - Ну, посуди сам. Старику семьдесят лет. Многого он  не  понимает,  что
поделаешь? Девятнадцатый век... Иногда такое  ляпнет  на  совете,  что  мы
только переглядываемся. Говоришь ему: нельзя, Константин Николаевич, двоек
не ставить, за это нас тягают. А он только  брови  поднимает:  люди,  мол,
только с фронта пришли, нельзя их сразу же и резать. И упрется, как бык, с
места не сдвинешь.
   - Все это я прекрасно понимаю, - сказал Николай, поднимая голову. -  Но
если уж...
   - Нет, не понимаешь. Не понимаешь самого простого. Сел бы на мое  место
и сразу понял бы. Самые элементарные вещи до старика  просто  не  доходят.
Отстал от жизни по меньшей мере на пятьдесят лет,  если  не  на  все  сто.
Забывает, что сейчас все-таки сорок шестой  год,  а  не  какой-нибудь  там
шестьдесят шестой прошлого века -  Алексей  хлопнул  Николая  по  коленке,
словно ставя точку. - Так что  напрасно  вы,  друзья,  в  бутылку  лезете.
Поверь мне, в этих вопросах нам все-таки кое-что виднее, чем вам.
   Николай рассеянно смотрел в окно. Казалось, его больше всего интересуют
сейчас гонявшиеся друг за другом по улице мальчишки.
   - Хорошо, - сказал он  наконец,  повернувшись.  -  Допустим,  что  так.
Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев  отказался
принять тебя к себе на кафедру?
   Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся
неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не
хочется.
   - Понятно... Нашли уже, значит, причину. Ну что же, пусть будет так...
   Он подошел к столу, поискал ключ,  один  за  другим  запер  все  ящики,
проверил их, снял с вешалки свою ушанку.
   - Ну, а ты как? - сказал он, подходя к Николаю.  -  Рад  уже?  Развесил
уши?
   Николай смотрел куда-то мимо него.
   - Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад.
   - Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? - Алексей стоял,  засунув
руки в карманы шинели и позванивая ключами. - Тому, что мы хотим  укрепить
наш институт? Этому ты не рад? Тому, что  из  армии  наконец  возвращаются
люди - настоящие, крепкие, наши люди, люди, на  которых  можно  опереться,
люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними  воевали,  за  одно
воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за  них.  И
если надо, пожертвуем даже никольцевыми,  несмотря  на  все  их  знания  и
прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас  сейчас  -
это сделать побольше инженеров, - из вас  сделать,  из  тебя.  И  сделаем,
поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял?
   Алексей большими шагами ходил  по  комнате,  задевая  шинелью  какие-то
лежащие на столе чертежи, роняя их на пол, но не обращая на это внимания.
   - И то, что ты сейчас защищаешь Никольцева,  хочешь  ты  этого  или  не
хочешь, но этим ты только оказываешь нам медвежью услугу. Неужели ты этого
не видишь? Удивляюсь, честное слово, удивляюсь! Ведь он  не  наш  человек,
пойми ты это, не наш!
   Алексей остановился вдруг  перед  Николаем  -  тот  все  еще  сидел  на
подоконнике, - несколько секунд молча  глядел  на  него,  потом  сказал  с
легкой усмешкой:
   - Ты думаешь, я не понял, почему ты о кафедре  заговорил?  Не  пускает,
мол, туда, вот я и мщу ему за это. Так ведь? Думаешь, я не понял,  к  чему
это? Все понял. И, если хочешь знать, плевал на это. Чего надо, я добьюсь,
поверь мне! Но раз уж заговорили, так давай говорить. Ведь не пускает  же,
факт.