ла бы всю гипотезу. Суть опыта: через "роды в воде" - довольно
известный, но не нашедший  массового  применения способ, - предстояло  снять
родовой  стресс,  "наградить" новорожденного "необыкновенными" способностями
(на самом деле, всего лишь  сохранить, не отнять предначертанное  природой).
Новый    человек    -    это    будущий    "супермен"    (в    сравнении   с
"нормальнорожденными"): феноменальные творческие способности, гармония духа,
рациональная  мораль и  так  далее. Все это  на фундаменте  наивозможнейшего
уровня интеллекта. Профессор заканчивал свою статью, изобилующую кавычками и
восклицательными знаками,  в прикладном ключе, оправдывая финансовую сторону
опытных  разработок: "Природа -  рациональна. Отдадим положенное природой, и
получим  "человека-рационального": максимальные (реальные) устремления  -  и
безошибочное  воплощение".  Заканчивались  рассуждения,  несколько  принижая
пафос и  общую убедительность  материала,  нуждами технического прогресса на
основе новых требований гражданского общежития и экологической безопасности.
     ...Далее, после удачных родов "сквозь воду", события разворачивались по
законам жанра  индийского  фильма: ночное  задымление  полуподвала  вынудило
медперсонал  спешно  эвакуировать   население  роддома  в  другие  помещения
горбольницы. Однако  молва присудила  событию "взрывную" деталь: якобы, дети
поступили  на новое  место  "вперемежку",  без опознавательных табличек... И
хотя  данная  версия впоследствии  никакими убедительными свидетельствами не
подтвердилась, ее опровержения в прессе были некстати подробны, обстоятельны
и эмоциональны,  ввиду  окрашенности аварийного  события подводными  родами,
состоявшимися чуть ранее и  должными иметь, разумеется, больший исторический
и социальный интерес. Весь этот сумбурный информационный штурм, направленный
на   блокаду  слуха,  который  взбудоражил  провинциальную  публику,  вконец
растревожил дремавший творческий потенциал обывателя. Очистившись от плевел,
на страждущую  ладонь этого  самого обывателя  выкатилось детективное зерно:
"рожденный  сквозь воду" растворился в последней  партии новорожденных. (Тем
более  что  застрельщица   нового  метода,   которая  несколько  дней  назад
согласилась поплавать в родильном аквариумном ложе, оказалась иногородней, и
следы этой "подводной мамы"  для местных средств массовой  информации, из-за
ее  нежелания  участвовать  в  скандале  и  в  дальнейших  стадиях  опыта  -
наблюдение за развитием "нового человека", оказались  намеренно затерянными.
Исчез и  профессор.) Таким образом, согласно "сарафанной прессе",  гордой за
домотканый  триллер, два десятка  городских новорожденных  разошлись в семьи
потенциальными "ихтиандриками". Причем, яркость  сюжета  совершенно  затмила
принципиальную  сторону роддомовской драмы,  когда  любые  родители двадцати
появившихся на  свет человечков рисковали получить на выходе "инкубатора" не
своего  ребенка, - и не обязательно человека-"амфибию", наличие  которого  в
данной трагедии,  если  она действительно  имела место, по-человечески  было
отнюдь не самым важным.

     ...Николай,  можно   сказать,  вырос  на   воде:   город,  стремительно
взметнувшийся на  антрацитовых дрожжах, вплотную граничил  с  деревней,  где
протекала небольшая речка. Ручьи от многочисленных лесных родников не давали
речке  засохнуть  или   превратиться  в  водоем  с  купоросовой  водой,  что
характерно для акселератных  городов,  не помнящих  деревенского  родства. В
местах   впадения  в  русло  крупных  ручьев  зияли  темнотой  таинственные,
омраченные черными водорослями, глубокие  ямы,  в которые Николай бесстрашно
нырял в поисках жемчуга...

     ...В детстве мать прочитала ему книжку, в которой рассказывалось о том,
как в одной из тихих российских речек, неведомо  отчего, завелись жемчужницы
- двустворчатые раковины, в которых рождается самый настоящий жемчуг. Вокруг
этого  феномена  закручивался   детективный  сюжет  -  преступный  промысел,
милиция, погони...
     Под впечатлением  повести, несмотря на реалистические комментарии мамы,
одержимый идеей найти белые ("а еще,  Коленька, они бывают голубые, розовые,
черные...") драгоценные камешки в местной  речке (а  вдруг?), - Николай стал
ездить  на  велосипеде к  местам  соединения  ручьев с  руслом реки, нырять,
вытаскивать из глинистого дна на свет крупные двустворчатые раковины, мякоть
которых местные жители варили на корм домашней птице.
     Набросав на берег полсотни ракушек  - плод  нескольких ныряний, Николай
нетерпеливо  расковыривал  их  перочинным  ножом,   безжалостно  преодолевая
сопротивление белых  мускулов, с невероятной силой сжимающих створки. А если
таким   образом  вскрыть  костяные  сейфики  не  удавалось,  колол  раковины
булыжником.  В  любом  случае, результатом  "добычи" было полное  отсутствие
жемчуга, и -  гора скорлупы  с отвратительно пахнущими  кусками еще  живого,
шевелящегося мяса. "Варить, варить их надо!... Че зря колоть!  И кушать, как
на Франции!" - смеялись деревенские дети, наблюдая непонятные, "бесполезные"
нырялки  крепенького,  как  лягушонок,  горожанина,  и громко, по-взрослому,
рассказывали друг другу, что перо  птицы от этого корма становится крепким и
блестящим, "ажно сверкает".
     "Блестящая"  (синоним  драгоценного) составляющая  этих  издевательских
комментариев  еще  какое-то  время  поддерживала жемчужный запал  Николая...
Однажды он просто  нырнул, и,  идя ко дну, как маленькая плотоядная торпеда,
вдруг  понял  бессмысленность  своих  трудов,  но, чтобы  не  всплыть быстро
(неосознанный  поиск хоть  какой-то  завершенности  нырка),  достигнув  ила,
взялся за донный валун, как за якорь...
     Тогда  он  в  очередной  раз  открыл  для   себя  блаженство  подводной
невесомости. Конечно, делал он это, почти замирая на дне, и ранее, и в  этой
же речке - лишь свободная от коряги или большого  камня рука все же блуждала
по дну, запуская ищущие пальцы в бархатный ил.
     ...Но  сейчас  подводное блаженство было тем самым, из раннего детства,
не  утяжеленное  целью. Когда  не  нужно  трудится,  двигаться,  отсутствует
необходимость  и  желание думать,  еще не хочется дышать.  Такое состояние -
результат  тренировок  - длится  целую  минуту. И только  потом  становиться
тяжело, возникает потребность втянуть  в  себя  воздух, утолить  кислородный
голод, и звериный инстинкт  заставляет тело сжаться в  пружину, изо всех сил
оттолкнуться  от  донной тверди  и с  шумом  вырваться на воздух.  И  бывает
невыносимо страшно, если именно в эту секунду, отсчитавшую  предел терпения,
на какое-то мгновение  ступни,  ищущие опоры, вязнут  в податливой глине или
путаются в водорослях...
     Он  полюбил  эту загородную  воду. Не собственно  речку, не  берег,  не
деревню  возле  речки,  не  сельских  пацанов,  рассудительных  и иногда  до
противности серьезных, - не все  то, что окружало его в купании, и чему вода
была лишь одной из составляющих, а саму воду. Как любят бассейн.
     Когда  Николай  стал  взрослее, жемчуговая  романтика отошла  на второй
план.  Его городское, меркантильно-снобистское  начало взяло верх,  и он, на
этой же самой речке,  увлекся подводной охотой: острога, гарпун... Обычно он
настигал безмятежную рыбину, уже  на исходе собственного терпения - до этого
целая  минута  нырка  в акваланговой маске уходила  на поиск,  приближение к
жертве. Момент  укола, броска, выстрела происходил на вершине  восторженного
ража  особой природы -  минутного симбиоза удачи и нестерпимого кислородного
голода, в котором подводное животное, согласно иезуитской охотничьей логике,
оказывалось виновато, и вина эта была смертельной.

     Прошло  обещанных пляжным докой полчаса:  вот и поплавки, прервались на
интересном воспоминания, навеянные морем. Зачем он приплыл сюда? Ведь он уже
давно не верит в  жемчуговые ракушки, которые можно добыть просто  так,  без
особых усилий и  приспособлений,  не отдаляясь существенно от дома. И мидии,
как и речные "двустворки", не рожают жемчуг. Несомненно, этот выход в море -
блажь.  Но  ведь  зачастую,  чтобы  понять себя  взрослого,  нужно, хотя  бы
ненадолго, отнырнуть в более ранний, незагруженный знанием период.  Николай,
понимая,  что его здесь никто не услышит,  намеренно - "на разрядку", громко
засмеялся над  этим  красивым для данного момента выводом, на  самом же деле
являющимся избитой формулой, распространенной, до  пошлости, в литературе  и
до сих пор применяемой в заштампованной педагогике, называющей себя наукой.
     Он  привязал  лодку к  поплавку,  осмотрел,  насколько  было  возможно,
конструкцию  мидийного промысла.  Десятки  поплавков  держали в вертикальном
положении гигантский канат, очевидно,  другим концом  жестко прикрепленный к
установленной на дне рукотворной платформе, на которой живут  и размножаются
мидии.  Сквозь  воду  видны полчища  прилепившихся  к  канату мелких  мидий.
Далеко, в невидимой глубине  их  должно  быть гораздо  больше,  там  они, по
словам лодочника, очень крупные и мясистые.
     Николай огляделся. Берег, вдруг, оказался очень далеким:  серая полоса,
люди,  как  мураши.  С  другой стороны -  колыхание  зеленой  пустыни.  Руки
невольно  сжали  борта  лодки, глаза удостоверились в  наличии спасательного
жилета. Лет двадцать он не погружался в воду в поисках подводных богатств: в
свое время  прекратил - как отрезал, без всякого для себя  объяснения. И все
же не ожидал, что  именно сейчас, когда решил  немного возвратится в детство
(угодливая формула, выросшая на пути к  поплавкам), ему  придется бороться с
чем-то  чудовищным  - со  страхом,  практически  незнакомым в цивилизованной
жизни,  -  резким,  откровенным,  перед которым нельзя оправдаться  резонами
"зелени   винограда",  отсутствием  желания   участвовать  в   событии,  его
породившем. А этот обнаженный, циничный страх прижимает к стенке, сдавливает
горло, требуя немедленного ответа: струсил?!...
     Без всякой уверенности Николай нырнул. На "излете" слабого  погружения,
не более чем на два  метра, он  открыл глаза и, испытывая панический  ужас в
подводном  сумраке  от чудовищного колыхания лохматого каната,  похожего  на
ствол  финиковой пальмы, тем не менее, прильнул к нему, обхватил  ногами это
колючее тело  и стал торопливо отрывать крепящиеся к нему  мидии. Он успевал
представить себя  со стороны - безумцем,  сдирающим  слабыми руками  чешую с
живого, могучего,  косматого  существа...  Это продолжалось  секунды, быстро
захотелось дышать,  -  он прижал  ладонями  к  груди  все  то,  что  удалось
отодрать, и с помощью одних ног,  толчками, поднялся  наверх. Шумно вдохнул,
как бы вбирая  в  себя крик. Бросил в лодку две горсти  ракушек и торопливо,
судорожно  хватаясь  за  борта, с  колотящимся  сердцем, влез  сам,  неловко
перевалился в спасительное углубление лодки. Здесь, наконец, он почувствовал
себя в безопасности. Посидел, покачиваясь на волнах. Затем  решительно сгреб
со  дна россыпь маленьких  жалких ракушек, выбросил за  борт, отвязал лодку,
поплыл обратно. Греб, дико оглядываясь по сторонам и злорадно улыбаясь,  как
будто только что обвел вокруг пальца какого-то опасного противника.
     Вышел  на песчаный  берег,  как  побитый, но не  сломленный. Оправдывая
мероприятие, назначил  ему окончательный смысл: это было  резкое вхождение в
новую  роль  курортного дикаря,  пронзительное знакомство со стихией, впрыск
адреналина в застоявшуюся кровь. Он готов к отдыху. Хорошо!
     И увидел ее...

     2. Мулатка

     Увидев ее, Николай  вспомнил, что когда-то считал себя художником.  Все
это,  и удивление,  и  вызванное  им  воспоминание,  резко  перестроило  лад
восприятия     окружающего     -     с     высокомерно-прагматичного      на
сентиментально-лирический.
     Так он подумал отстраненно про себя,  уверенного и опытного.  Иронично,
все еще до конца не веря в силу возникшей картины.
     ...Прежде  чем перевернуть сухую, до шумного  шелеста страницу  широкой
книги, удобно, как ноты, лежащей на скошенной плоскости огромного булыжника,
она, опершись на локоть, поднимала  с камней узкую ладонь  - финиковый веер,
на  секунду  задерживала перед  лицом,  медленно  складывала  четыре пальца,
длинные  и прямые, как фаланги тростника, оставляя  один, надолго прислоняла
его розовую подушечку к вывернутым и чуть приоткрытым, словно всегда готовым
для  поцелуя, губам... Газовая  косынка поверх бикини - набедренная повязка,
туго обхватывающая крепкие ноги...

     "...Мулатка,   просто   прохожая...  Что  плывет  по   волнам,  ...моей
памяти...", - слова одной из песен с "революционного" тухмановского диска, -
первое,  что пришло на ум Николаю, когда  он увидел смуглую девушку  на этом
пляже черноморской провинции. Затем: "Я целую мою  революцию...", что-то про
влажные  кудри,  которые,  тоже,  целую...  -  из  раннего Эдуарда Лимонова,
кажется. Никаких аллюзий - логический ряд и вполне земные ассоциации, только
порожденные нездешней красотой.
     Однако  вслед  рассудительной   цепи  -   метафорная  стайка,  крылатый
свидетель поэтичности естества.  На ленивой российской  окраине примитивного
отпускного  рая -  броский набор  экваториальных  качеств и  конфигураций...
Нежность молодых  кокосов, крепость лиановых  сплетений,  величавость  Нила,
грациозность саванных антилоп  и фламинго... -  не одетое,  но  украшенное в
тропические цвета  и  формы. Одежда не дань стыду - удобство, помноженное на
символы.
     Ее  бледнокожие  сверстницы  вокруг  пребывали  в  состоянии  восторга:
бросались  в  волны, выворачивались к лучам, затем  прятались  от ожогов под
тентами,  мазями...  На   фоне  этого  именно  тривиальность   Мулатки,   ее
продолженность  - волн,  камней,  ветра, -  отрицающая  восторженную  суету,
парадоксальным образом возносила ее  на  пик необычности.  Смуглое тело было
равнодушно к субтропикам. Как равнодушны к воде рыбы.
     Надо  же  -  первый выход  к  морю (вернее,  выход  из  него  - Николай
улыбнулся  отсутствию  в  богатом  языке устоявшейся  для  подобного  случая
фразы), и такое потрясение. Конечно, край континента, легенды и сказки... Но
такого  яркого  сюжета,  который, Николай  это  понял с  подзабытым  щемящим
волнением,  будет   чем-то  переломным   для   его  уже   тридцатипятилетней
неинтересной повести, не ожидал.
     Уже  не  ожидал.  Потому  что за плечами  было разочарование в  детских
сказках, бесплодность  юношеских исканий, крушение взрослых надежд.  Все это
быстро костенило уже отсчитанную и много раз перечитанную часть судьбы - еще
не слишком  богатую, но  достаточную  для  появления четких  устоев  морали,
манеры   поведения   историю,   с,   казалось   бы,   накрепко  выхолощенной
художественностью   (не   считая   скандального    рождения)    -   мемуары,
биографический справочник.
     Что сейчас для  него эта экзотическая фигура? Привет из  романтического
прошлого?  Лакмусовая  субстанция, проявляющая  мобилизационные  возможности
души?  Предвестник  революции,  которая  вновь  может  сотрясти  "мемуарные"
основы,  разрушая  устоявшиеся  связи   составных  частей,   до  степени  их
превращения  в  сладкую, но колкую массу, а позже - в ненадежное беспокойное
месиво? Одно ясно:  это  испытание,  которому  надлежит  либо  воплотиться в
будущее  движение, либо  застыть блестящей  нашлепкой  на альбоме  отпускных
воспоминаний.

     Мулатка  была  русской, это  стало  ясно  по ее первой реплике  в адрес
пляжного мороженщика. Мягкий  акающий говор, кажется, московский.  Возможно,
ее вырастила одинокая мать, которая, имея смуглого ребенка, так и  не сумела
выйти  замуж, устроить свою жизнь? А  может  быть, все не так  грустно, и ее
родители сейчас счастливо живут в столице, отец - служащий консульства, мать
- переводчик? Но и в том, и в другом случае Мулатка для Николая определилась
таинственной   и   трагичной,  трепетной  фигурой,  а   не   просто  рядовой
необычностью морского берега, шоколадкой конфетного многоцветия пляжа.
     Мулатка закрыла книгу...
     Николай проводил взглядом  смуглую спину с  прочным  пунктиром глубокой
позвоночной  впадины  - до  пестрой  пляжной  арки,  чертившей  воображаемой
плоскостью границу пляжа  и  городского  парка,  которая  этой же прозрачной
геометрией обозначила  и рубеж досягаемости  предмета  потрясения. И покорно
подчинился  безотчетному:  определив  безопасную   дистанцию,  пошел  вслед,
прикинувшись беспечной долькой пестрого паркового потока.

     Так получалось, что физики, коллеги по НИИ, где  он решил начинать свою
карьеру после  окончания политехнического института, считали его "лириком" и
"чудиком".  За то, что всерьез увлекался живописью. За то,  что  не принимал
близко к  сердцу  науку. За  то, что при этом "лепил",  по его  собственному
выражению, небольшие изобретения,  не принимая руководство  в "соавторы". За
то, что делал, так же "лепя", диссертацию -  особенно  не напрягаясь, "между
прочим", с  внешний  холодностью - в  укор показной озабоченности  коллег. А
также  -  с  демонстративной  самостоятельностью,  без  использования  чужих
текстов, без  участия с сабантуях  в  ресторане и на  природе, которые  были
неотъемлемой  частью жизни института и так же служили показателем покорности
перед "Ее Величеством  научной Иерархией".  Пришло время, и карающий меч "Ее
Величества",  описав  формальную  траекторию, подрубил  инородный  нарост на
холеном теле официальной науки:  "лирическую" диссертацию  и все, что было с
ней  связано  в  данном  заведении.  А  именно   -  самого  "лирика-чудика",
несостоявшегося  кандидата  наук,  подведя  обидному "сокращению",  навсегда
лишив его "научного" фундамента  в  данной провинции и  желания когда-нибудь
впредь   доказывать  свою   состоятельность   и   оригинальность  фальшивыми
"защитами" и "степенями"...
     Вслед  за  этим  -  неожиданная удача: мелкий бизнес, насколько  близко
связанный с  его предыдущей деятельностью  в НИИ, настолько  же  далекий  от
науки, стал давать неплохие  средства для существования и достаточно времени
для любимого увлечения - живописи...
     Отец  - прочное звено инженерной династии - не одобрял его "художеств",
считая  увлечение сына родовой аномалией. Причем в этом  мнении  предок  был
настолько  категоричен,  как  будто  эта  "аномалия"  являлось  невыигрышным
показателем его  состоятельности, как родителя, притом, что Николай все-таки
добывал хлеб насущный инженерской практикой, а  не продажей  картин. Николай
никогда не мог даже частично согласиться с отцовским отрицанием его любимого
хобби, проявившегося, кстати, довольно поздно, в юношестве. Рассуждения отца
в этом  вопросе  были лишены последовательности и ясности, что для него было
не  характерно: сплошные эмоции  и недоговорки.  Возможно, раздражение  отца
было следствием хронически не  удававшихся брачных  опытов сына: не было  ни
постоянных невесток, ни внуков... (Дочь, выйдя  замуж за  иностранца, уехала
за границу, нарожала иноязычных детей  - недоступных для деда территориально
и духовно.) Николай определил для себя это брюзжание,  эту "дамскую  логику"
наличием у  отца некоторого женского  начала,  приобретенного  после  ранней
смерти жены,  матери  Николая,  когда  приходилось  жить  родителем  в  двух
ипостасях.  Но,  внутренне  отмахиваясь,  из  сыновнего  уважения он все  же
приводил практическую - как ему казалось, в угоду инженерному стержню отца -
мотивацию: его как автора  признают (известность, связи), а картины - иногда
даже покупают...
     Хотя, конечно, о признании и известности - об  этом можно было говорить
с большой долей горькой иронии...
     В  одно  время  Николаю  показалось, что он открыл  новое направление в
изобразительном  искусстве. Нет, сказали ему нейтральные столичные эксперты,
это всего лишь  вариация на известную тему,  попытка разработать собственный
метод. После этого "нет", памятуя о том, что количеств