огненными  пятаками  вместо глаз и очков,  он  выделывал у пламени  какие-то
невероятные,  невиданные  мной  доселе  движения,  и  пронзительно  ритмично
визжал, как будто кто-то  в кустах без устали  давил на устрашающий клаксон.
Кажется, это, по логике моего коллеги, было возвращением к природе.
     Так  и  прошла ночь  -  у  костра, под  неусыпным,  допинговым  бдением
"Распутина". Нары вигвама понадобились лишь некоторым. В  том числе моему, в
конце концов обессилившему коллеге. "С  утра пойдем рыбачить", - как новость
невнятно шептал  он мне на ухо под самое  утро, прежде чем заснуть до самого
вечера. В этом грядущем этапе поведения  рыбаков, не без сарказма подумал я,
была  практическая необходимость: консервы съедены, к вечеру, чтобы пережить
еще  одну  ночевку,   нужна  уха.  Действительно,  с  похмельным  рассветом,
демонстрируя присущую  настоящим рыбакам  выносливость, ночные  собутыльники
разбрелись  по  полуострову,  направляясь  в основном в глубь, в сторону  от
реки. Именно там, по рассказам коллеги, находились кишащие рыбой девственные
озера.  Однако на  самом деле,  судя по  тому,  что "вигвам" появился  здесь
достаточно давно,  несколько  лет  назад, -  что следовало из  рассказов,  -
говорить о невинности этих мест можно было лишь с большой натяжкой.
     Оказалось,  что  у  всех   рыбаков,   несмотря  на  их,  мягко  говоря,
неинтеллигентный  вид, отличная,  соответствующая хобби, экипировка.  Особое
мое удивление  касалось удобных  телескопических удочек, а также  спиннингов
самых  разных расцветок.  Можно было  подумать,  что  "банда"  на самом деле
представляла собой участников соревнований по  спортивной рыбной  ловле. Моя
амуниция,  из  ржавых крючков  и  куска толстой лески, стыдливо прячущаяся в
кармане,  безнадежно уступала данному великолепию.  Именно по этой причине я
не увязался ни за  кем из "профессионалов", а ушел в противоположную сторону
- пересек  полоску леса,  спустился  к  берегу реки, подальше от того места,
куда  вчера выгрузила нас резиновая лодка,  и где мою бедность никто не  мог
созерцать. Я выбрал место  с невысоким обрывом, где сказочная  темнота  вод,
согласно  не  столько опыту,  сколько минутному наитию,  сулила  надежду  на
необычный улов.
     Дьявольские ли пары "Распутина", которого, ради справедливости сказать,
я   прошедшей   ночью   старался   потреблять   по   минимуму,   или   некий
антагонистический  протест,  движущая  сила  революций, - что-то из этого, а
может и все вместе, подсказало мне идею демонстративно поймать самую большую
рыбину,  желательно   гигантскую   щуку,   дабы   доказать   свою   рыбацкую
состоятельность, на самом деле мало зависящую от экипированности.
     Я нашел подходящую, недлинную, но толстую березовую жердину. Привязал к
этому  несгибаемому удилищу  леску "миллиметровку",  маниакально радуясь  ее
прочности. Из четырех крючков и той  же лески, с  помощью  прочнейшего узла,
названия которого до  сих  пор не  знаю, связал приличный  якорек,  который,
ввиду  своей   массивности  сам  мог  быть  грузилом.  Однако   для  большей
обстоятельности  роль  донного утяжелителя я доверил моему ключу  от гаража,
очень кстати оказавшемуся в кармане.
     За насадкой пришлось сбегать к вигваму, из которого по-прежнему торчали
ноги  моего коллеги и доносился его хрюкающий храп.  Только ли ругал я его в
тот момент или еще благодарил за  подаренную возможность отличиться? - точно
не  помню. Возле увядшего костра, из подходящего  моему и  щучьему интересу,
кое-что  нашлось:  обрезок  копченой  колбасы,  в оболочке  и  со  шпагатным
бантиком, и полбуханки  хлеба, испачканной в саже.  Все  это было  торопливо
захвачено и  унесено к берегу.  Кусок хлеба предназначался  мне  - для  того
чтобы продержаться до  поимки щуки, без которой я уже окончательно  решил не
возвращаться в лагерь.  Колбасный  обрезок, соответственно,  был  насажен на
якорь  суперудочки  и  даже,  для  прочности,  подвязан  к  нему  упомянутым
шпагатиком.
     Итак, удилище  вогнано в песок. Размах, бросок, громкий шлепок по воде,
- и рыбалка для меня, наконец-то, после десятилетнего перерыва, началась.
     ...Надо сказать, что это уже был конец августа.  Как говорят на Севере,
уже не лето. Реальная осень желтила и обгладывала березу, солнце не грело, -
его просто  не было видно за неконтрастными, как воспрянувший к небу  туман,
облаками.  С похмельем пришло  понимание холода,  которым  тянуло от  воды и
сырого  песка. Но костер разжигать я не стал, чтобы не привлекать внимания к
своей "особенной" рыбалке. Тем более что в лагере уже слышались голоса - это
проснулись засони в  вигваме  и возвращались рыбаки  с озер. Вскоре потянуло
вкусным духом варящейся ухи, а еще  через  некоторое время,  уже в сумерках,
загорланились песни -  я заметил,  что они  были  уже не  так громки:  народ
устал. В полночь, это я зафиксировал по своим часам, все  стихло. Видно, что
на  мое  отсутствие  пока  никто  не  обратил  серьезного  внимания.  Только
несколько "ау"  перед  полным  затишьем.  Это очень кстати. И  все  же:  эх,
коллега...
     Надо ли уточнять, что у меня все это время,  с утра до ночи, не было ни
клева, ни поклевки?  Утром нам  предстояло  отчаливать домой.  Я  тоже, как,
наверняка,  и все рыбаки в  лагере, был уже без сил, глаза  слипались,  было
очень  грустно - оттого, что моя  сегодняшняя  мечта не  реализовалась,  что
завтра  будет  немножко стыдно перед  собой  за  возвращение  без  улова.  В
качестве утешения - рассеялись свинцовые облака, и в небе появилась ласковая
луна, волшебно озарив окружавшую меня природу. Чуть в стороне, из прибрежной
полоски  воды, рядом с дрожащим  блином отраженной  луны,  выявилась  острая
мордочка ондатры.  Не обращая на  меня  внимания,  она проплыла под удочкой,
похожая на мокрую варежку. Стало тепло и уютно, сон и явь смешались.

     ...Кого-то принес аист, кого-то нашли в капусте. А меня поймали в реке.
Я  проплывал... Зашли  в воду,  взяли  на  руки, прижали  к  себе, вышли  на
берег...  Так  говорила мама.  Я часто  пытался  представить себя  плывущим,
тогда. Плыл ли  я, играя  - ныряя, выныривая. Или просто лежал на волнах,  и
смотрел в небо. Почему  маленькие не тонут? Вот так, отвечала мама, не тонут
и все. А откуда я взялся, плывущим? Из реки... А что я там делал до того как
меня... поймали? Просто... жил, наверное, особенным образом; пришло время, и
мы тебя... забрали из воды. Зачем? Ты стал нам  нужен. А  почему я ничего не
помню?  Так  надо,  да  и  вообще:  маленьким  полагается  помнить только  с
определенного возраста. А где мне было лучше, там или здесь? ...?
     Даже родители, оказывается,  не знают всего. Для них я: взялся, явился,
материализовался - и поплыл.
     В детстве я часто таился  на вечернем берегу: вдруг кто-то,  маленький,
поплывет мимо...  А что  бы ты с ним сейчас  делал? -  смеялась мама. Играл,
дружил бы... Придет твое время -  и ты его обязательно  поймаешь.  Раньше он
все равно не появится...
     Это  было не  здесь, -  гораздо,  гораздо  южнее.  Большинство взрослых
северян  - пришлый  народ. Даже  если  умереть здесь  и быть похороненным  в
вечной мерзлоте, все равно остаешься пришлым, "памятным" - пришедшим сюда на
памяти, чьей-то. Что касается моей, - иногда я жалею, что она у меня есть...
Лучше бы я был "беспамятным".
     ...Куда ты ушел? -  ты был таким  хорошим: звонкоголосым, красивым. ...
Желанным  и любимым. Я  мечтал,  - эта  мечта  была  трогательной,  наивной,
бесполезной, невинно навязчивой, -  мечтал, что позже, в  надлежащий момент,
когда ты спросишь: а меня?.. Вот  тогда,  умиляясь и смеясь, я  скажу  такое
знакомое, красивое  и  удивительное,  которое,  несомненно, повлияло  на то,
каков я есть, - а  я хотел, чтобы ты повторил меня, счастливого, -  я скажу,
прошепчу, выдохну: из реки!.. Я  хотел, чтобы ты, вырастая, как можно дольше
верил  в сказку: и  пока  верил бы  ты, верил бы и  я, ради тебя.  Но  вышло
наоборот:  ты  вынул из меня и забрал все,  что  было возможно. До  тебя, до
того, как ты появился, в реке жили русалки, водяные,  нептуны... После тебя,
после того как ты... - только рыбы.

     ...Удочка,  как живая, стала  выворачиваться из  песчаной  лунки. Затем
решительно дернулась,  совсем отделавшись от твердыни,  и  поползла  к воде.
Только  когда  она  хлюпнулась  и  попыталась  унырнуть,  скрыться  от  меня
безвозвратно в пучине, я, стряхнув дрему, понял, в чем дело.  Не  раздумывая
более,  рухнул  в  речку,  замочившись по пояс, но удилище ловко  ухватил и,
стараясь не  делать резких движений,  осторожно пошел обратно к  берегу. Моя
мечта,  моя удача была уже  близко,  на  том  конце двадцатиметровой  лески,
оставалось только аккуратно вытащить ее на берег и, как говориться, схватить
за хвост, взять за жабры...
     Выйдя на берег,  я, поминая ранний рыбацкий опыт, стал вытаскивать свою
удачу на берег по всем правилам, не терпящим торопливости. Если у рыбы много
сил, и  она  относится  к  резвой породе, ее нужно  будет  "поводить", -  то
отпуская, то  подтягивая, -  пока  она не устанет,  и только после этого уже
быстро вытягивать на берег.  Иначе уйдет - порвет либо леску, либо губу. Что
это была крупная рыба, я не сомневался: сильно не сопротивляясь, она, тем не
менее, шла ко мне довольно тяжело, чувствовалась приличная масса и сила.
     Я ожидал  увидеть  острую  пятнистую  морду щуки, похожей  на  осиновое
бревно. Но  увидел  какое-то  страшное тупое  рыло, подобное  началу  черной
торпеды  или  маленькой  подводной  лодки.  Как бы то ни было,  за неимением
подсачника,  нужно теперь  вытащить "это"  хотя бы  в полтуловища  на берег,
после чего крепко ухватить за жабры...
     Полтуловища этого водяного чудовища на берегу, - прижав леску коленом к
земле,  превознемогая минутный страх, протягиваю руки к  жабрам, стараясь не
попасть  в разверзнувшийся рот, из которого, как погремушка на резинке вдруг
выскакивает  мой  самодельный якорек с  ключом  от гаража. Чудовище сползает
обратно в свою стихию, еще  не понимая, что спасено. Пользуюсь его секундным
замешательством,   и   быстро   сжимаю   ладони   на   середине   скользкого
торпедообразного тела. Моя торопливость не очень продуктивна: я не попадаю в
жабры, поэтому  дернись сейчас рыбина -  ее просто не удержать. А перебирать
ладонями  уже   нельзя.  Оценив  все  это  в  мгновение,  стоя  на  коленях,
приподнимаю  из воды  уже напрягшееся,  готовое  к  спасительному  для  него
движению, тело,  и,  собрав все силы, борцовским приемом тяну его на себя, а
затем  перебрасываю через плечо  подальше за  спину.  Сам  после  этого,  по
справедливым законам физики, реактивно скольжу в обратную от броска сторону,
в  воду,  падаю с обрыва. На  этот  раз погружение  было неуклюжим и полным.
Впрочем, я быстро сориентировался и, определившись с донной твердыней, пошел
к берегу, стряхивая с лица застившую глаза воду.
     Налим,  - а  это было  уже ясно:  огромных  размеров налим,  - совершая
сгибающе-разгибающие движения, благодаря береговому наклону, продвигался мне
навстречу.
     Я  спешу,  поэтому  в   неуклюжем  продвижении,   шумно  преодолевающем
сопротивление жидкости, пригибаюсь к воде.
     Мы  встретились лицами, мордами, харями на самой  границе воды и земли.
Он открыл пасть, - от неожиданности я отпрянул. И поскользнулся, завалился в
сторону,  напоролся   ребрами  на  что-то  острое,   наверное,  на   корягу.
Непроизвольно  вздохнув  от  боли,  втянул  в легкие порядочный глоток воды.
Закашлялся, прижав руки к груди.
     Надо  сказать,  что  с момента,  когда мои руки  прикоснулись  к  этому
чудовищу, он для меня стал - мыслящим существом, и все его действия уже были
осознанными  (такое   "одухотворение"   ситуаций   -  моя   странная  черта,
помогающая, впрочем, бороться с обстоятельствами).
     Итак,  мои  неудачи  прибавили сопернику уверенности, и  он уже  свесил
голову за край обрыва. До воды - полметра. Я сделал единственно верное в той
ситуации: в вымученном броске вытянул руки, и, что было силы, толкнул его от
себя,  от воды, -  он, громко  шлепая,  перекатился, прилично отдалившись от
кромки  берега. Видимо  поняв, что бороться со мной  можно и нужно, он опять
зашевелился,  и вследствие этого опять заскользил ко мне. Однако на этот раз
мне удалось выползти на берег раньше, чем налим приблизится к воде.
     На суше я  понял, что силы мои  на исходе, сердце выскакивало из груди,
состояние  стало близким к обморочному, я  уже ничего не видел.  Сказывалось
то,  что я уже вторые  сутки не спал,  не говоря уже о критичности ситуации,
отнявшей много сил, - борьбе, волнении, ушибу груди. Я просто рухнул вперед,
туда, где должна была быть рыбина. Удачно - подо мной заходило крепкое живое
тело. Движения были отчаянными, и потому казались сильными.
     Он был мокрым и  скользким,  как  и  положено налиму, поэтому, как  мне
казалось,  по-змеиному выскальзывал из-под меня. Вода была  совсем близко. Я
постарался просунуть руку  под собственное,  непослушное сейчас тело, чтобы,
прежде  чем  потеряю  сознание,  поглубже,  до  запястья,  до  прочного  там
застревания, вставить  ладонь  под жаберную крышку.  Наконец показалось, что
мне  это  удалось:  ладонь,  преодолевая  сопротивление,  вошла  в  шершавое
отверстие, - но после того, как мне там стало тесно и  больно, я понял, куда
попал. Впрочем, с этого  момента налим уже практически не сопротивлялся, а к
боли в  руке, полежав немного в покое, я привык, тем более что грудь  болела
сильнее.
     Мы лежали долго. Я уже никуда не торопился. Налим затихал все более,  а
я  в это время, как мне казалось, приходил в  себя. Настал момент,  когда я,
превознемогая боль в груди, перевернулся на спину, ладонь оставалась в пасти
у налима. Мы еще какое-то  время полежали так: я - навзничь, руки в стороны,
одна ладонь в  пасти мертвого налима; налим -  на боку, безжизненно глядящий
одним  глазом на того, чья  ладонь  застряла  в  его онемевшем рту. Вот оно,
возвращение в природу...

     ...Мокрая  земля, через мокрую одежду,  вытянет из  меня тепло. Я умру.
Быть  может, пока не поздно, собраться с силами и сползти  в воду,  до нее -
метр,  и  уплыть,  и  умереть  там, умереть  туда.  Откуда  явился,  взялся,
материализовался,  -  чтобы  бесполезно,  бесцветно  жить,  чтобы  бесплодно
умереть.  Меня  бы,  застрявшего  под корягой, съели налимы, братья и сестры
того,  которого я только что, неизвестно зачем, убил: была  бы польза,  пища
речным санитарам, на несколько ночей, наверное...
     ...Агу-у!  Э-эй!..  Почему ты лежишь такой  - непохожий  на себя. Что с
тобой стало? - ты кусаешь мою ладонь... Перестань, мне больно. И страшно. Ты
должен держать в своих ладошках, теплых и мягких, всего лишь один мой палец.
Ты должен причмокивать  и улыбаться во  сне. Помнишь? - где-то  рядом должна
тихо,  чтобы  не разбудить  нас,  плескаться  мыльная вода, в  пластмассовом
корыте... А я не должен плакать. Как плакала... она, когда, после переезда в
новую квартиру (мы не могли оставаться в прежней), не смогла найти медальона
с пучком твоих...  Она странно  смотрела на меня,  а я отводил глаза и делал
вид, что ищу... М-ммм!... Это я от боли, отдай мою руку, я положу ее на свою
грудь. У меня там невыносимо болит. Ты что-то сломал, разбил там, может быть
сердце... Такой маленький - а разбил...
     Чу!...  Ты такой большой  и темный. И холодный, как земля. Бр-р-р! Нет,
предыдущее не про тебя. То  я, можешь считать, выдумал. "Не было" или "нету"
-  какая разница?  - никакой!  Но первое - легче. Я выбираю то,  что  легче.
Извини, старик, отвлекся, давай о тебе. Ты, кажется, действительно - старик,
- вон какой большой. Возможно, тебе столько же лет, сколько и мне. Знаешь, я
тоже  из реки. Мы с тобой, - как это по-нашему,  по  речному? - не  земляки,
а... Ну, как сказать? - "изрекИ"... Ты, наверное, хотел бы спросить, зачем я
тебя  поймал? Точного ответа не  знаю, некогда было об этом подумать, как ты
помнишь. А зачем ты позарился на странную  насадку, пищу, которая не водится
в твоей  реке?  Ведь  неизвестное всегда  опасно.  Это  было твоей  ошибкой.
Наверное, так:  я человек, ты - дичь. Действительно, я найду тебе применение
(и  оправдание  себе).  Я выну  из тебя  печень,  это  деликатес. Из  твоего
массивного тела я  сделаю фарш. Но... Но приедет моя жена и скажет печально:
разве нам нечего  есть?... Она у меня хорошая, только  часто плачет, ей тебя
будет  жалко.  А  коллега  сообщит брезгливо: фу,  налимы  едят  падаль.  Не
обижайся,  "изрЕк", на нас,  на  людей. По мне, в чем-то ты благородней нас:
иной раз ты поужинаешь живой лягушкой - мы же питаемся только мертвечиной.

     ...Перед самым рассветом луна зашла за тучу, стало опять темно, когда я
отделился от налима, это стоило немалых усилий. Пора  возвращаться. Я  понес
его осторожно, как мертвого ребенка, в лес, прихрамывая и жмурясь от боли. Я
не мог его оставить на берегу. Стараясь запомнить место, уложил уже не такое
скользкое, подсохшее  тело в траву, наверное, решив  удивлять рыбаков  своим
уловом утром, на их свежие головы. Подойдя к "вигваму", обнаружил там спящих
вповалку рыбаков  и в их  числе моего коллегу по работе. В ближайшем рюкзаке
нашел аптечку, кое-как перевязал руку. Разжег костер, благо угли еще тлели и
готовых дров  было  много,  стал  подставлять  бока к  гудящему  пламени для
просушки  одежды  и  согрева  остуженного и ушибленного тела.  Боль  немного
утихла, и вскоре я забылся, прислонившийся к дереву.
     Утро всеобщего пробуждения было поздним. У меня, оказывается, поднялась
температура,  что быстро определил мой коллега, который, наконец, вспомнил о
том,  которого  он  сюда,  "на  природу", сагитировал. Сильно не интересуясь
причиной моего  хвора,  наверняка полагая, что я заурядно  простудился,  мне
дали немного водки  и приказали  собираться. Осторожно, стараясь не бередить
грудной ушиб, я пошел искать  налима и не нашел его. Искать дольше было  уже
некогда - звали к лодке. Может быть, по причине общего недомогания и легкого
опьянения, я  отнесся к  этому  спокойно,  если не сказать  равнодушно. Даже
рассказывать  не стал о ночном приключении.  Да и без налима  - кто поверит?
Было - предъяви! А без доказательств тебе самому расскажут  подобных историй
- сколько угодно.

     Это  была моя  последняя рыбалка, так  я окончательно решил.  Как мудро
сказала  моя жена,  вернувшаяся из  санатория:  от  рыбалок  - одни  потери.
Действительно,  несколько недель у меня срасталось сломанное  ребро,  трудно
заживали раны на руке, остались шрамы, не говоря о простуде. Ключ от гаража,
конечно,  пропал на том  самом берегу реки.  Пришлось пилить замок. Впрочем,
это уже мелочи. Да и  дело, конечно,  не в  потерях  - в  конце  концов, все
зажило...
     Коллега  по  работе активно продолжал  поездки  с рыбаками.  Стал  даже
участвовать  в  новом  для   него  виде  "романтического,  но  мужественного
развлечения", как он говорил, сопряженного, действительно, с немалым риском,
-  сплавлялся  по реке  на  обыкновенной  весельной  лодке.  Река более  чем
спокойная. Но все же это  несколько суток непростого  пути  с остановками  в
сторожках. Он стал походить  на  скандинавского туриста-походника: загрубела
кожа  на конечностях  и  лице,  вместо челки  - ершик,  кучерявые бакенбарды
срослись с овальной выгоревшей  бородой, глаза стали просто небесны (голубые
контактные линзы заменили очки). Сейчас, когда  он действительно возмужал и,
по  его  выражению,  встал  на  ноги  (это,  видимо,  означало  больше,  чем
материальное благополучие),  он обрел, вполне эволюционно, следующую мечту -
правильно  жениться. Правильность  заключалась  в  том,  чтобы  жениться  на
романтической, бродяжьей душе  ("...в хорошем  смысле  этого слова").  Чтобы
бродить по тундре,  жить в палатках, встречать рассветы  на берегу рек, есть
дичь и запивать ее березовым соком.
     Однажды,