вара.
Подсушить бы, - с сожалением подумал, и уложил фотографии обратно...
     Вглядываясь  в окрестности речки с не запомнившимся названием, подумал:
чужие  края, а так  же все почти, как дома.  Иногда прямо чудится: не сон ли
все то, что происходит? Вот и  сейчас, даже земля цветом  и  запахом - как в
Узбекистане.  Черноты,   а  значит  плодородия,  маловато,  не  то,  что  на
Воронежских просторах... Эх, Господи,  все перепуталось. Который  год война.
Ладно, - германцы, здесь все понятно, а сами-то чего?..

     ...Только Леонтий  женился - дошла до их воронежского села  (наполовину
хохлы,  наполовину  кацапы)  коллективизация. По  улицам  ходили  счастливые
активисты  в чужих  сапогах  и кожухах:  "Кто был никем, тот станет всем!" -
бывшая голытьба да пьянь "рассчитывалась" с зажиточными земляками-трудягами.
Отца, сельского  мельника, "раскулачили", но не выслали, - оставили работать
на  теперь  уже  колхозной  мельнице. Мельница  -  считай завод,  там  одним
"маузером" работу не  обеспечишь, мозги да  руки нужны. Большой дом, правда,
отобрали в пользу одной малоимущей семьи, зато другой, поменьше, оставили, -
сыновья с семьями, да дочка малая, народу много, где-то  жить нужно. Кстати,
отобранный отчий дом со временем пришел в разоренье: дырявая крыша, поросший
сорняком двор, некормленая  скотина...  В конце  концов,  его сжег вместе  с
собой новый пьяный хозяин, старый сельский "невдаха".
     Отца предупредил сосед, из  активистов:  "Сергей, оставили тебя в покое
до  поры. Политика  такая  идет:  ликвидация  кулачества  как  класса.  Ждем
указаний. Тем  более,  за  тобой  грешок  еще с  продразверстки". Намекал на
случай  с  губернским  уполномоченным,  которого Сергей, ветеран германского
фронта, не  желая  отдавать хлеб  нового урожая, буквально насадил на  вилы:
"Вот так нас учили немцев бить!.." Продразверстник остался в живых, его спас
толстый  казенный кожух да  ремень с  медной  бляхой. Рядом  шли бои - белые
сменяли  красных,  следом  заходили казаки... - и  Сергеем никто в  суматохе
заниматься не стал.  Красный обоз  с отнятым у сельчан  продовольствием ушел
дальше,  но  случай запомнился. В соседних  селах некоторых "раскулаченных",
вместе с семьями, уже ссылали в  Сибирь. Сергей, не желая подвергать близких
опасности,  расселил сыновьев  по хатам на разных концах деревни, потихоньку
продал дом, отбыл из села вместе с дочкой (жены на тот  момент уже не было в
живых). Уезжая, сыновьям сказал: "Найду волю, - дам знать. Авось пока вас не
тронут".
     Обратив  всю  землю в пользу  колхоза,  всем  новоявленным  колхозникам
нарезали  небольшие  участки по окраинам под  огороды.  Актив уверял: насчет
хлеба, картошки,  овощей не беспокойтесь,  что  вырастим  - то наше.  На том
колхозники и успокоились, высадив на личных огородах бахчу да огурцы.
     Леонтий во дворе своей  усадебки, рядом с хаткой стал строить добротный
дом.  Огород  ему достался  на  окраине  села,  пнистый  клин  у  перелеска.
Выкорчевал  сосновые корневища,  распахал землю и посеял... пшеницу. "Глупый
ты,  Левко,  - посмеивались  земляки,  - на одном  хлебе следующий год  жить
собрался? А как же  насчет  солененьких  огурчиков на закусь? У нас покупать
будешь?"
     Богатый выдался урожай. Колхозный хлеб загрузили  на подводы  и увезли.
Остались колхозники с "гарбузами" да  тыквой на всю зиму - живи, как хочешь.
С  огорода намолотил Леонтий два мешка муки, они и спасли молодую семью - он
да жена - от настоящего лютого голода, который довелось пережить черноземной
губернии в тот черногод. Таким и  жил Леонтий всю свою жизнь: своим умом, не
веря   ни  в  посулы,   ни  в  манну   небесную,   -   сказалась   отцовская
"самостоятельская" жилка.
     Отец искал волю  на Урале, в Сибири, в Северном Казахстане. Нанимался в
работники к людям  в сельской местности: ремонтировал, строил - мастером был
на  все руки.  Присматривался к обстановке, к природе, к  людям.  Оценив все
вокруг, получал  деньги за  работу,  быстро снимался  с места, ехал  дальше.
Иногда посылал весточку детям: дескать, мы с вашей сестренкой живы, здоровы,
чего  и  вам  желаем.  Наконец пришло  от  него  обстоятельное письмо из-под
Ташкента: так и так, устроился, колхоз добротный, люди такие же - русские да
хохлы,  никто  никого  не  раскулачивает   и  не  выселяет,   построил  дом,
приезжайте, - семья должна быть вместе.
     Слово  отца - закон. Но сниматься с места  боязно. Здесь  как-никак все
понятное. А что там в басурманских краях - неведомо.
     Все решил  тридцать третий год. Кое как  перезимовали:  колхоз, который
год едва сводил  концы с концами, отдавая по плану урожай государству; стало
быть  - полнейшее истощение, запасов  никаких.  В мае родился  сын  Василий.
Засушливое  лето.  Опять  маячила  впереди несытная  зима.  И  точно: принес
Леонтий осенью  зерно,  выданное на трудодни, -  мешок  в нагрудном фартуке.
Вышел на  середину  двора:  "Цып-цып-цып!.."  - наклевалась-наелась домашняя
птица. Стало окончательно  понятно, что это оказался не просто засушливый, а
по-настоящему  голодный  год.  Отряхнул  фартук и  сказал  решительно: "Все,
Ульяна, едемо до батьки!.."
     Зимой,  когда люд кругом  стал  пухнуть  от голода, а "активисты",  еле
держась на ногах от недоедания, опять стали  искать ведьм, виноватых во всех
напастях  (а так  же  потомков  нечистой контрреволюционной силы, а также ей
сочувствующих), Леонтий  и  Ульяна, взяв детей и несколько узлов, -  сколько
уместилось на бричку, - выехали в сторону вокзала. За околицей остановились,
обернулись к селу. Перекрестились, поклонились своему новому дому, в котором
так и не удалось толком пожить, заплакали, да так плача и двинулись дальше.
     Вскоре следом выехали еще два Леонтьевых брата с семьями.
     ...В  хлопкосеющий колхоз под Ташкентом приехали новые работящие семьи.
Скоро сообща  отстроили  добротные дома, не  хуже, чем вокруг. А  жили здесь
хорошо, потому как собрались в основе своей такие же люди, как  Сергей и его
сыновья да снохи, со всей России,  оттуда, где они вдруг стали изгоями. Жили
вокруг  узбеки,  татары, позже появились  целые поселения  депортированных с
Дальнего Востока корейцев.
     Жили,  перенимая  друг  у  друга  обычаи,  традиции,   иногда  заключая
"смешанные" браки. И все же это был кусочек России: те же проселочные улицы,
те  же  плетни, завалинки, девчата  и хлопцы,  гармони и  хороводы, пруды  и
речки, вишневые  и яблоневые сады... Народились новые дети,  для которых эта
узбекская благодатная земля  стала не "второй", а  настоящей Родиной.  Через
несколько лет,  окончательно  укоренившись,  обустроившись, пришлые  славяне
уверовали: это и есть их доля и воля, так тому и быть.
     Но война черным крылом опять нагнала страшную тень...
     В июне сорок  первого  Леонтия призвали в Красную  Армию. Таким образом
ему опять довелось побывать на родине, в России, освобождая ее от коричневой
нечисти,  - проехать  по ней, пройти,  проползти... И вот сейчас он лежит на
западных  рубежах  этой  дорогой земли,  любуясь красотами  природы,  вдыхая
родные запахи, слушая знакомые звуки...

     ...Загудели самолеты. Звезды на крыльях, - наши. С востока на запад. На
душе  полегчало. Значит, будем дома. Скоро ли?.. Уже не так важно. Главное -
выжить.
     Под  небесный шум, как  видения,  с  двух  сторон  дороги  одновременно
вынырнули два мотоцикла с  колясками. Остановились на значительном отдалении
друг  от друга, сразу же заглушили двигатели.  Экипажи, - по  два  немца,  -
помахали друг другу  руками, пожестикулировали,  рты на замках. Двинулись, с
автоматами наперевес, в  сторону гряды холмов, за  которыми  - мост, где уже
вовсю работали  (отчетливо слышался  стук топоров  и  "вжики"  пил)  саперы.
Пройти немцам до цели оставалось шагов по полтораста.
     Так получилось, что Леонтий оказался посредине, на равном расстоянии от
каждого из  мотоциклов. Если бы немцы  появились в  одном  месте, то Леонтий
спокойно  бы   отошел  к   мосту,   и  далее  все  развивалось  бы  согласно
предположениям лейтенанта. Но сейчас это сделать невозможно: уходя в сторону
от  одной  пары  немцев,  непременно  становишься заметным  для  другой.  Он
разглядел на одном из мотоциклов пулемет, а на другом, в коляске,  - зеленые
ящики (возможно, взрывчатка).
     Оставалось  одно:  немедленно  вступать в  перестрелку с немцами, чтобы
саперы, услышав выстрелы, успели  скрыться  в  лесопосадке,  занять  удобную
оборону. В таком случае подразделение  уцелеет, а вот мост -  вряд  ли: если
даже  немцы, увидевшие саперную  группу  без охранения,  и  уедут, то  затем
непременно  вернутся  хотя  бы с взводом автоматчиков. Тогда, вытеснив наших
бойцов от  берега, дорвут мост и, таким образом, расстроят планы наступления
на  этом участке. Но  выбирать уже  некогда: хотя бы сами тридцать хлопцев в
живых  останутся,  домой вернуться, даст  Бог.  Ну, не тридцать, а  двадцать
девять, - за вычетом его, Леонтия, чего уж  там, - четыре  "шмайсера" против
одной винтовки...
     Конечно, можно вжаться в дно окопа, затихнуть мышью,  тогда  - "один из
тридцати"...,  - так  не  думал Леонтий,  потому что  уверенно брал на мушку
ближнего немца.  Хлопнул  выстрел, немец  споткнулся,  на  секунду замер  на
четвереньках, затем завалился  набок. Леонтий  прыгнул к другому краю окопа,
прицелился  в  одну  из   залегших   фигур,  выстрелил,  таким  образом  уже
окончательно обнаружив свое местоположение.  Застрочили автоматы, засвистели
пули, над головой  поднялась пыль.  В это время  пришла мысль о том, что все
еще может  повернуться,  как  надо:  немцы  отступят  к мотоциклам  и  уедут
восвояси, не получив информации  о  том, что делается  за холмами. Для этого
нужно  вывести  из строя хотя  бы  еще  одного  немца,  желательно с другого
мотоцикла. Из  положения лежа  этого  сделать  невозможно:  мешает бруствер,
ограничивая  обзор,  и  немцы,  конечно,  залегли,   попрятав   туловища  за
холмиками. К тому же, высунуться для выстрела из-за огня просто  невозможно.
Леонтий мелко  перекрестился,  передернул затвор,  приладил приклад в плечу,
чтобы потом не терять секунду,  сориентировал винтовку в сторону, где сейчас
предположительно находились  немцы,  и в таком положении пружинисто вскочил.
"Эх, мать вашу сто чертей!.." Он выстрелил,  в это время с  противоположного
боку по его окопу прошла длинная очередь...
     Его отбросило на  дно окопа. Глаза засыпало пылью. В это время  грянули
несколько  дружных  винтовочных  залпов. Леонтий понял, в  чем  дело.  Ай да
командир! Видимо, оценив верно ситуацию, - идя  на  подмогу, но  уже явно не
успевая, - лейтенант по ходу скомандовал залпы в воздух, чтобы хотя бы таким
образом  помочь Леонтию,  - испугать немцев: много нас, идем на поддержку! В
дополнение грянуло с реки мощное "ура!" Потом  затарахтели мотоциклы и через
минуту  это тарахтенье  сошло на нет. Еще через некоторое время над Леонтием
склонился лейтенант...
     ...Это   было   не   первое   и    не   последнее    ранение   Леонтия,
солдата-победителя, дошедшего  до Берлина.  В  том бою  он оказался  боком к
строке  автоматной очереди, точно между двух немецких пуль, которые оставили
на его теле две рваные канавы  - на спине и  на груди.  Пуля, что прошла над
сердцем, разрезала, как  ножом,  письма и  фотографии  -  их  половинки, как
память о войне, а может быть о Божьей помощи, долго хранила семья.


ХОХЛЫ ПОЗОРНЫЕ

     Пангоды -  большой даже  по современным меркам северный поселок. Основа
жизни - газовое месторождение "Медвежье", которое в свое время осваивал весь
Советский Союз. Впрочем, некоторые регионы в освоении лидировали, поэтому со
временем сложились определенные  пропорции  преобладающих,  в количественном
смысле, национальностей  в составе  местного  населения:  русские, украинцы,
татары  (затем,  во  времена  рыночного  начала, прибавились азербайджанцы).
Однако последние годы смутили прежнюю  пропорциональную гармонию, отчетливую
и понятную,  прибавив в  названный ассортимент  разнообразнейшего народу  со
всех   просторов   некогда  единой  страны,  "бессистемно"   ринувшегося  на
российские севера в поисках лучшей доли. Самый действенный способ зреть этот
"интернационал" -  посетить переговорный пункт,  где  можно услышать  всякую
речь,   экзотические   названия   городов  и  весей,   а   также,  в  минуты
ностальгического минора,  легко найти земляка  и спросить, не знакомясь: "Вы
давно оттуда? Ну, как там?.."
     ...Вечером - льготный тариф. Поэтому к полуночи в переговорном  пункте,
в дневное время  пустынном, толкутся человек пятнадцать-двадцать. Сегодня то
же самое. Делаю заказ. "Ждите". Жду. Рассматриваю все, что вокруг.
     В широких  окнах  -  привычное для северного  марта: зима. Надоевший  к
весеннему месяцу пейзаж. В этом конкретном окне - лишь часть его: освещенная
ртутными фонарями улица, белизна накатанного снега, черные остовы  невысоких
зданий,  из которых  выделяется  угрюмая  котельная,  упирающаяся  трубой  в
подчеркнутую  искусственным светом  вечную  темень.  Картину  локальности  и
отдаленности  от  цивилизации  поселкового  мирка  оживляют  подъезжающие  и
паркующиеся возле переговорного пункта легковые машины.
     Заходят несколько  азербайджанцев, им некогда (бизнесмены), они не ждут
"по льготному",  пытаются дозвониться из таксофона. Раньше их смуглой братии
здесь было мало, и они при этом разговаривали громко, не обращая внимания на
окружающих,  заполняя любое  помещение гортанной  речью. Сейчас их много, но
ведут они себя гораздо тише, они стали как все.
     В  углу слышна скороговорка малоросской речи. Это вполголоса, несколько
стесняясь того, что им нужно пообщаться на своем  языке, - который здесь уже
давно  не  в  ходу,  даже среди этнических украинцев, вырастивших  на Севере
вполне русских детей,  - разговаривают граждане Украины, вахтовики, -  самая
бесправная часть населения нынешнего Севера.
     "Скажите, а код Ташкента не изменился?" - это спрашивает у телефонистки
молодой  высокий  блондин.  Характерный  выговор русских слов в  "восточном"
оформлении, несколько похожий на классический жаргон "новых русских", выдает
в нем  уроженца  солнечного  Узбекистана  с  далеко  не  тюркской  фамилией:
например, Иванов или Коваленко.
     По  таксофону,  аппарат которого  висит не  в  кабинке, а прямо в зале,
звонит  на  родину  молодой  татарин, поздравляет  девушку,  нежно  называет
татарское  имя, сложное для запоминания, но, в том числе и по этой  причине,
необычайно  певучее.  Отвернувшись от всех,  насколько  возможно, он  глушит
голос  и, втягивая голову в плечи,  бережно прикрывает телом  то  далекое  и
одновременно близкое для него имя, которое произносит.
     Обрывки объявлений из скрипучего динамика: Омск... Молдова...Чувашия...
Москва.
     По ногам веет холодом: люди заходят  и выходят. Из проема двери, вместе
с  клубами  морозного  пара, с  удовольствием  отряхиваясь,  в зал  ожидания
вплывает огромная рыжая псина. За ней неверной походкой появляется невысокий
мужичишка,  критически  оглядывает зал  и  со  словами  "Майкл,  ко  мне!.."
вонзается  задом  в  свободное кресло.  К  окошку проходят две  дамы,  очень
похожие одна на другую. По обрывкам фраз становится понятно, что одна из них
является женой пьяного мужичка, другая, несложно вычислить, - сестрой жены.
     - Хохлы  позорные,  - вздыхая,  говорит  пьяный  мужичок, ни  к кому не
обращаясь,  видимо завершая  монолог, начатый  еще на улице, а  может быть и
того раньше. - Проиграли...
     - Не  знаю,  кто  там  у вас  что  проиграл, но собаку вы,  пожалуйста,
уберите.
     Последние слова принадлежат крупной,  вызывающе интеллигентной  даме  в
лебяжьей  шапке и норковой шубе, которая оказалась сидящей по правую руку от
мужичка  и  которая   сейчас,  насколько   возможно,  старательно   от  него
отстранилась.
     Мужичок повернулся на голос, видимо обдал соседку острыми запахами, так
что она, надув щеки, показывая, что ей трудно дышать, отвернулась.
     - А вы что, животных не любите? Вы  здесь, на  Севере,  наверное, очень
недавно. Интеллигенция... А раньше,  между  прочим, здесь собак  было  - как
людей. В столовых, на почте, в аэропорту - одни собаки. Ик!.. И хохлы.
     -  У меня  аллергия, - вымученно улыбаясь,  при этом  морщась и зажимая
нос, гнусаво объяснила женщина.
     Для  мужичка,  по всей  видимости,  справедливость -  важный  аргумент,
потому что он, неожиданно для его самоуверенного состояния, командует своему
питомцу, развалившемуся у ног хозяина:
     - Майкл! Ты слышал? Пшол вон  отсюда! Подожди  на улице,  бессовестный.
Разлегся, иж ты! На улицу! Ждать!
     Майкл  нехотя повиновался: поднялся и действительно вышел  вон. На лице
мужичка читалась гордость дрессировщика. Когда хвост собаки исчез за дверью,
мужичок опять критически оглядел зал.
     - Вот это школа! - похвалил он, видимо, сам себя. - А не то что у этих,
салоедов! Ну, хохлы позорные, ну надо же так проиграть! А? И кому?.. - здесь
последовало несколько крепких выражений.
     Все присутствующие женщины отвернулись, мужчины - кто  вяло  улыбнулся,
кто  потупил  взор.  Мужичок  продолжил монолог  с  применением  стандартных
оборотов  из ненормативной  лексики. Наверное,  ему  уже нравилось,  что  он
повергает  всех в неудобное состояние. Во всяком случае, мне так показалось.
Поэтому я решил прервать это глумление и, поймав его плавающий взгляд из-под
тяжелых,  наполовину опущенных век, сказал,  как можно спокойнее, обыденнее,
решив, впрочем, что в данной ситуации имею право обратится к этому экспонату
на "ты":
     - Ты чего разошелся?
     - Не понял? - он явно не ожидал такой по отношению к себе "агрессии".
     - Ты зачем так много материшься? Здесь ведь женщины, в конце концов.
     Он отпарировал неожиданно быстро, показывая на тех, с кем пришел:
     - Но это ведь мои женщины.
     - Не только, - я показал глазами на других.
     Мужичок  оглядел  зал,  зафиксировал  пару  "не  своих"  женщин,  этого
оказалось  достаточно  для  того,  чтобы  опять  решающим  в  его  поведении
оказалась справедливость.
     - Действительно, извиняюсь, - он даже кивнул головой в сторону соседки,
обозначая извинительный поклон. Соседка неопределенно хмыкнула.
     Повисла не  совсем  уютная пауза.  Признаться, я гораздо  комфортнее бы
себя чувствовал  без этой блиц-победы, свершившейся на глазах у очень мирной
публики, частью которой являюсь. Видно, и мужичка,  при всем его уважении  к
справедливости,  мало  устраивала  роль  поверженного. Поэтому он  старается
зайти с другого фланга, наверняка,  с намерением представить  дело так,  что
это и есть тот фронт, окончательная победа на котором компенсирует временные
неудачи.   Наконец,   он   был  с   дамами,  которые,  впрочем,   вполголоса
переговариваясь,  старательно  делали вид,  что все,  что  происходит  с  их
мужчиной, к ним не имеет ни какого отношения.
     -  И все-таки! - он  обращался ко  мне.  - Все-таки:  хохлы - позорные!
Правильно? - Здесь он обвел зал  победным взором, призывая  народ в судьи: -
Трудно не согласиться. Ведь  проиграли?  А сколько людей за них болели!.. Я,
как дурак, полтора часа на них потратил...  -  Он  опять  посмотрел  на меня
снизу вверх, при этом прищурился и склонил голову набок: - Ну?
     Неожиданный вопрос. Очень ответственный, можно сказать, дипломатический
момент.  Я  ответил,  вспоминая  выражение  лица  и  голос  нашего  министра
иностранных  дел.  Ответил, на мой  взгляд,  примирительно, хотя,  возможно,
несколько многословно (скрывал небольшое волнение):
     - Можно и так сказать. Куда денешься, - говорят. Если  проиграли. Как и
русские,  - про них тоже вполне можно сказать "позорные", когда проигрывают.
Я сам слышал. На стадионе.
     - Ну, да, - опять вынужденно согласился  мужичишка, морщась, - но... Но
хохлы - вдвойне.
     - Почему? - мне  стало действительн