оссия-остров. Мы должны изолироваться, мы должны кануть, как
Атлантида, и  оставить за  собой разбегающиеся волны иллюзий, которые должны
будут  долго  еще волновать хотя  бы  одно человеческое существо  с головным
мозгом. Спинномозговые поселения захватили начала жизни и повели ее к концу,
и только те, кто достигнет России-острова, останется вне их  власти, вне  их
сомнительной  эрудированности,   останется  со   своим  животом  сомнений  и
неподражаемых вопросов миру и свету:
     - А докатится ли колесо до Казани?
     - А что, если звезда на рожу капнет?
     Кто ответит на этот бред? Конечно, только тот, кто верит в этот бред. А
много ли осталось земных угодий, не затронутых бредовыми идеями? Была одна -
великая - да и та закончилась комическим фарсом. И не нашлось силы и мощи ни
у кого из ее адептов восстановить  ее и прославить именно  как бредовую. Все
поглощает  рационализм, копеечность души  и  мысли, не свойственная русскому
человеку, индивидууму совершенно  особенному,  что видно из всего: из уклада
жизни, из словообразований,  из любви одновременно к  простому  и сложному в
мире.  Нет  в мире раздельного, нет мира, разложенного на  полочки, есть мир
цельный,  вялотекущий процесс образования и разрушения  материи,  похожий на
вялотекущий процесс шизофрении. Не надо ее останавливать, дайте ей развиться
и она покажет себя во всей первобытной мощи. Ведь только шизофреники двигают
миром, а стадо рационально-мыслящих слепо им повинуется.
     - Не правда ли, Платон?
     - О чем это вы?
     - О пустяках, Платон!
     - Пустяками мы сможем заняться несколько позже. А пока я вам  расскажу,
как у меня украли шинель.
     Все  шедшие со  мной живо  заинтересовались  предполагаемым  рассказом.
Платон продолжал: "Я, можно сказать, человек военный, ответственный, а живу,
знаете ли, в коммуналке  с  соседом  Гришкой Ручинским.  Ох, и бестия, скажу
вам.  Получил  я  новое  обмундирование:  сапоги,  фуражку, шинель. Пошел  в
магазин, купил, значит, для обмывания бутылку. Ну и внедрили мы с  Ручинским
по  первое  число. И, знаете ли, душа  возлетела. Ручинский мне  и  говорит:
давай пригласим для комфорта и ласки Капитолину. Ну вы-то ее знаете.  Что ж,
дал согласие. Прерогативу, так сказать. Приходит Капитолина в вязаных чулках
и Анфису Стригалову приводит, то есть мать свою. Начали  мы думать, кто же с
кем дело  делать  будет. Ну  и порешили: чтоб  никому не  в обиду,  заняться
совместным прелюбодеянием.
     Я,  как видите, мужчина выносливый, не в  пример Ручинскому, который  с
первого  же  раза  отвалился  от  Анфисы  и далее  только созерцал, как я  с
Капитолиной  произвожу рекогносцировку.  "Делайте, делайте,  -  кричал,  как
блеял, - а я вас гладить буду". Ну, я,  конечно, увлекся. Дело  привычное  и
ответственное.  Только  закончил разные  маршировки производить,  ан  глядь,
Ручинского-то и нет. И шинели моей новой, пахнущей кремлевским морозом, тоже
нет.  Зарыдал  я,  как дитя. А  Капитолина,  бедная  девушка,  говорит  мне:
"Платоша, успокойся. Мы эту твою шинель вернем". Взяла меня за руки, подняла
меня с постели, попутно дав пинка  мамаше, которая не уследила за действиями
Ручинского, и повела темными дорогами в его жилище.  Привела  к еле горящему
окошку и говорит:  "Смотри!". Взглянул я и обомлел. Гришка  Ручинский в моей
шинели  ходит в пустой комнате, честь отдает неведомо кому, раскланивается и
веселый  такой, что я веселей и  не видел никого. "Ручинский,  шкура, шинель
возвращай, а  не то убью!". Он, как услышал мои угрозы, так весь затрясся от
плача,  упал  на  пол  и  шинелью  с головой  накрылся.  Мы  с Капитолиной в
окошко-то залезли и ну бить чем попало по голому заду Ручинского. Сорвал я с
него шинель и надел  ее, так вот до сих пор  в ней безвылазно и хожу. Только
чувствую  порой,  что  пованивает  Ручинским,  как  гнилыми  носками  его  и
пакостным чернозубым ртом, но поделать ничего  не могу. Шинель не снимаю,  а
то стащат.
     - И что ты хотел сказать этим, Платон ? - спросил я.
     -  Скалигер, ваши размышления столь же бессмысленны и нелепы, как и мое
повествование о пропавшей и найденной шинели.
     - И это все?
     - А разве мало?
     - Жаль,  что я не могу облить твою шинель спермой, - грубо вставил свою
фразу Ликанац. -  А то бы  ты научился говорить  с тем, кто принял тебя  под
свою защиту.
     - Ну-ну, нам еще не хватало в компании Онана. Успокойтесь.
     - Отойди, Платон, а то все равно брызну, - угрожающе продолжал Ликанац.

68

     Платон  резво  отскочил  от  меня и  Ликанаца.  Шинель на  нем  приятно
голубела, посверкивая  большими золотыми пуговицами. Мечта Акакия Акакиевича
забралась мне в голову и вызвала  целую  аллюзивную  цепь представлений,  из
которых состояла моя  внешняя жизнь, крайне истощенная ночными бдениями  над
анализом трудов выдающегося критика, который  элементарной мечте  заштатного
чиновника придал мистический смысл. Ну, хотел чиновник Башмачкин приодеться,
ну,  копил  денег, а шинель  стащили, да  и,  надо  сказать,  не  при  самых
пристойных обстоятельствах. Маленький человек, да бросьте. Маленький человек
таит в душе самые великие подлости, какие только встречаются. Вот я бабке на
вокзале подал пятьдесят рублей монетой, а она взглянула на нее, да и плюнула
мне вослед. Жизнь  бедного и маленького похожа на голодную вшивую  собаку, -
не  накормишь  до отвала,  не  отстанет  и  не  уснет,  а  то еще  укусит от
недовольства.
     - Вы совершенно верно рассуждаете, Скалигер! - поддержал меня Куринога.
- В ваших пессимистических взглядах на маленького человека есть нечто новое,
но, правда, чем-то Ницше напоминает.
     - Это  напоминает тебе, Куринога, что был некий Фридрих, сведший  с ума
всю Европу. А мне ничего он не напоминает, и  никто мне  не напоминает  моих
умозаключений. Скажи лучше, далеко ли до России-острова?
     - Так мы уже на нем и находимся.
     - А я-то думаю, откуда мысли такие: о нищете, об альтруизме, о совести!
     - И о бабах! -  громко подсказал Платон, щупая крупный зад Лии Кроковны
Стоишевой, сидевшей на бревне и читавшей "Илиаду" Гнедича.
     -  Он меня так возбуждает. Так медленно начинает и так  долго не  может
кончить, - говорила она Арону Макаровичу Куриноге.
     - Милочка, - отвечал ей Арон Макарович Куринога,  - я так  вас понимаю,
так  сочувствую  вашей большой  нежной душе,  что готов  сам написать  нечто
подобное, но, к сожалению, не тот менталитет. Я могу изложить лишь социально
бедственное   положение  определенного   слоя  населения,   сделать   выводы
относительно  того,  как выйти  из  создавшейся трудной  ситуации, призвать,
возможно,  к революционному переустройству действительности, стать, наконец,
знаменем     революционно-освободительного     движения,     но     написать
эпически-спокойное полотно российской действительности не могу.
     Арон Макарович горько заплакал  и, достав из мятых  вельветовых  штанов
крупный в клетку платок, долго сморкался и что-то причитал.
     - Не отчаивайтесь. Мы ведь  вступили на такую чудесную территорию, что,
возможно, именно здесь найдем избавление от  наших комплексов, - вмешался  в
разговор неунывающий Платон. - Наш путь неблизок, ибо  всякая идея, реальная
или кажущаяся, достаточно протяженна в пространстве и необъятна во  времени,
а  мы  с  вами  дети  галлюцинирующего  мозга нашего  благодетеля,  лишенные
материальности,  можем  бесконечно   преобразовываться,   пробовать  себя  в
разнообразных проявлениях жизни  и смерти  и  поэтому,  к нашей радости,  мы
любую мечту можем сделать былью.
     Ликанац  нервно взглянул  на  восторженного  Платона.  Подошел к нему и
плюнул в его крупную красную физиономию.
     - Я вас  не  понял! - воскликнул  Платон и  наглухо  застегнул  шинель,
посверкивавшую  золотыми  пуговицами.  -  К  барьеру!  -  зычно  призвал  он
оскорбившего его Ликанаца.
     - Извольте!
     -  Друзья, не надо ссориться. Мы должны  держаться вместе,  -захлопотал
Арон Макарович.
     - Не  суйтесь не в  свое  дело, - посоветовал  ему Ликанац  и отошел от
Платона на некоторое расстояние, положив  перед  собой какую-то полусгнившую
корягу.
     -  Плюемся  до первого попадания! - сказал Платон  и громко  харкнул  в
сторону Ликанаца. Плевок пролетел мимо виска Ликанаца.
     Ликанац,  похожий на бесстрашного фаталиста Печорина,  стоял и надменно
посматривал на Платона, который был чрезвычайно огорчен своим промахом.
     - Платон, - обратился мрачным голосом Ликанац, -  вы еще можете  спасти
свою   честь  и   жизнь,   если  извинитесь  передо  мной  и  остальными  за
демагогическую и мерзкую речь.
     - Ни за что! Нам не жить с вами  вместе на  этой земле. Если я останусь
жив, то я зарежу вас из-за угла.
     Ликанац плюнул и Платон был повержен на землю, глинистую и скудную.

69

     Алексей Федорович, бредя с котомкой за плечами по российским  городам и
весям, издали заметил это противоборство и невольно залюбовался самим фактом
выяснения отношений между  индивидуумами через слюновыделительные железы. Он
думал о том, что долгие годы своей аскетической жизни старался разобраться в
реалиях иной цивилизации, в ее  культурологических проблемах, но  никогда не
предполагал  и  не мог  предположить, что  все  это настолько  просто  в его
отечестве,  где  плюющие  друг  в друга  люди  могут  удовлетворяться  таким
действом. "Для кого я писал свои солидные толстые книги? - размышлял Алексей
Федорович. - Кому  нужны  мои  ночные  блуждания,  опирающиеся  на эфемерные
абстракции,  не поддающиеся  обыкновенному  пониманию рядового  ума,  власть
которого на этой  земле,  как я  погляжу, очень  сильна и неистребима. Что я
могу сказать своими мыслями, которые выпархивают  из моих книг, как мотыльки
во всепожирающий огонь бессовестной и бестолковой русской жизни? Неужели моя
долгая  закончившаяся  жизнь прошла  бесполезно для тех,  кто  населяет  эту
землю, кто плывет неведомо к каким пределам на этом острове?"
     " Господа! Нас наблюдает Алексей  Федорович  Лосев! " радостно закричал
Аркадий и быстрым шагом направился навстречу великому философу, который вяло
отмахнулся слабой рукой от радостного возгласа юноши, спешно идущему к нему.
     " Присоединяйтесь к нам, Алексей Федорович!
     "  Я  готов, тем  более блуждания в  одиночестве по этой земле  занятие
тяжелое и  трагическое по  своей  сути.  Что  ни факт, то  бездна.  Я  готов
присоединиться к вам,  к вашей идее России-острова и потому, что вы все лишь
слабые отголоски галлюцинирующего мозга вашего предводителя.
     Я скромно улыбнулся, когда  услышал последние слова великого философа о
себе.  Да,  я  наполнил  русское  пространство   своими  фантомами,  которые
дуэлянствуют, спорят, совокупляются, мочатся и пытаются мыслить  в  реальных
пределах обозначенной мысли-земли, которая при первом  же моем тектоническом
сдвиге, может кануть в небытие. Тоска, живущая во мне, не дает мне покоя, не
дает мне полного душевного  отдохновения, которого  я жажду  вот  уже  более
года,  так как треснула  стена духовного благополучия, за которой  скрывался
веселый  гармоничный  мир  моего  "Я".  Из  трещин  полезли  растительные  и
биологические  монстры,  искорежившие  мой мозг,  и  без  того  насытившийся
разнообразными  изысками   больных  творящих  личностей,   суть  которых   в
деформированном слове, похожем на полуотрубленную голову  посиневшего трупа,
вспученного в воде ложных размышлений. Я верю в то, что придет такой момент,
когда  распадутся все  связи и  равнодушная материя, плывущая  в равнодушном
космическом  вакууме,   произведет  высокое  духовное  равнодушие,   близкое
каждому, кто еще сможет  пребывать  и  действовать. Наша земля станет просто
идеей, трепетным фантомом, летучим  голландцем, который, как сейчас, явился,
а потом брезжит веками в воспаленных умах ничтожного большинства.
     Я взглянул на доброе близорукое лицо Алексея Федоровича, на его котомку
за слабыми старческими плечами и разрыдался.
     " Не плачь, Скалигер. Не  надо, Юлий, " потрепал меня по плечу Лосев. "
Все образуется. Ты найдешь  то, что ищут все, кому мозг внушает свои фикции,
" интеллектуальный  покой. А следом и душа успокоится. А  пока  давай вместе
пройдем  этот остров,  на котором  нам предстоит понять всю нашу  жизнь, всю
нашу смерть. Твои фантомы рядом с тобой, они окружили тебя и  из их плотного
кольца не вырваться. Бог с ними.

70

     Прошло  много месяцев,  прежде  чем  мы  оказались в сибирском городке,
стоящем  на  берегу великой русской реки.  Серое небо  тайги покрывало  этот
городок  и  реку,  через  которую строили  мост,  несмотря  на  то,  что его
постоянно, как только начиналась весна, сносило неуемным течением.
     " Эхма, ядрена вошь, как говорится, " поведал мне свою печаль мой новый
знакомый  Терентий Щуга,  который из  года в  год принимал горячее участие в
строительстве этого моста.
     " Зачем же вам этот мост нужен, если его сносит  течение и, как я вижу,
его вторая опора уходит в безлюдную тайгу? " спросил я с любопытством.
     "Эх,  мил-человек,  "  произнес,  встряхнув  русыми кудрями Терентий, "
Россия  без мостов "  не Россия, а  так, изба с краю. Я вот с детства мечтал
прорубить  окно  в  Европу.  А  как  это сделать,  если вокруг  Азия и  рожи
азиатские, не желающие смотреть в такое окно, если бы я его даже и прорубил.
У  меня ведь загадочная душа: иду туда " не знаю куда,  принесу то " не знаю
что...
     " Все  это мне  известно, Терентий.  Ты  сейчас  со мной  блудишь,  как
блудишь по ночам со своей женой... Не так ли ?
     " Ладно,  ладно, " не обижаясь на  мой резкий тон, продолжал  Щуга, " я
тебя приглашаю к себе домой, там и помозгуем. А  мост этот выкинь из головы.
Не твоя это болячка. Для нас этот мост, может быть, как пирамида для египтян
засратых " тоже  по  камешку, по железочке каждый день носим  в кучу. Авось,
что-нибудь и получится. Одним словом, надежда...
     Я согласно  кивнул головой. Терентий Щуга,  крупный  мужик в валенках и
тулупе, в  вязаной фиолетовой шапочке  и  с  изящным  топориком  за  ремнем,
нравился мне своей непосредственностью и лукавой коварностью.  Так, когда мы
шли с ним глухими таежными тропами, он, идя впереди, кричал: "Берегись!", но
крутой  тяжелой  ветки  не отпускал,  а ждал, когда  я, расслабившись, опущу
руки, вот тогда он  и шлепал веткой по моей физиономии и радостно спрашивал:
"Не попал?!".
     " Да, ничего, ничего, " морщась от боли, ворчал я и с ненавистью глядел
на его тяжелый зад в коричневом тулупе и огромную медвежью спину.
     Россия не может существовать без здоровых мужиков. Она любит их, лелеет
и  спасает  от  тщеты  образования и  яда  цивилизованной  культуры.  Такого
Терентия трудно  представить  за  кафедрой  в  институте, за рабочим  столом
конструктора или  за  операционным столом в клинике. Она не готовит  их  для
несения каких-либо  культурных функций,  потому  что  обилие  мощной плоти и
изыски практического ума, которым такие  Терентии обладают, годятся лишь для
противостояния такой же, но чуждой силе,  рвущейся к насилию и верховенству.
Но  именно к таким  Терентиям в полной мере применим  эпитет "  русский,  за
которым скрывается и внешняя могучая сила, и  злобное коварное мальчишество,
и мудреная глупость, и циничная непосредственность.
     Разве я могу себя отнести к русским? Почему  мне дико и  холодно в этих
бескрайних просторах, почему  на  меня наваливается тоска, когда  я гляжу  в
мутное  низкое небо, за которым скрывается никогда не  выглядывающее солнце?
Почему  я  не люблю блинов  и  толстых  румяных баб  с  огромными  кухонными
грудями, от которых пахнет подсолнечным маслом и безысходностью семейных уз?
Ни  один  из  русских  великих  поэтов  не  любил  таких  баб.  Утонченность
онемеченных евреек  неотвратимо тянула их  к  себе, в  их  душные  и хрупкие
объятия, к  их  просвечивающей  синевой атласной коже, к тонким  язвительным
губам, к их дыханию, похожему на жар иерусалимских  камней. А если небо " то
только  итальянское,  лучезарное,  полное  цыганской  щебетни  и эротических
насекомых, летающих  в  изумрудном вазелине блистающего кислорода. Черт меня
угораздил родиться в России, да еще с талантом.
     Русский мужик, как  большой зверь, нуждается в уважении и в то же самое
время  должен   испытывать   постоянное   чувство  страха   от   моментально
последующего наказания, если он нарушит установленный порядок.
     " Пришли! " сказал мне  Терентий и, похлопав тяжелой рукавицей по моему
плечу, легонько  втолкнул  в избу.  Я  огляделся  и  приуныл от  той  чистой
бедности и бытовой скудости, которыми были полны две комнаты. В одной стояла
здоровая  тахта,   над   которой  возвышалась  известная   картина  Шишкина,
изображающая  бурых медведей,  этажерка, несколько стульев и  широкий  стол,
ободранный,  но  крепкий  и похожий  скорее на  столярный  верстак,  чем  на
обеденный стол.  В другой комнате располагалась,  как мне сказал Щуга, бабка
Аграфена,  мать   его  жены  Лизы,  которая  вот  уже   восьмой  год  лежала
парализованной и надоела всем до чертиков.
     " Хочешь на нее посмотреть?
     " Да как тебе сказать. . .
     " Пойдем, не бойся. " Терентий провел меня в комнату, в углу которой на
зашарпанной  постели, завешанной от мух марлей, лежала  бабка  Аграфена.  Он
отдернул марлю и я увидел старушечье улыбающееся лицо. Слабое тощее тело еле
проглядывалось из-под ватного цветного одеяла.
     " Чего улыбаешься-то? Ась?
     Бабка что-то пробубнила и закрыла глаза.
     " Эхма, ядрена  вошь, как  говорится, "  сокрушительно произнес Щуга  и
задернул марлю.  " Теперь ты меня понимаешь? " спросил  он,  обратившись  ко
мне.
     "  Терентий! В  твоем доме вот-вот затухнет  свеча жизни.  И  ты должен
дышать в сторону, чтобы случайно не погасить ее. Иначе...
     " Ладно, ладно. Поп хренов. Мне что, пусть живет.
     В комнате уже суетилась Лиза: на столе стояла бутыль самогона,  огурцы,
куски  медвежьего  мяса  сочно дымились  на  тарелке,  и пахло нежной плотью
укропа и ломтями черного зернистого хлеба.
     " Прошу к столу, " сказала Лиза. Румяное лицо, белесые волосы и  полные
титьки  совершенно не  подходили  к  ее  смоляным  глазам,  которые  как  бы
распирали вздувшиеся тяжелые веки.
     Я вздрогнул от ее пристального вопрошающего взгляда и почувствовал себя
так, будто в душу мою забралась холодная ласковая змея.
     " Выпьем за матушку  Расею! " сказал Терентий, чокнулся со мной и Лизой
доверху  наполненным  стаканом  и  опрокинул его.  Лицо его  налилось  сразу
багровой краской, в глазах появились слезы и он ткнулся в толстое плечо Лизы
и жадно втянул носом ее пахнущую потом плоть.
     Когда он отдышался, Лиза тоже легко опустошила небольшой  лафитничек  и
жеманно взяла вилкой кружок соленого огурца и кусок хлеба.
     Пить  или  не  пить? Я  чувствовал  себя датским  принцем  в  харчевне,
которого готовятся или убить,  или отравить. Что я им сделал плохого? Почему
мое присутствие всегда вызывает раздражение у людей  простых и недалеких, не
умеющих постигать и представлять себе  эмпиреи высшего уровня бытия? Видимо,
от меня исходит некая не  принимаемая  никем в этом мире волна  одиночества,
того  единственного   ощущения,   которое   связывает  меня  с   космической
беспредельностью, откуда веет холодом и  ужасом. Что ж, разве я забыл, что я
Бог?
     "  Пейте,  пейте,  Скалигер, "  подтолкнул  меня, внезапно  появившийся
рядом, Алексей Федорович, " иначе вы их смертельно обидите.
     Я послушался великого философа и выпил.
     Жарко пылала печь, за окном падал крупными хлопьями снег. Я встал из-за
стола и  уместился  на тахте, откуда  созерцал, как Лиза  ловко и  неустанно
носила  вино  и  яства к столу, за  которым сидели все мои фантомы,  окружив
захмелевшего Терентия, плотно налегая на еду.
     "  Брат  мой!  "обратился Арон Макарович  Куринога  к Терентию. "  Ты "
единственная надежда у