носились  сдавленные голоса:  "Как мы могли?!...", "Идейный, будь
как  все!...",  "Нет,  ну как же теперь!...  Вот  тебе и весна!" Надо же так
напиться, - думал я, отгоняя от себя  безотчетное  волнение, -  и перепутать
времена года: сейчас лето, причем, август.

     Освальд Генрихович взял  меня, как маленького, за руку. Я протестовал -
он  настоял: "Так надо. Мне надо. Сделай мне приятное!  Пусть видят, сколько
можно  трястись,  а?  Давай..."  Пропустив  непонятые  слова  мимо  ушей,  я
подчинился. У Освальда  не было детей,  вернее были  когда-то,  но во  время
войны жена развелась с ним и, забрав двух сынов, уехала обратно в Россию, он
их разыскивал  -  бесполезно. Возможно,  в этом,  в  вынужденной,  насильной
бездетности, в  воспоминаниях  о  сыновьях,  причина его  нежности ко мне, -
объяснил я его сегодняшнее суетливое поведение. Проходя мимо Пашкиного дома,
мы покивали, приветствуя, вышедшему за ворота семейству "Кучеравого".  Глава
семьи  снисходительно прижал тупой  подбородок с невыбритой  ямочкой к узкой
высокой  груди, обернулся к своему выводку, кивнул на нас, все засмеялись. Я
знал,  что  "Кучеравый"  вполголоса  сказал своим "ку" -  что  обычно:  "Иж,
фашист-то,  вырядился!..."  Это  он  об  Освальде Генриховиче, с  нелогичным
расположением  "мундирных"  знаков: почти  на  "солнечном  сплетении"  алела
шелковая  ленточка,  сделанная из пионерского галстука,  длинным концом  для
аккуратности приколотая к нагрудному карману, напоминая аксельбант с картины
о декабристах,  а  три значка - "ВОИР", "Почетный  донор", "Фидель Кастро" и
"Пахтакор",  -  грудились  у   левого   плеча,  издали  смахивая  на  единый
карикатурный орден.
     Мы пошли  по направлению к  центру города, где в  близлежащих переулках
выстраивались,  готовясь  к  маршу,  школьные  колонны.  Из узбекских  домов
выходили  группы школьников: темные брюки и  юбки,  белые  рубашки,  красные
галстуки. В некоторых  дворах детей  было так много, что семейства, каждые в
отдельности, представляли из себя маленькие демонстрации.  Усиливались звуки
городского праздника:  музыка, речевки, команды... Нарастала шумовая лавина,
пропитывая густеющие  людские потоки - красное на белом.  В одном месте, где
маленький  духовой  оркестр "продувал" небольшие маршевые фрагменты, Освальд
Генрихович поднял свой  кулак  с моей взмокшей  ладошкой, ткнул этой тяжелой
связкой  в сторону низкой зеленой калитки: "А здесь  живет Алексей Иванович,
наш с  тобой парикмахер. Он сейчас дома, да". Мы продолжали поход, и Освальд
Генрихович  говорил, не глядя на  меня, как  будто сам с  собой.  Привычная,
несколько  виноватая  улыбка,  которая  обычно  близоруко,  светлыми  тенями
блуждала  по его лицу - то поднимая бровь, то щуря глаз, то растягивая губы,
- сменялась непривычной решительной серьезностью.
     - Их привезли сюда раньше, чем меня, чем, тем  более, крымских татар...
В тридцать девятом, с Дальнего Востока. Сосед наш, Володя - дядя Володя - до
сих пор зовет их "самураями", "собакоедами", "косоглазыми".  Отца твоего,  я
слышал,  нынче "белочехом" прозвал. Никчемный он человек,  дядя Володя,  да,
честно тебе скажу.  Нехорошо, конечно, так про взрослых...  А  вот среди них
много  умных  людей, не чета  некоторым...  Многие пошли учителями.  Физика,
химия, математика.  Точные предметы, аналитика - это их. А Алексей Иванович,
ты знаешь, - доктор  технических наук,  между нами, конечно... А  тоже ведь,
как  скотину...  Ему  предлагали  потом, из Ташкента приезжали,  из Академии
Узэсэсэр... Отказался. Даже  в  наш кабэ  не  пошел. Обида.  Гордыня. Я,  ты
знаешь, - заяц, а он!... Уважаю, честное слово. Хоть кому скажу - уважаю!...
Чесслово... Вот и школа твоя...
     Выпроставший ладошку  из влажного  плена, в школьной колонне я сразу же
был взят в иной оборот:  мне предназначалось определенное  место, в передних
шеренгах, и один из флагов союзных республик, которые, я знал  - пятнадцать,
незначительно  отличались друг  от  друга: расположением и цветом  вторичных
(неглавных: зеленых, голубых, синих) полос  на красном  поле с особенной, но
жидкой орнаментной (национальное отличие) оторочкой.
     Необычайно тронутый  гранями  разнообразия мира,  которое  вдруг больно
царапнуло меня  некоторое время  назад, на минуту выпрыгнув из взволнованной
речи  Освальда  Генриховича,  -  на   самом  деле  промежуточный  результат,
очередной финал постепенного набора  жизненной информации одиннадцати лет, -
я  оказался  захваченным  навязчивой  идеей: сейчас  же, немедленно  увидеть
объект  моего  теперь  уже  почти объяснимого  интереса  - Парикмахера,  как
воплощение жизненной реальности, парадоксально  фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной  - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
     Затеряться - отдаться на задворки переминающихся шеренг, с переходом на
суетливый многолюдный  тротуар,  ничего не стоило. Оставалось  избавиться от
флага.   Я   решил  действовать   общеизвестным,  знакомым   по   предыдущим
демонстрациям методом.  "Подержи, я  сейчас",  - обратился к первокласснику.
"Ты  не  обманешь?"  -  спросил первоклассник, беззащитно  поднимая  розовые
бровки  и  выворачивая пухлую губешку. Я  вспомнил  где-то услышанное: когда
говоришь  неправду, нужно  верить в  то, что говоришь.  Я попробовал: честно
глядя  в глаза,  торжественно  сказал "нет" и протянул  крашенное  древко  к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан  взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький  человек смотрит  мне  в спину. "За
все  нужно   платить,  иногда  -  совестью:  это  очень  быстро,  но...",  -
вспомнилась папина фраза.
     Я остановился  возле зеленой  калитки. Оставалось  преодолеть  еще один
нравственный барьер - вторгнуться в  чужой мир: незвано открыть  калитку или
тайно  заглянуть  через  дувал.  Но  я  устал:  день,  еще  по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
     "Процесс  познания  родил науки:  совершенно  не  обязательно  трогать,
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
     "Ура!... Да здравствует!... Хурматли уртоклар! -  дорогие  товарищи!...
Претворим  в  жизнь  исторические  решения!..."  В  центре  города  началась
демонстрация.  Мимо  проходили  колонны   и,  блок  за  блоком,  исчезали  в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение  от  осознанного владения знанием -
результатом подстановки в  знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став  пронумерованной единицей масштабного  действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента,   которому    предстояло    подтвердить    или    опровергнуть
формулу-догадку,  еще непорочную,  в которую я  еще  ни  разу не  подставлял
цифры.  Закрыл глаза,  выждал  время,  пока  не  угас  красный  цвет...  Что
возникнет сейчас - это и есть моя  "субъективная  реальность" (в  противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
     Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло
наблюдать, я  представил  Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми  жгутиками молодого виноградника. В  руках  - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый  халат и он был одет в полосатую пижаму - символ  обычности
выходного,  свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы,  способных
внести тревожную  ноту  в  спокойствие  настроечного  лада,  я  для верности
заменил газету  на художественную книгу, которая  скоро приняла геометрию  и
цвет научно-популярного  журнала,  а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
     А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
     ...Из-за дувала,  с улицы, долетает -  через усилители, "колокола": "Да
здравствует!...Ура!"  эти   звуки  смешиваются  с  аналогичными  звуками  из
соседних  дворов:  от  громко   включенных  радиоприемников,  телевизоров  -
сливаясь в единое. И  не  поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее,  в "Москве" и других радио- и
телеприемниках  - искусственное.  И все вместе  дает  ощущение  абсурда  или
тщательно спланированного  притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все  разное. Пашка  не похож на  меня, папа  - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все  одинаково:  далеко-далеко,  везде-везде, и  рядом  -  одно  и то  же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
     ...Парикмахер  вздрогнул,  поднял  седую голову  от книги и  увидел ряд
наблюдающих за ним разных, совершенно  не похожих друг  на  друга  людей: я,
папа, Освальд Генрихович,  Кучеравый  и сын его  Пашка,  обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
     Я  пошел  домой,  сэкономив  полтинник,  который,  как  всегда  в  день
праздника, сегодня дал мне папа.

     В следующую субботу прогуливаясь с  Колькой в районе хлопкового завода,
я спросил:
     "Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
     Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
     -  Как,  да  считай никак...  Кто  ты? -  мелочь! Ну, иногда, бывает  -
вундеркиндом   паршивым,  а  иногда   -  блаженным,   ну,  ненормальным.  Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и  отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
     Нет, я не  обижался. Можно ли обижаться на того,  кому не доверяешь - я
имел  в  виду Пашкиного  отца.  Я решил проверить  себя  внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли  я быть  "нормальным"?) и  реакцией на все
это  Парикмахера -  уже  знакомым,  собственно  разработанным  и  испытанным
методом.
     ...Пашка  сел  у входа,  я взгромоздился на кожаный  трон  перед старым
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
     "Как?" - спросил Парикмахер, коротко  взглянув.  Я пошевелил губами, но
поняв, что ничего  не сказал,  качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
     Авансом - сжигая мосты: высунув  руку из-под салфетки, похожей на белый
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные  накануне  пятьдесят копеек
одной монетой.
     Словно  завороженный  я смотрел на  свое отражение, видел,  как машинка
подбирается  к чубчику.  В  один из  моментов  Парикмахер,  не  в  характере
предыдущих стрижек,  внимательно  посмотрел через зеркало на  меня, прямо  в
глаза,  как  бы  в  последний раз  спрашивая:  "Точно?"  Возможно,  мне  так
показалось. Он медленно слизывал дорожку  за дорожкой,  оставляя  от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными  стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что,  больно? Ах,  машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать,  неужели
так больно?
     Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя  со стороны:
нелепым,  униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка  как  всегда улыбался, он  был счастливым человеком, хоть  и лысым. Он
спросил:  есть три  копейки?  Я кивнул.  Он  взял  монетку,  купил в  киоске
"Союзпечати"  газету  (какую-то  "Правду":  "Правду  Востока",  "Ташкентскую
правду"  или  просто "Правду"), мы  сделали  из нее две  пилотки, надели  (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, -
отрастут) и  пошли  домой.  По  дороге Пашка рассказывал  о своих  жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.

Д Ж О К Е Р
     Ожидания, как водится, не сошлись с реальностью. Разочарование постигло
Сергея,   едва  он,  оттолкнувшись  от  шаткого   трапа,  согбенно,  как  бы
демонстрируя  покорность  перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком
широким  шагом,  ступил  в  ярко освещенный  тамбур  пассажирского  лайнера,
оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного
аэропорта.
     Сергей имел все основания надеяться на лучшие впечатления от встречи со
стюардессой. Во-первых,  эта  встреча являла  собой  первый,  знаковый пункт
долгожданной отпускной  оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной -
Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке
вертелись  одни  и  те  же  слова  старой  песни:  "Здравствуй,  здравствуй,
здравствуй, стюардесса, мой чудесный друг! Мы с тобою повстречались там, где
солнца круг!..."
     -  Проходим на  места  согласно билетам!  - бесстрастно, с поставленной
цикличностью, проговаривала бортпроводница, окрашивая сухие слова инструкции
служебной улыбкой, замершей  на невероятно  красных губах.  Самолет  еще  не
взлетел,  а она - внешне  безупречная, одетая  с иголочки, хрустящая, - была
уже вся что  называется "секондхэнд" - какая-то неуютная, навевающая эпитеты
казенной простыни, стеленной гостиничному клиенту  хмурой горничной: чистая,
отбеленная,  но с  выхолощенной  домашностью. Можно  понять:  лайнер  южного
базирования, трансконтинентальный перелет,  северный порт - пасмурная хмарь,
ночлег  в  казенном доме, дневная  маета и  снова  полет. Впрочем,  заметно:
времени,  чтобы  заняться  своим  внешним  видом, было предостаточно  и  оно
использовано именно по этому назначению.  На умытом, разглаженном, тщательно
отретушированном  лице  -  вымученная  радость  (которую  наивные  пассажиры
ошибочно относили на свой адрес): еще  немного и я дома... Что  поделаешь: в
подобных  случаях, когда  встречается  бодрый  пассажир  и уставший  стюард,
зачастую сходятся две отрады - начало и конец дорог.
     С утра,  собирая чемодан, Сергей раз  вспомнил  свой давний романчик со
стюардессой,  которым  в студенческую бытность очень гордился. Казалось, все
вещи  в  комнате  подруги  имели отношения  к  Аэрофлоту: посуда,  салфетки,
занавески   -  удобно,  миниатюрно,  изящно.   Многие  из   этих   предметов
действительно   имели,  как  украшение,  характерную   надпись:  "Аэрофлот".
Аэро-барышня угощала его экзотическими продуктами в аэрофлотовской упаковке.
Вся "эар-экзотика"  была  знаком  принадлежности  к  одной  из  высших  каст
тогдашнего общества, к которой, в определенной степени, причислялся и Сергей
через общение с юной длинноногой стюардессой. Впрочем, это была не настоящая
стюардесса - однокурсница, которая летом подрабатывала на авиалиниях. К тому
же,  она  его  быстро бросила:  "Сережа,  ты  хороший, но какой-то уж больно
приземленный.  Несмелый,  нерисковый...  Понимаешь,  риск  -  это воплощение
поиска, творчества, полета. А я уже рискую - летаю. И буду всю жизнь летать!
Прости".  Поэтичная  натура!  Даже  напоследок  не могла сказать  что-нибудь
попроще,  хотя  бы необидное. Нет  же: прежде чем  упорхнуть,  вознести свое
синее  блестящее тело в голубые  небеса, аккуратно втоптала  в землю ладными
бройлерными ножками.  Позже  Сергей  нашел  менее  саркастическую  метафору,
частично  характеризующую  уровень своего  житейского везения:  та юная, еще
непорочная   стюардесса   была   синей  птицей  удачи,   которая,   пожалуй,
единственный раз в жизни коснулась его своим прохладным крылом.
     Сейчас даже  это утреннее воспоминание,  щемящее, но и  располагавшее к
воодушевлению, показалось не в руку. Действительно: место в хвостовой части,
запах  туалета,  автоматическая  вежливость  хозяйки  лайнера и  ее  усталая
радость, адресованная не Сергею. Суета...
     Пассажиры, как  всегда, умудрялись заблудится  в двух салонах, создавая
сутолоку в  узком проходе между рядами кресел.  Сергей нашел  свое кресло, с
облегчением  уронил  тело  в  мягкую  ячейку,  став  недосягаемым  сумбурных
потоков.
     Среднее  кресло  оставалось  свободным,  а на третье,  к  иллюминатору,
протиснулась  высокая,  вся  какая-то  невероятно  белая  девушка,  мягко  и
волнующе  задев  Сергея.   Обожгло  коленки,  захватило   дух   от  близости
разгоряченного тела с упруго вздрогнувшими формами.  Сергей  на минуту забыл
обоих стюардесс, прошлую и нынешнюю.
     Взлетели.  Девушку   поташнивало.   Она  сидела   с  закрытыми  глазами
вытянувшись,  плотно  прижав плечи  к спинке  кресла,  запрокинув  голову  в
хлопковых кудрях. Голые ноги, вынырнувшие из-под короткой, узкой белой юбки,
прижались гладким коленками  одна к другой и прислонились к  обшивке салона.
Веки чуть вздрагивали, губы приоткрылись. Внутреннее напряжение выдавали две
продольно  натянутые  мышцы изящной длинной шеи.  Оглядывая девушку,  Сергей
внимательно обследовал ее  пальцы  и  с  облегчением  обнаружил,  что  "явно
обручального" кольца нет - набор  желтых  колечек: одно  с  камешком, второе
плетеное, крошечным  венком,  и  третье  - тончайший тисненый  ободок вокруг
белой кожи. Когда набрали высоту, девушке стало легче. Она открыла глаза.
     С этого момента Сергей уже  боялся долго задерживать взгляд на соседке.
Поэтому  изредка  скользил  по ее  лицу  и  фигуре быстрым  взором,  начиная
откуда-нибудь  сбоку или сверху, на секунду  задерживал  глаза на девушке  и
затем, вытянув шею,  озабоченно или с интересом вперивался в иллюминатор, за
толстым  стеклом  которого,  при  желании, если  бы оно действительно  имело
место, можно было увидеть только далекие, беспорядочные россыпи звезд. Таким
образом Сергей запоминал изменившиеся  за несколько минут  позу и  мимику, -
откидывался, закрывал глаза и осмысливал  новый  образ уже по памяти. Белая,
белая...  Профиль  - камея  на  снежном мраморе.  Ровный греческий нос, чуть
выступающая вперед  четко  очерченная  верхняя губа.  Вообще, губы  -  яркий
красный узор на белом...

     Самолет  совершил  посадку  в  промежуточном  аэропорту.  Это было  уже
преддверием юга,  стюардесса объявила  температуру за бортом - плюс двадцать
девять. Засушливый год.  Теплая ночь. Пассажиры сняли с себя  лишнюю одежду,
остались в блузках, безрукавках.
     Прежде чем встать и направится к выходу, Сергей спросил:
     - Извините... Вам знаком этот город? Нет? И мне - нет...
     Эти банальные слова были началом знакомства. Ее звали  Ольга. Они вышли
вместе.
     Незнакомый  ночной  город  едва уловимо  давал  о  себе  знать  в  этой
пустынной,  если  не смотреть на пылающее граненым  фонарем здание  вокзала,
окраине, где расположился типовой,  средних размеров аэропорт.  Город  дышал
далекими, еле  уловимыми шумами. Он  двигался  исчезающей в зигзагах дальних
поворотов  вереницей  парных светящихся  точек  под  чередой высоких  желтых
фонарей, за  которыми  угадывались  поля  и перелески.  Сергей вспомнил, что
ранее, в  студенчестве,  когда часто  приходилось летать,  ночные  аэропорты
непременно   внушали   ему   какую-то   трудно  передаваемую   романтическую
уверенность. Наверное, это чувство возникало из необычности состояния полета
(неважно: ты только что сошел с неба или через минуты собираешься взлететь -
а может и то и другое) и территориальной отстраненности от города, который с
высоты в это время суток кажется гигантским огненным фантастически мерцающим
посевом. Ты - над; жизнь необычна; тревоги ничтожны; все еще впереди...
     И сейчас, прогуливаясь  с Ольгой по привокзальной площади, Сергей опять
почувствовал себя у порога долгожданного счастья. Неизвестно, чем зак