четания.  Черная
курточка тихонько провыла:
     - Я у него двести долларов украла в ларьке.
     - Ты должна их вернуть!
     - Мяу-мяу...

8

     На моих коленях сидела великолепно-красивая сиамская кошка, впивающаяся
лаковыми коричневыми коготками в мой шарф.
     - Куда дэл суку?
     - Товарищ, сука у меня на коленях.
     - Ты у меня сейчас зад  цэловать будэшь, -  сказал решительный чернявый
человек и принялся расстегивать собственные штаны.
     Я  снял с  левой руки  черную  лайковую  перчатку. Газообразная голубая
ладонь трепетала на осеннем ветру, склоняясь то в одну, то в другую сторону.
Потом  она постепенно  принимала все более жесткую  форму и, наконец,  стала
похожей на мощный выброс гудящего пламени из газовой горелки.  Я прикоснулся
им к торговцу из ларька и он лопнул, как мыльный пузырь. Никто из проходящих
по  бульвару  людей   ничего  не  заметил,  только   все   с   удовольствием
принюхивались к запахам дымных углей и жареного шашлыка.
     - Возвращайся, - сказал я кошке, столкнув ее с колен.
     - Мяу!
     - Тогда веди к себе.
     Черная курточка жила недалеко. Когда мы с ней  вошли в подъезд, на  нее
набросился  огромный  кот.  Я стал пинать  его  ногами,  но  кот  был не  из
трусливых и никакого внимания на мои  слабые толчки стариковскими  ногами не
обращал.
     -  У,  кобелина!  -  взвыла  моя  сиамская   предводительница.  Пока  я
безуспешно  боролся  с  котом,  она опять  стала  лукавой  смеющейся  Черной
курточкой. Приподнявшись с четверенек, взяла первым делом пакет с  питьем  и
закусками в свои руки.
     - Нам  на третий  этаж, - как  ни в  чем  не бывало,  сказала она.  Под
огромным котом расплывалась темная лужа.
     В  детстве я учил  себя общению  с людьми. Прежде  чем  с  кем  -  либо
вступить  в беседу, я  думал  о том,  что  могу  сказать интересного  своему
собеседнику,  как не  заставить его краснеть,  если  я  скажу то,  о  чем он
никогда  не  слышал  или  о  чем не  имеет  собственного понятия.  Поэтому я
старательно учил себя болтать ни о чем, но так, чтобы это было всем понятно.
     Школьный учитель по литературе меня спрашивал:
     -  Скалигер!  Ты  очень  способный  молодой  человек,  но  у  тебя  нет
принципов,  и  поэтому  вряд  ли  ты  достигнешь  высот  в какой-либо  сфере
деятельности. Почему ты не хочешь обрести принципы?
     - Омар Ограмович, я ищу свободы и покоя.
     - Ссылки на классиков неуместны. Отвечай  по существу: хочешь ты или не
хочешь обрести принципы?
     - Безусловно, Омар Ограмович.
     - Тогда после уроков пойдем со мной и я тебе их дам.
     Его козлоногая фигурка в ратиновом пальто, высоколобая  темная голова с
подкрашенной русой прядью вызывали во мне чувство брезгливости. Мы шли с ним
по Гоголевскому бульвару, потом свернули в переулок и остановились перед тем
подъездом, где нас с Черной курточкой встретил огромный кот.
     - Нам  на  третий этаж, - сказал  Омар Ограмович  и прикоснулся  к моей
румяной щеке мягкой лягушачьей ладонью. Меня тут же стошнило.

9

     Когда я и  Черная курточка  поднялись на  третий  этаж, пока она искала
ключи от двери  по карманам, резко раздвигая  и сдвигая молнии, я говорил ей
об Омаре Ограмовиче.
     - Это мой дед. Он сегодня умер на улице, а ты сбежал.
     - Я устал. Открывай дверь.
     Черная курточка, так  и  не найдя ключа в своих бесчисленных  карманах,
толкнула дверь ногой, и она бесшумно упала  внутрь квартиры со всей  дверной
коробкой.
     - Если у тебя такая сила, чего же ты испугалась продавца?
     - Я хотела, чтобы ты помолодел, убив его. Но ты не  смог проникнуться к
нему симпатией, ведь он тебе сразу стал грубить.
     - Ты знаешь все мои секреты?
     Черная  курточка приблизилась ко мне и  потрепала мою морщинистую  щеку
мягкой лягушачьей ладонью.
     - О-о! - тяжко выдохнул я. - Вы настигли меня, учитель?!
     Черная курточка выложила все содержимое пакета на круглый пыльный  стол
в центре маленькой уютной комнаты, в которой помимо
     стола еще находился двустворчатый желтый шкаф и три желтых кресла.
     -- Ты должен говорить со мной о художнике Стенькине. Ведь он мой дядя.
     - Художник  Стенькин украл мою тетку. После  того,  как она  прыгнула к
нему в карман, я ее больше не видел.
     - Тетка давала тебе плохие советы.
     - Но я ее любил.
     - И поэтому ты стал катастрофически стареть.
     - Да. Но мое  детство, отрочество, юность перешли  сюда,  -  и я указал
Черной курточке на свою левую ладонь в лайковой перчатке.
     -Как  ты  наивен.  Стенькин  тоже  был  чрезвычайно  наивен,  поскольку
перепутал свою  кисть  со своей  мужской достопримечательностью.  Твоя тетка
буквально высосала его. Посмотри!
     Черная  курточка подошла к единственному  окну  в  комнате,  раздвинула
тяжелые желтые шторы и я увидел Хованское кладбище.
     - Вон его могила.
     Я  вгляделся в  сырой  полумрак. Под  табличкой: "Художник Стенькин" на
глубине метров двух  лежал гроб без верхней крышки. В гробу  находился живой
осунувшийся Стенькин, а на нем извивающаяся полная голая женщина  с длинными
белокурыми  волосами; в  ней я узнал свою  родную тетку. Она была похожа  на
большую розовую пиявку.
     -  Зачем  же  ты  спрашиваешь  о своем  Стенькине, если сама лучше меня
знаешь о его судьбе? - хрипло спросил я Черную курточку.
     - Ты  должен был  вспомнить о нем, чтобы спасти его сейчас. Спаси его и
себя.
     - Каким образом? И от чего я его должен спасти?
     -  Ни он, ни твоя тетка  не умрут окончательно, пока ты не проникнешься
любовью к каждому из них, к таким, какими ты их увидел.
     - Хорошо. Я люблю их. Люблю.
     Как  только я  произнес эту  фразу, осунувшийся  Стенькин и моя розовая
тетка превратились в два скелета, сцепившихся  в неразлучном объятии. Черная
курточка  вновь зашторила  окно  и, повернувшись ко  мне, устремилась в  мою
сторону козлоногой фигуркой Омар Ограмовича, посверкивая желтыми глазами.
     Отцовская немощь слетела с меня, и я ощутил небывалый  подъем  сил. Мне
впомнилась  моя  недавняя  встреча  с  толстой  чувственной  продавщицей  из
галантерейного  магазина.  О, я  бы  сейчас  ей  доказал,  что я не  мерзкий
старикашка.
     Бедная одинокая женщина.

10

     Жизнь не стоит на месте, а  смерть всегда  стоит  и  ждет. Жизнь  можно
обмануть  жизнью, а  смерть смертью не обманешь. Смерть входит в  смерть,  а
жизнь никогда не соответствует другой жизни. Кто кого выдергивает из пустоты
безмолвия  и заставляет вращаться вокруг  мертвой  планеты: я ли слово,  или
слово  - меня? Кто  из нас мертв более? Кто тихой сапой крадется  по жизни с
косой  смерти,  не  говоря  ни слова,  тот  уже рождается  мертвым.  Если он
произнесет хотя  бы  одно  слово, на него сразу же  обратят  внимание и тень
неизвестности не поможет ему скрыться от любопытных глаз спутников по бытию.
Я молчал до  четырех лет, а потом слово выудило меня их хаоса и прорвало мою
артикуляционную замкнутость фаллическим извержением оформленного смысла.
     - Фора! - крикнул я и огляделся.
     Слово  прозвучало  красиво и,  стукнувшись о потолок, упало  в мои руки
круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому  окну и бросил его в майские
запахи  порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту
перед моим  окном стояла девочка  в оранжевом спортивном костюмчике, держа в
руке резиновый кругляш.
     - Ты меня звал?
     - Фора?
     - Да, я Фора.
     Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.
     -  На, возьми мое имя назад,  - сказала она, протянув кругляш. - Спрячь
его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"
     - Фора!
     - Начинай говорить, Скалигер!
     - Что в имени тебе моем?
     - Разговорился. . . Пошли играть.
     Я и Фора  залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка
в оранжевом  шерстяном костюмчике,  пунцовые маленькие губки и веселый  смех
заставили меня поверить в то, что я действительно живу.
     - Ой, стеклышко! Ой, мушка! - то и дело вскрикивала она, радуясь всякой
всячине.
     - Фора, полезли на сараи загорать.
     Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она
была горяча и пахла  нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и  смотрели
на небо.
     Я  лежал  и думал  о  том,  что  перейдя из тьмы в свет,  из  немоты  и
безмолвия  в шумы и звуки жизни, я занял  не  свойственное для себя место за
органом  бытия  и вынужден  буду  нажимать клавиши его,  не понимая ничего в
высшей  гармонии поступательного процесса жизни.  Я жалел себя,  потому  что
Фора, распечатав  мои  уста,  умела  наслаждаться каждой  звенящей  секундой
жизни,  а я  бы  все  же  предпочел  молчание,  потому  что  слова,  подобно
насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в
какие пределы, неведомо кому.
     -- Зачем ты это сделала? - спросил я Фору.
     - Я здесь ни при чем. Ты насквозь пронизан словами. Рано или поздно, но
ты бы заговорил. И разве возможно нам  с тобой уклониться от слов, когда они
буквально кишат вокруг.
     -  Эй, засранцы!  Вы че там делаете? -  неожиданно спросил  нас инвалид
Семен Кругликов, одетый в китель, в галифе и в сандалетах на босу ногу.
     - Вот видишь, Скалигер, - сказала Фора. - Ты еще не то услышишь.
     Я  подполз  к  краю  крыши  сарая  и  внимательно  посмотрел  на Семена
Кругликова.  Вид  у  него  был  воинственный, и  настроен он был решительно,
энергично потрясая суковатой палкой из леса, приспособленной им под клюшку.
     - Пошел вон, старый хрен! - сказал я.
     Захлебнувшись от негодования, Семен Кругликов схватил проходившего мимо
художника  Стенькина  за  интимное место и  потянул  его  в  подъезд.  Через
несколько минут из подъезда выбежал расхристанный Стенькин, а за ним с гиком
и  свистом, потрясая  снятыми  галифе и сверкая тощей  задницей, пустился  в
преследование Семен Кругликов.

11

     Семен Кругликов,  пробежав  несколько  десятков  метров,  запыхавшись и
растеряв  свои  сандалеты,  еле  переводя  дыхание,  остановился  у  одиноко
растущего  перед домом дуба. Он прижался к нему мокрым низким лбом, обхватил
узловатыми  в  наколках руками  и громко зарыдал.  Плечи  его сотрясались от
свистящих  всхлипов  и  в такт им,  подергивался старый  выгоревший  китель,
приоткрывая впалые ягодицы инвалида.
     Нарыдавшись вволю,  Семен  Кругликов  отцепился от запыленного  дуба  и
натянул  галифе.  С  трагическим выражением  на  лице  он  подошел к  винной
палатке,  купил бутылку  дешевого портвейна и выпил ее тут же залпом.  Потом
сел  на  перевернутый ящик,  оперся небритым подбородком  на  свою суковатую
палку  и  стал  смотреть на прохожих.  Семен Кругликов  любил жизнь и  любил
смерть.  Он  одинаково радовался рождению ребенка в  знакомой семье и смерти
кого-либо из  близких  ему людей.  И то и  другое всегда  представлялось ему
торжественным  и таинственным  актом,  через который  проявляла  себя  некая
высшая сила.
     Вот вчера заходил он к своему сослуживцу Акиму Пиродову в гости. Вместе
работали на  главпочтамте вплоть до пенсии.  Посидели, поговорили, телевизор
посмотрели, в картишки перекинулись и расстались, как и всегда, до завтра. А
сегодня с утра узнал от сожительницы  его  Анфисы  Стригаловой,  что забрали
Акима в больницу в  бесчувственном состоянии, где он и скончался, не приходя
в себя.
     - Как же я теперь жить-то буду? А, Семен? - причитала Анфиса.
     Семен Кругликов вежливо гладил шершавой ладонью ее  культурную спину  и
молчал. Он не любил утешать.
     -- Что ж ты молчишь-то, Семен?
     - Скажу кратко: готов тебя принять к себе.
     Анфиса благодарно прижалась к впалой груди Семена Кругликова и чмокнула
его накрашенными губами в небритую щеку.
     Умер  Аким  Пиродов  и досталась  как бы  в наследство от  него  Семену
Кругликову культурная женщина Анфиса Стригалова.
     "Так и случается  в  жизни: от тех, кто уходит на тот  свет, -  имеется
прибыток,  а от  тех, кто рождается, - одни убытки", размышлял инвалид Семен
Кругликов, прихлебывая из блюдца, крепко заваренный чай, который налила  ему
уважительная Анфиса.  Вышел Семен Кругликов во двор,  чтоб, глядя на майскую
природу, погоревать  и  одновременно  порадоваться  тем  изменениям, которые
произошли в его  скучной жизни, но,  увидев, как два  малыша ползают по  его
сараю, впал в негодование:
     - Эй, засранцы! Вы че там делаете?
     Случившееся с ним  потом  Семен Кругликов не осознал  ни  в тот момент,
когда кинулся хватать  за интимное место художника Стенькина  и тащить его в
подъезд, ни тогда, когда, запыхавшись, рыдал  у  дуба без галифе, подрыгивая
тощим задом.
     -  Позор! Какой позор! - сдавленно простонал Семен  Кругликов, сидя  на
ящике из-под бутылок.
     Но, как это ни странно, ему показалось, что никто из  гогочущих мужиков
у винной палатки, никто из прохожих на улице  не  видели его постыдных гонок
за художником Стенькиным.
     - Не сошел ли я  с ума? - задал себе вопрос Кругликов и еще раз обозрел
местность  вокруг.  Напротив   него  метрах  в  тридцати  громыхал  трамвай,
толпились  на остановке  по-весеннему  одетые  люди  и  улыбались; некоторые
женщины   стояли,   держа   в   руках  голубенькие   букетики   цветов.   На
противоположной стороне  улицы  в цветной очереди  за продуктами  у магазина
приятно  выделялась  культурная  женщина  Анфиса Стригалова, которая  отныне
будет ложиться  с ним в  большую постель каждую  ночь. Заметив,  что  на нее
смотрит  Кругликов,  он  помахала  ему  рукой,  высоко задрав  ее,  так  что
показалось темное пятно под мышкой.
     - Да нет, не сошел. Все в порядке, - ободрил себя Кругликов и помахал в
ответ  Анфисе  большой  суковатой палкой.  Но в  этот момент,  пока он своей
дорогой  женщине  посылал   привет,  рядом  с  ней  объявился  Стенькин,   с
взлохмаченной головой и в разорванной рубашке. Художник настойчиво вытягивал
Анфису из  очереди,  что-то  убежденно говорил  ей  и,  указывая  на  Семена
Кругликова,  выразительно  крутил пальцем у  своего виска.  Семен хотел было
встать и направиться к  Стенькину,  чтобы  попытаться  объяснить  ему, что в
случившемся  с ним он  сам  ничего толком не может понять,  но оторваться от
ящика  не  достало  сил.  Бутылка портвейна  оказала свое  действие  на ноги
инвалида.
     Анфиса, поначалу недоверчиво слушая Стенькина, потом, изредка взгядывая
на безуспешно пытающегося встать с ящика Семена Кругликова,  на его странную
улыбку на  осоловевшем лице, вдруг резко  подхватила Стенькина под локоть  и
пошла с  ним  к  ближайшей  подворотне. Кругликов  увидел  в  последний  раз
культурную спину своей Анфисы, которую  ловко облапил Стенькин, в раскорячку
скачущий рядом с ней, поскольку  между ног его  болталась заляпанная краской
ссохшаяся кисть.

12

     - Что ты со мной сделал, засранец?
     - Это он к тебе обращается, Скалигер, - сказала мне Фора.
     Мог ли я предполагать, что только-только научившись говорить, уже смогу
давать своим словам  столь действенное наполнение  повелевающим движением  и
энергией. Я  не  готов был еще нести  подобную тяжесть  и, видя  переживания
инвалида Семена Кругликова, страдал.
     - Что с тобой, Скалигер? - любопытствовала Фора. - Ты его жалеешь?
     - Не его  я  жалею, а себя. Мне будет трудно и одиноко жить. Меня никто
не сможет понять, никто не сможет любить.
     -  Не бойся.  Я останусь с тобой навсегда, до самого конца твоего пути.
Не бойся, - успокаивала меня Фора.
     - Но ты же не из нашего мира. Ведь ты не человек?
     - Ты тоже.
     - Ты обманываешь меня, Фора. Я не верю тебе.
     -  Может быть. Ты пока  - человек,  но  уже  теряешь свою  человеческую
сущность. Твоя ладонь уже превращается в пламя.
     Я  взглянул на  левую ладонь  и  увидел, как она  светится изнутри алым
газообразным маревом.
     - У тебя рука гения. Все будут послушны твоему слову.
     - Ты  заставила меня говорить, ты заставляешь меня  сочинять. Но я хочу
простой жизни. Я хочу жить и умереть, как все.
     - Скалигер! У тебя нет другого выхода. Ты уже своим словом
     уничтожил ум и душу этого бедняги.
     Я посмотрел на  Семена Кругликова. Слюни, обильные и  тягучие, текли по
его небритому  подбородку.  Он сидел на ящике и  указывал  суковатой палкой,
плача и улыбаясь одновременно, на то  место,  где  только его  мутному взору
представлялась  сотрясающая его сознание картина: на низкой скамеечке лежала
его культурная женщина Анфиса  в обнаженном  виде, взяв себя левой  рукой за
правую  грудь и  резко  оттянув  ее  за крупный  красный  сосок,  как  будто
предлагала ее  кому-то, широко улыбаясь, а рядом стоял в раскорячку художник
Стенькин, который кистью, торчащей меж его сухопарых ног, мазал  тело Анфисы
лиловой краской.
     -  О-о ! -  взревел  Семен Кругликов и  пополз  на  четвереньках  через
трамвайную линию, туда, где возлежала его дорогая Анфиса.
     - А-а, инвалидишка. На чужое позарился. На любовь друга, - вспрыгнул на
его тощую спину невесть откуда взявшийся Аким Пиродов.
     Пиродов был в  сером габардиновом  костюме, в белой  рубашке  и лаковых
ботинках, то  есть  во  всей своей  парадной  одежде,  которую, не  пожалев,
отнесла в морг Анфиса.
     -  Аким!  Смотри, что  он  с нашей  Анфисой  вытворяет!  -  орал  Семен
Кругликов, не обращая внимания на толчки и удары Акима Пиродова.
     - И до него доберемся! Разговорчики!
     Мертвец и инвалид упорно стремились к Анфисе Стригаловой. Ум умершего и
душа помешанного образовали некое единство, которое  не  принадлежало  ни  к
посюстороннему, ни к потустороннему мирам. Оказавшись  в объятиях мистики  и
реальности, они все  же еще  находились во власти своего чувства  к  Анфисе,
которая и была для них третьей реальностью, от потери которой  сходят  с ума
или умирают.
     - Фора, что я могу сделать для них?
     -  Для  Пиродова ничего  не  надо делать - это  фантом. А для  инвалида
спасение в смерти.
     - Тогда пусть он умрет, - сказал я.
     В тот же миг прогремевший трамвай  разрезал тело  Семена  Кругликова на
две  части,  каждая  из  которых все  же судорожно еще  несколько  мгновений
продвигалась  вперед  к  Анфисе. Взлетевший  вверх Аким  Пиродов вытащил  из
кармана пиджака лайковую перчатку и бросил ее мне.
     - Теперь ты погиб безвозвратно, Скалигер, - сказала мне  Фора,  когда я
натянул брошенную мне перчатку на левую пламенеющую ладонь.

13

     - Бедная одинокая женщина, - сказал я Форе и сильно прижал ее к себе.
     - Ну дай поспать  еще,  Скалигер, -  лениво протянула  Фора,  - ты меня
просто замучил.
     - Я  видел  странный сон:  будто ты маленькая,  и я тоже, и мы вместе с
тобой лежим не в постели, как сейчас, а на крыше сарая.
     - И ты меня трахаешь, - буркнула Фора.
     - Грубая ты женщина, С тобой толком поговорить нельзя.
     - А ты не говори, ты люби меня, Скалигерчик, -  Фора повернулась ко мне
лицом. Ее  полные чувственные губы, тяжелый  прохладный живот действовали на
меня неотразимо.
     Я  познакомился   с  ней  еще  до  смерти  отца,  случайно  заглянув  в
галантерейный  магазин  в поисках лезвий. Она  сразу бросилась  мне  в глаза
своей влекущей пышностью  и цветущим  здоровьем,  и  странным для страстного
тела и томного лица бесцветным взглядом, наполненных как бы дистиллированной
водой, глазниц. Она как  будто бы ждала меня и на  мое неуклюжее приветствие
ответила быстро и  согласно. Вечером того же  дня мы  уже встретились в моей
комнате, где, ни слова не говоря, быстро разделись и отдались друг другу.
     - Где ты блуждал, Скалигер? - спрашивала Фора, прижимаясь.
     - Ты хочешь спросить, - где я был, когда тебя не было?
     - Вот именно.
     - Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.
     - Ну а сейчас ты родился или умер?
     - Я постарел.
     Фора не поняла меня. Она долго рассказывала о себе, а я запомнил