ончится
это  знакомство, а то, что оно должно как-то закончится, вытекало  из логики
предыдущего  -  минувшего дня, месяца, года, а может и жизни, в которой ему,
как он полагал, далеко не всегда везло. Ведь не может эта хроническая полоса
невезения продолжаться  вечно. Кто ждет эту девушку в аэропорту  назначения:
друг, жених,  муж?  Сергей уже  ревновал  ее к  тому неизвестному,  если  он
действительно  есть, которому, видимо,  всегда везет больше, чем  Сергею,  и
который  вряд  ли ценит те подарки, которые регулярно,  полными  пригоршнями
дарит  судьба, -  он пресыщен, он воспринимает  дары  как  законную  дань...
Почему одним все, а другим только кое-что и то изредка?
     Да, Сергею везло редко.  Чего уж там, правильнее  сказать  - не везло с
самого  детства. Вернее, со  школы, где он  начал осознавать  себя  мыслящим
существом.
     Школа... Наверное, все происходило сложнее, но сейчас, если не засорять
воспоминания  подробностями,  можно  было констатировать главное: у них  был
класс  с раз и навсегда сложившимися, как будто заданными извне, традициями.
Даже учителя  удивлялись: проходил год за годом, а в отношениях между детьми
практически ничего не  менялось в качественном плане. Пацаны  превращались в
юношей,  девчонки  - в девушек, а иерархия отношений оставалась прежней. Как
будто  разбухала  жесткая  кристаллическая  решетка  неизвестного  странного
материала:   увеличивались  атомы,  удлинялись   линии  связи,  но  прежними
оставались  пропорции  и  качества.  Именно так вспоминалась Сергею классная
жизнь:  без  ярких подробностей, где он  - элемент  решетки,  не  в силах и,
впрочем, без желания  что-либо менять.  Только одно событие, как и положено,
периодическое в  поступательном мелькании лет,  всплывало почему-то довольно
ярко с обидными подробностями: двадцать третье февраля, "мужской" день.
     В день  этот, начиная  с  утра, на партах  во время перемен  появлялись
открытки: девчонки поздравляли ребят. Причем, это были частные поздравления:
от конкретной девчонки конкретному парню. За день накапливалось у кого пять,
у кого  десять, у кого  - по количеству  девчонок в классе.  Последнее  было
редкостью  - это был самый высокий показатель  мужского успеха. В конце  дня
каждый "мужчина" подводил итоги, которые в результате становились достоянием
всего  класса.  Результат Сергея всегда  оказывался  гораздо ниже  среднего:
пять, от силы семь "единиц".
     Этот  его отнюдь невысокий  рейтинг поддерживали несколько "стабильных"
одноклассниц из  так называемого среднего звена: не отличницы, не красавицы.
(В этом почему-то не было природной справедливости, присущей другим классам,
а именно: отличницы  в  классе  Сергея были - нетипично  -  и  красавицами.)
Далее, Восьмого Марта, все развивалось традиционно и зеркально - благодарные
парни  дарили открытки именно тем девчонкам, от  которых ранее удостаивались
поздравлений.  Сергей  однажды попытался  выйти  из рамок  этой  традиции, и
поздравил  всех  одноклассниц.  Во-первых, потому  что  считал именно  такое
поведение  естественным.  Во-вторых,  -  с  тайной  надеждой  таким  образом
существенно повысить свою популярность в будущем году. Но из этого ничего не
вышло, и на следующий "мужской  день" он получил все ту  же свою  "пятерку",
которая тянула на "удовлетворительно".
     Правда,  после   школы,  не  блистая  "теоретическими"  результатами  в
аттестате зрелости,  в  результате  прикладном Сергей превзошел  всех  своих
бывших одноклассников - закончил институт, переехал в республиканский город,
устроился  на хорошую работу. Но он знал  наверняка: для  всех  своих бывших
одноклассников,  в  их  памяти, он, "Серый", остался  таким,  каким  и  был:
середнячком, рядовым атомом в жесткой кристаллической решетке, который затем
выпал из общей связки и потому, по  логике провинциальной когорты, бесславно
затерялся в безвестности.

     ...Они  прогуливались  по привокзальной площади, наполовину заполненной
легковыми   автомобилями  -  встречи  и   проводы...   Сейчас  романтическая
уверенность,  порожденная  ночным  аэровокзалом,  усиливалась  соседством  с
Ольгой - совершенным белым существом, плывущим над задумчивым  "цоком" белых
босоножек, которыми уверенно,  без напряжения,  управляли  высокие,  крепкие
ровные ноги. Сергей боялся опустить глаза - подобие страха высоты. Он что-то
говорил и  говорил, извлекая  из памяти все энциклопедические знания об этом
городе,  подбадриваемый вежливыми  поворотами хлопковой головы  и случайными
касаниями локтей.
     Необычно  воодушевленный, он все  же не выказывал суеты, поэтому, когда
объявили  посадку, не смел  проявить спешку, конечная цель которой  поскорее
оказаться вместе  с  новой  знакомой в  салоне. А  очень хотелось. Сейчас он
обязательно устроится в среднем кресле, рядом с Ольгой, как бы невзначай, на
что имеют  право  знакомые люди. Наверное,  он займет чужое место, не беда -
тот, кто  придет позже,  с билетом, купленным в этом "промежуточном" городе,
сядет на  место  Сергея. Они  взлетят, и,  дав  круг  над ночным,  опутанным
желтыми гирляндами, пылающим мегаполисом, унесутся в солнечную страну, туда,
где...
     Но произошло  то,  чего Сергей  и  опасался. Его, как это часто бывало,
опередили:  когда они с  Ольгой подошли к своему ряду кресел, среднее  место
уже было занято, на нем сосредоточенно ерзал, усаживаясь поудобнее "согласно
купленному билету" мужичишка лет сорока, небольшой, потрепанный, но довольно
крепкий на  вид. Предложить  ему пересесть,  чтобы  спасти  уходящую  из-под
контроля   ситуацию,   -  на  это  у  Сергея  не  хватило  духа.  Он  горько
констатировал: очередная  случайность, ставшая препятствием. Сколько уже раз
в жизни какой-нибудь пустяк - именно пустяк,  мелочь, чепуха  -  обязательно
мешал  свершиться  значительному, желанному. Причем,  для  одоления преграды
всегда достаточно  было -  всего  лишь - пренебречь условностями: нужно было
выбежать  из  строя,  протянуть руку  и  вытянуть кого-то  из толпы,  громко
крикнуть поверх голов, выйти вон на виду всего зала... Всего лишь... Но...
     Ольга села у окна, Сергей занял свое крайнее от прохода кресло.
     - Валерка,  -  представился  девушке  мужчина, театрально кивнув  в  ее
сторону,  при  этом,  не  глядя,   небрежно  сунул  ладонь  Сергею.  В  этом
прочитывалось уверенное панибратство, против которого очень трудно бороться:
приходится либо принимать предложенные  правила игры,  либо  сразу отвергать
всякий контакт. Но для такого "отторжения" нужна решительность и смелость. К
тому же, не  принимая легкости  отношений, которые, в общем-то, ни к чему не
обязывают случайных  попутчиков,  всегда  имеется  риск  выглядеть смешным в
глазах этих самых попутчиков. Да и вообще, Сергей, как и всякий мало-мальски
вежливый человек, такие строгие подходы к случайным знакомствам не применял.
     -  Валерка, -  повторил сосед, поворачиваясь к  Сергею,  который в  это
время покорно  пожимал  протянутую секундой раньше  юркую крепкую  ладонь, и
добавил: - Джокер. Фамилия такая. Джокер. Приятно, ей-богу. Вы тоже на море?
Ну да, а  куда еще, что за вопрос? Думал: что за соседи будут? Смотрю: самое
то!... Бывает, знаешь, черт те  что, ни рыба, ни мясо. - Завершая  процедуру
знакомства, легонько  двинул локтем  в предплечье Сергея.  -  Весело  лететь
будем!...  -  и  кивнул  в  сторону  Ольги:  -  Вы,  я   вижу,   только  что
познакомились, а?
     Сергею показалось, что последней  фразой,  с акцентом  на "только что",
Джокер ставил Сергея на место: "Знаю - не твое, мы тут равны. А если точнее,
я ближе, ты - с краю". У Сергея испортилось настроение.
     Когда  Сергей внимательнее рассмотрел нового  соседа -  на  это хватило
пяти минут, -  то утвердился в мысли, что резкий упадок  настроения имел под
собой большие, чем мужское соперничество, основания...
     Несмотря на теплый вечер, из которого несколько минут назад появились в
салоне  новые  пассажиры, Джокер  был облачен  в рубашку  с  длинными,  даже
слишком  длинными рукавами,  из-под  которых  тем  не менее  зловеще  синела
непонятными  фрагментами плотная татуировка.  Рубашка,  видимо,  по принципу
"все мое при мне", выполняла не только роль одежды, но и заменяла бумажник и
портмоне,  поскольку  имела  два   больших  нагрудных  кармана,  вздутых  от
содержимого  и   прочно  задраенных  металлическими  зипперами.  Застегнутый
воротник, облегающий шею по всей высоте, похоже, никогда  не знал свободы от
верхней пуговицы, что  характерно для редких людей,  которые не расстаются с
галстуком даже  в  домашней обстановке. Но по  посадке  стриженной под  ежик
бычьей головы, чуть нависающей над грудью, и резким поворотам жилистой  шеи,
которая, криво выворачиваясь  на бока, то и  дело приминала  ворот к плечам,
трудно было полагать, что Джокер когда-нибудь имел в гардеробе такую деталь,
как  галстук.  Можно  было наверняка  предположить,  что  несезонная  одежда
скрывала   под  собой  некую   картинную  галерею,   весьма   почитаемую  на
лесоповалах,  но  невыгодно характеризующую  ее пожизненного демонстратора в
местах  более уютных. К  тому же улыбающегося  Джокера  с потрохами выдавали
глаза - на  землянистом, почерненном неволей лице. Сергею это  было знакомо:
запавший   в  черные   глазницы   водянистый  взгляд,  уверенный,   быстрый,
неискренний. Сергей боялся  людей с таким взглядом. Небольшой опыт и богатая
интуиция подсказывала:  от водянистых глаз можно  ожидать чего угодно.  Они,
как правило, принадлежат волку, временно  свободному от клетки,  которого на
коротком  поводке  вывели  погулять  в людное  место.  Который  с  затаенной
ненавистью,  ряженной в  сытый  прищур,  зыркает  на весь  виноватый  в  его
злоключениях мир. Не доверяйся - обманет, не сближайся  - собьет с  ног,  не
протягивай дарящую руку - откусит.

     Первый раз он увидел такие свинцовые глаза, когда ему было семь лет. Он
возвращался  домой   мимо  сонного   полуденного  сквера,  тихим  задумчивым
первоклассником  Сережей,  одетым в  мешковатую форму,  под гнетом  тяжелого
ранца, заставлявшего наклоняться по ходу медленного движения.
     -   Эй,   -   окликнул   со  скамейки   взрослый  парень,  похожий   на
старшеклассника-переростка, - подойди сюда.
     Сережа подошел.
     - Курить  будешь? - парень протянул пачку сигарет. Сережа увидел черную
жирную татуировку в виде змеи, уползающей под рукав футболки. - Молодец, что
не куришь, - ласково одобрил парень, - курить вредно. Тогда рассказывай, как
учишься.
     Сергей от чистого  сердца рассказал о себе все:  про школу,  про папу с
мамой, про  бабушку.  Парень  смотрел на  него ясными водянистыми глазами на
загорелом лице,  чуть  склонив  набок  коротко стриженную голову.  Эти глаза
явились новостью для Сережи. Ничего подобного наблюдать еще  не приходилось:
парень молчал и почти не  двигался, а глаза быстро  менялись. Из равнодушных
они  становились вдруг как у мамы - ласковыми и нежными. Затем ни с того, ни
с сего темнели,  как у папы, когда он  не в духе. Затем без всякого перехода
наглели  - как у уличного хулигана Васьки. А то вдруг будто переворачивались
и делались озорными -  словно  у вокзальной цыганки,  которая однажды гадала
маме  (позже  дома обнаружилось,  что  пропал  кошелек). И  даже,  используя
бабушкину  лексику,  превращались  в  демонстративно-непорочные  -  это  уже
сходство с соседской собакой Шельмой, которая, говорят, ночью ворует кур,  а
днем,  бегая  по  улице,  честно виляет  хвостом  в  адрес обитателей  улицы
(однажды Шельма,  подкравшись сзади, укусила  Сережу  за  щиколотку - просто
так).
     - А ты в какой школе учишься?  - логично спросил Сережа, когда закончил
рассказывать о себе.
     Парень хохотнул:
     - В особой. В  спецшколе.  Недавно восьмой класс кончил. Это далеко, не
здесь. Хорошая  такая,  понял, школа. Там из таких,  как ты, придурков людей
делают...
     Сережа  опешил,  внутри  что-то  оборвалось.  (Как  потом  оказалось  -
навсегда.)
     - Ладно, Серый, хватит базарить,  - лениво прервал, как будто сам себя,
парень, отщелкивая очередной  окурок. - Ты  это...  Много  пятерок-то  домой
несешь?
     Сережа  закатил глаза,  подсчитывая.  Парень, смеясь, стал  стягивать с
него ранец:
     - Слова к делу не пришьешь! Покажи.
     Сережа подчинился, отдал ранец. Парень порылся в  нем, вытащил японскую
авторучку, подарок Сережиного папы, и сунул себе в карман:
     - Поносить беру. У тебя деньги есть?
     Сережа  заворожено  кивнул. Парень  добродушно  проговорил,  как  будто
просто посоветовал:
     - Так купи мне  мороженного. Сдачу  не забудь...  Портфель  пусть здесь
полежит.
     Через десять минут с  мороженным было  покончено.  Все это время,  пока
парень  ел, глядя куда-то вдаль,  Сережа покорно стоял рядом, не смея сесть.
Парень встал, потянулся, отряхнулся, скомандовал:
     - Пойдем!...
     В высоких парковых кустах, возле мусорных контейнеров, парень аккуратно
вывернул  все  Сережины  карманы,  прощупал  подкладки,  выгреб  всю мелочь.
Поинтересовался с заботливым сожалением:
     - Что  же  тебе папка часов не доверяет? Это  плохо. -  Посоветовал:  -
Скажи папке: людям надо доверять. Иначе как же?...
     Он вздохнул, скучающе повертел головой вокруг, спросил:
     - Ну, что еще с тебя взять?
     Сережа искренне пожал плечами.
     - До  трусов раздеть или  по  кумполу  твоему умному,  что ли,  вон тем
булыжником хрястнуть?... И  в контейнер закинуть?...  Будешь лежать, пока не
завоняешь. - В  голосе печаль и скука сменились  праведным негодованием: - А
что ты думаешь? Ведь неделями мусор не  вывозят,  безобразие, антисанитария!
Куда исполком смотрит?
     Сережа опять пожал плечами.
     -  Ладно,  незнайка,  -  парень  потрепал Сережу  по  головке, - шутка.
Боишься?
     Сережа, подняв глаза до уровня живота парня, кивнул.
     -  Правильно.  Это главное. Запомни: испугаешь -  пообедаешь. Короче: в
понедельник придешь сюда, к  нашей  с  тобой скамейке,  принесешь  червонец.
Понял? То-то. За страх, брат, платить надо... А как ты думал? Ну, иди. Я еще
посижу.  -  Парень  закончил  тихо,  с задушевной  меланхолией в  водянистых
глазах, в  которых  отразилось полуденное чистое небо: - И это... Про нашу с
тобой дружбу - никому. Понял? Если что - поймаю, сам знаешь...
     Это  были  последние слова,  которые  Сережа слышал от  парня. Когда  в
понедельник  он пришел с украденными у родителей деньгами к скамейке, нового
друга с водянистыми глазами на ней не было. Сережа прождал до вечера и ушел.
     До  окончания  одиннадцатого  класса  он  пользовался  другой  школьной
дорогой. Если иногда  доводилось проходить мимо парка,  старался не смотреть
на скамейку, немую свидетельницу его позорного страха. Который спровоцировал
или выявил  - что,  впрочем, одно  и то же - его принципиальную готовность к
низости. Низости -  не только к себе, но даже по  отношению к самым  близким
людям.  Предел  которой, в  силу  исчезновения  причины,  страх  породившим,
остался неизвестен. Ему казалось, что скамейка смеялась... Так продолжалось,
пока парк не перепланировали  и  на месте скамейки не появилась волейбольная
площадка.

     Джокер балагурил:  сыпал комплиментами в адрес соседки, задевал шутками
стюардессу. На Сергея, казалось, не обращал особого внимания и лишь время от
времени  призывал в свидетели своей правоты, что выглядело явным ерничаньем.
Сергей тайно продолжал изучать неприятного соседа: плотный, крепкий,  резкий
в  движениях, предрасположенный к неоправданной  жестикуляции. За всем этим,
вместе с показной веселостью  и  расслабленностью,  прочитывалось напряжение
особой природы - постоянная  готовность  к отпору и нападению. Впрочем, если
бы даже Джокер был неподвижен и  нем,  эту агрессивную  готовность выдали бы
одни  только  водянистые  глаза,  с  детства  ставшие  для Сергея  синонимом
опасности, которая  может породить панический страх, имеющий  фантастическую
силу.
     И все же, больше всего расстраивало  то, что Джокер неумолимой препоной
отделял  Сергея  от Ольги. Он  был в  центре  внимания  (поэтому центральное
кресло  выглядело троном), и таким образом эмоционально  подавлял Сергея, не
давая возможности по своему общаться  с  соседкой. Сергею  позволялось  быть
только  пособником  или  продолжателем  шуток Джокера, порой рискованных,  в
адрес "одуванчика", как  окрестил Ольгу этот наглый шут. Роль не  устраивала
Сергея,  но  пределом  его протеста  являлось  лишь  поверженное  молчание и
натянутая улыбка в ответ на назойливые обращения Джокера. Сергею подумалось,
что  именно  сдерживание  соседа  как  мужчины  было  целью  Джокера  в  его
пустопорожнем  словесном бенефисе. Но для чего?  Для устранения соперника? С
упованием на  продолжение  отношений с девушкой? Вряд ли Джокер мог серьезно
на это  надеяться:  Ольга своим поведением не давала  повода для  какой-либо
надежды.  Реакция  на  шутки  была  откровенно  холодной.  Лишь  иногда  она
снисходительно улыбалась, выразительно взглядывая на Сергея. Сергей отметил,
что Джокеру такая реакция девушки была неприятна. Шутник нервничал, это было
заметно по злым огонькам, мелькавшим в прищуренных от, как могло показаться,
хронической веселости глазах.
     После сильной вибрации, которая продолжалась минуту, самолет  последний
раз сильно тряхнуло и бросило вниз. Сергей ощутил, как похолодело в животе и
к горлу подкатила  противная тошнотворная  волна. По  салону пронесся  общий
тяжелый  вздох. Ольга откинулась  на  спинку кресла и прямо-таки божественно
закрыла глаза.
     -  Воздушная  яма,  бабоньки,  -  нарушил  смятенное  молчание  Джокер,
обращаясь к Ольге. - В такие моменты можно и арию Блевонтино спеть нечаянно.
Из  оперы Рыголетто.  У меня  аж в одном месте  защемило.  А  у  вас как?...
Страшно?
     - Нет, - очнувшись, сухо ответила Ольга и опять выразительно посмотрела
на Сергея, - просто противно.
     Джокер  закашлялся, словно курильщик  со  стажем.  Хотя,  как  он ранее
похвастался, рассказывая "немного о себе", три года назад завязал с пагубной
привычкой. В  конце  концов, закрыв  пол-лица большим,  размером  с косынку,
носовым  платком  и выпучив  глаза,  с кряком выдавил из  себя  мокроту.  Не
обращая ни на кого внимания, облегченно высморкался.
     - Напрасно,  -  с  недоброй  интонацией  выговорил,  точнее, с  натугой
прохрипел Джокер,  промокая глаза уже другим, тоже  необычно большим носовым
платком, который извлек и  второго  кармана. Было заметно, что  слова  после
кашля давались ему  с трудом. В груди еще скрипело. - Зря, я говорю.  Иногда
полезно  бояться. В природе уцелевают  только  те,  у кого  развит  инстинкт
самосохранения. - Он вымученно засмеялся: - У меня по природоведению пятерка
была!
     Некоторое  время Джокер увлеченно рассказывал о рациональном  поведении
животных. О  том, что внутри одного вида победитель не добивает поверженного
соперника  -  достаточно  зафиксировать  победу, став обладателем  самки или
лакомого куска; уничтожение же хищником травоядного оправдано необходимостью
питаться. И  так  далее.  Слушая этот примитивный  монолог, Сергей пришел  к
выводу,  что  заставлять  окружающих  слушать известные,  а порой  и  просто
избитые, истины,  было одним из методов самоутверждения Джокера. Который  не
мог не  чуять  молчаливого раздражения слушателей,  но, видимо, именно это и
доставляло ему удовольствие.
     Декламируя    выдержки   из   учебника   по   природоведению,    Джокер
жестикулировал. Чем дольше он говорил, тем размашистей становилась амплитуда
его жестов. Чтобы не быть задетыми, Сергей и Ольга старательно  отстранялись
от рассказчика, и скоро уже сидели прижатыми  к  противоположным  от Джокера
сторонам своих кресел.
     -  Страх  великое  дело,  -  продолжал  Джокер,  казалось,  не  замечая
неудобств, которые причиняет слушателям. - Вот взять атомную бомбу...
     Переход  от  мира  животных  к во