о что? "Спокойной ночи, малыши"?
     -  Мир  не  так  сложен, как  ты полагаешь.  И ты  можешь  оказаться  в
пятнадцатом  и двадцать  пятом веке, если я захочу. Но захочешь ли ты?  Ведь
там  не будет безумия  Скалигера. Да вот вам Алексей Федорович все объяснит.
Он, кстати, из вашего времени.

80

     Скромный старичок в шапочке на круглой  голове,  подслеповатый, вошел в
комнату,  где разыгрывались  плотские и интеллектуальные побоища.  Он сел на
кресло, осторожно  пододвинутое  ему Николь,  и  начал  говорить: "Семантика
жизни такова, что ее силлогизмы никогда не смогут быть вскрыты ни в будущем,
ни  в прошлом. Все уходит со временем:  речь, мысль,  дефиниции, остается  в
ушах мелькнувший звук,  который тоже держится всего лишь какое-то мгновение.
Мы  живем  в обреченном  времени. Нам говорят, но мы не слышим. Нам говорят,
что скоро  конец, что не надо торопиться  к этому концу, но  мы  постоянно и
настойчиво  жаждем  дойти   во   всем  до  сути.   А  это  -   гибельный   и
античеловеческий  процесс.  Все,  на  что  способна голова человека,  -  это
запомнить  и  воспроизвести.  Мозг  -  ленив  и  не любит творить,  он любит
повторять. Поэтому все повторяют друг  друга. Христос повторяет  Будду,  его
повторяет  Мухаммед и  так далее. Первое слово  было  за  безумием. Его-то и
сказал  именно Скалигер.  А подобное  слово может  быть  приложимо  только к
определенной  этнографии,  каковою вы  и являетесь. Надо не любить, надо  не
желать,  надо учиться сопонимать,  сочувствовать,  в этом  только  соитии  -
благо. Ваши организмы - это большие раковины, в которых бьется шум жизни,  в
которых скрываются символы, числа, имена; расслышит их только Скалигер.
     Алексей  Федорович умолк и вышел, поднявшись с кресла, из комнаты. Фора
и Анела поняли только одно из его речи: Скалигер в опасности, потому  что он
один такой на свете, он, создавший неведомый мир и ведущий его за собой.
     - Где он? - обратились они к Николь.
     -  Не волнуйтесь, я вам  покажу  Только  выпустите из подвала Жакино  и
Пьера.
     Фора опять  дернула за портьерой, и из подвала выскочили голые Жакино и
Пьер.
     -  Одевайтесь! - грозно сказала Николь. Те без лишних слов выполнили ее
приказ.
     - А что с этими? - спросила Фора.
     - Они оживут, и мы их еще не раз встретим, - усмехнулась Николь.

81

     Милая  сексуальная Грета, как  мне не хватает тебя,  как мне не хватает
твоей  нелепости   и  раскованности,   твоего  неистощимого  секса,  который
свидетельствует лишь о твоей  поразительно могучей жизненной энергии и любви
к окружающим объектам: будь то человек, зверь, растение. Где  ты, Грета? Мои
лекции в Германии кончились, ты выбежала из кафе после случившегося с негром
Ликанацем,  и  я  тебя больше  не  видел.  Кого ты сейчас соблазняешь  своей
кошачьей попкой и о  кого трешься своим  милым  беленьким личиком?  Мне  так
плохо  в  этой темнице,  где меня гложут, где некая Лапа  произносит  гадкие
вещи,  а  генерал-колобок  грозит  неимоверной  казнью.  Возможно  ли это  в
Германии?  Конечно,   нет.  Цветущий   край  стабильного  покоя,  стабильных
мошенников и в меру культурных воров. И какое пиво! Эх, сейчас бы пивка!
     - Чего захотел? - проскрипел Лапа.
     Я  не обратил  на  него  внимания.  По мне  уже давно  что-то ползало и
усердно  чавкало.  Тело  мое  уменьшалось.  Чтобы  разглядеть  все  же,  что
происходит, я снял с левой руки лайковую перчатку, и вместо ладони обнажился
узкий клинок  пламени.  Я нисколько  не  удивился тому, что увидел. По моему
телу  ползал Ликанац,  только в другом  обличье: был  он  толстый,  гладкий,
похожий на большую  гусеницу с зубами, да к тому  же еще улыбающуюся. Увидел
его и Лапа.
     - Ну и мерзость! - воскликнул он.
     - Это мой давний знакомый, - успокоил я его.
     - А что же он нас жрет?
     - Его куда направят, то он и делает. Хочешь - на тебя направлю?
     Лапа  испуганно  задергался.  Я повнимательнее его  разглядел. Да, руки
были мохнатые и сильные, лицо тоже напоминало моего недавнего собеседника из
Германии. "Ба, - подумал я, - а это Карл Вениаминович Стоишев! Бухгалтер".
     - Вот мы с вами и встретились, Карл Вениаминович! Вы рады?!
     -  Я  вам  всегда говорил,  Скалигер, что числа  определяют бытие, а не
имена или слова. Теперь вы мне поверите?
     - Почему я это должен сделать?
     - Потому что у вас, кроме руки и головы, почти уже ничего не осталось.
     И в самом деле, Ликанац незаметно и не больно почти всего меня обожрал.
Я  был в  таком  окоченевшем состоянии, что не  заметил,  как  превратился в
обрубок. Слезы наполнили мои глаза. Как жить? Что делать?
     -  Вопросы,  которые вы  задали  сами  себе,  менее  всего  должны  вас
беспокоить. Вы  придумали  фантомов, теперь  здесь же  они воссоздадут  вас.
Успокойтесь.
     В голосе Карла Вениаминовича звучала надежда.
     Наевшийся  Ликанац отполз в  сторону и  начал преображаться: сначала  в
негра, потом в андрогина, потом в официанта. Как только он  стал официантом,
я  крикнул ему: "Остановись!". Ликанац послушно  замедлил и  остановил  свои
превращения.
     - О, Скалигер! Я вас узнал.
     - Да ты же меня всего объел, подлец ты этакий!
     - Не тревожьтесь. Ваш  напарник  пугает вас напрасно.  Через  некоторое
время вы все получите обратно и в лучшем виде.
     - Если бы не моя рука, я бы тебя не то, чтобы не узнал, но и не увидел.
     - Ваша рука - это рука всех ваших фантомов.
     -  Нет у  меня больше моих  фантомов. Платон, которому я доверял больше
всех,  которого  воссоздал  из  небытия  - предал  меня какому-то  генералу,
упрятавшему меня в это подземелье.
     - Это не подземелье, -  ответил Ликанац, - это "Отделение No 6".  Разве
вам этот порядковый номер ничего не напоминает?
     - Не хочешь ли ты сказать, что это "Палата No 6"?
     - Вы удивительно литературно образованны.
     - Допустим. А кто же этот Лапа?
     - Оппозиция генералу и вам.
     - Не понял.
     - Это вполне реальное существо, короче, фермер. Мы его здесь специально
держим, чтобы знал, кому, что давать и с кого, что брать.
     - Так вы, подлецы, еще и рэкетирствуете!
     -  Но  жить-то как-то надо.  Вас все нет и  нет.  То вы  пропадаете, то
появляетесь. Манны  небесной нет.  Утешений никаких. Вот и  взяли лохмача за
яйца: давай - корми. А он ни в какую.
     - Что же ты молчишь, Лапа?
     - Я слушаю. Я не знал, что ты в самом деле всемогущ, Скалигер.
     - Ладно, ползи к генералу и скажи, что  Скалигер хочет поговорить с ним
о  весьма важных проблемах его существования. А мы за тобой  следом - люк не
закрывай.  Ликанац раздулся  до небывалой ширины и  вышиб люк одним махом. В
теплом подвале генерал и Платон чаевничали.
     - Что за безобразие?! - завопил генерал.
     Ну,  конечно  же,  как  я  сразу   не  узнал  преобразившегося   Гришку
Ручинского, который еще в недавние времена спер шинель Платона. С ним и речи
быть не могло. Ликанац понял мои мысли и захлебнул его всего вместе с Ветхим
заветом.
     -  Скалигер, я вас должен буду  покарать по  закону!  - твердо произнес
неумолимый Платон.
     Я почувствовал  себя плохо,  и  мне  показалось, что  я  растворяюсь  в
воздухе.  Стоишев,  Ликанац,  Платон расплывались перед моим  взглядом, и я,
схватившись за крышку стола, присел  на  стул, на  котором только что  сидел
генерал Ручинский.
     Я таскаю вас за собой, как шлейф, я не могу избавиться от вас нигде: ни
в  пространстве, ни во времени, ни в мозге своем, ни в мыслях этого мозга. Я
нахожусь на пределе.  Разорвите меня  на части, отрубите  мне голову, только
дайте покоя и забвения.  Вся моя  душа облита кровью, все мои думы, так  или
иначе, возвращаются к родителям,  которые то появляются рядом, то  исчезают,
то  опять  появляются в других образах. А мне не нужно их подобий. Мне нужны
они.  Я  хочу  жить  простой жизнью.  Что  же  случилось со  мной?  Я уже не
выдерживаю. Я не  могу на этом острове владеть собой. Я  подожгу его со всех
сторон, чтобы на нем сгорели все вместе со мной.
     Недавно  поедавшие,  угрожавшие, поучавшие куклы  молчали. В из  глазах
были тоска и безразличие.
     - Эх ты, горе луковое, - обхватил  мое  плечо  Терентий Щуга и повел  в
свою избу. - А еще Бог!
     Я от неожиданности разрыдался у него на плече.
     - А где Лиза? Или, нет, Мананна?
     -  Ты и  впрямь, нездоров. Лиза  тебя давно  ждет.  А  вот  Мананна  ты
говоришь,  такой у  нас  не  водится. Эхма, сук  еловый, едрена  вошь. Я шел
следом за Терентием. Зачем Лиза  мне все  врала, что  он ей отец?  Зачем она
придумала эту страшную быль? А, может, придумал я?
     Никогда никому не верьте, если даже  вас ведут в нужном вам направлении
и  если вас  ведет близкий и преданный вам друг.  Вообще, на этом свете мало
чему можно верить.  Можно  верить Богу,  можно верить родителям, но я сам  -
Бог, а родителей  моих давно уже  нет. И я шел следом за Терентием, рыдая  и
спотыкаясь, но не верил ему. Не верил,  что он  приведет меня к Лизе.  К той
Лизе, с которой начались все мои злоключения на острове.
     И я не ошибся. Мы шли уже третий день. А избы не было видно.
     - Щуга, - спрашивал я его, - где же изба?
     А  он  только пожимал огромными плечами  и шел,  шел дальше.  И молчал.
Сибирь - красивое место. Есть тропинка, может быть, звериная, тогда пройдешь
по  ней и дойдешь куда-нибудь. А нет таковой тропинки, то будешь продираться
через бурелом, пока ноги  не  обломаешь.  Я шел за Щугой,  который, конечно,
знал все тропинки и мог любоваться этим зеленым морем тайги.
     Голова  моя  постепенно  прояснялась,  глаза  светлели,  черное  пальто
покрылось голубоватым пушистым снегом. Приятные ощущения охватили меня, и  я
вспомнил, что  ровно  год  назад  остался  без матери,  а потом и без  отца.
Вспомнил, что  познакомился с  Форой, вспомнил  и соседку  по квартире отца,
Ангелину Ротову. Вот женщина-то была! Что же я с ней сделал? Не помню. Потом
объявился брат. Я что-то и с братом сделал. И тоже ничего не  помню. Вот иду
черт знает куда, черт знает за каким-то Терентием. А что  мне наговорила про
него Лиза? А кто такая Лиза? Деревенская девка из избы? И почему я должен ее
видеть? А ужас какой  я  пережил  в этом люке! Лапа-мерзкий, Карл Стоишев, а
прикидывался всего лишь бухгалтером, а этот генерал - кто такой? Чего ему от
меня надо? Может быть, я случайным образом оказался в его месте и мешаю ему?
Нет, я никому  не хочу мешать.  Я должен не  идти за Терентием,  а исчезнуть
тихо. Мысли в  голове,  которая вновь  отяжелела, налилась  свинцом,  на миг
просветлели,  и  я потихоньку  свернул с  той  тропы,  по  которой, рассекая
воздух, шествовал Терентий  Щуга. Я сам  найду  свою дорогу. Пойду туда,  не
знаю куда.  Найду  то,  не  знаю что. Я  улыбнулся своей  детской  хитрости,
которой обучила меня еще в детские годы моя бабушка.
     Щуга не заметил моего  исчезновения. Я оказался  один на один с зеленой
массой,  которая становилась то черной, то бурой, то фиолетовой. Я находился
будто в другом мире. Я сел на  пенек и пригорюнился. Что за жизнь моя такая?
Ничего  не могу довести до конца. Вот хотя бы трактат. Слово - это так важно
для  людей!  Не  будь  его,  мы все  бы разбежались  вот  по  такой лесистой
местности и не знали  бы, что есть Шекспир,  Гете, что есть  Данте, что есть
Скалигер. Да,  я не  стесняюсь вставлять себя  в  этот  список, потому что я
гениален. Пусть пока ничего  реального  я  не  создал,  но возможно ли гению
создать  что-либо  реальное?  Ни один  из них  так  этого и не сделал.  Если
сделал, то только наметки,  только первые штрихи,  которые люди подхватили и
считают совершенным образцом их деятельности. А я творю свой мир в голове. И
разве  кто-нибудь из них  мог бы соперничать со мной? Все  мое повествование
закручено и перекручено невозможным образом, а читать все равно интересно. И
никто не знает, даже я, кто сейчас может появиться передо мной,  пока я сижу
на пеньке и что-то  обдумываю. А что я обдумываю? Да, ничего.  Просто хорошо
сидеть на пеньке, смотреть на снег, вспоминать нечто милое из своей темной и
безумной жизни.
     Много ли больных и умалишенных бегает  по просторам острова? Кто знает?
Все  умалишенные почему-то сбиваются  в большие  соты  городов, строят дома,
канализации,  банки, высотные здания,  казино,  публичные дома  с саунами  и
ездят  на широких, как корыто,  машинах. Зачем  они  это  делают? Ведь жизнь
заключается  не в этих  преходящих  прелестях быта.  За  эти прелести ты все
время  борешься  с  кем-то,  чего-то  боишься, даже если хоть раз выберешься
отдохнуть, то  и  там, в далекой заграничной  стране, переживаешь:  подцепил
Спид от дешевой  проститутки или нет? Вот  в чем  вопрос. Мне скучно с моими
современниками.  Они   суетливы,   лживы   и   скаредны.   Помыслы   их   не
распространяются  дальше материальных благ. Такое ощущение,  что современный
мир впал  в прагматическую бездну  и выбраться из нее  не  может. Ему  нужна
помощь. Но никто ему не поможет, так как старикам не помогают, а их убивают.

82

     Анела, ты была рядом со мной, ты любила меня, твоя улыбка светилась при
виде меня. Куда  ты исчезла? Твои шоколадные волосы и высокие  коленки, наше
море, по которому мы с тобой уплывали на  коммерческом матраце, - ты все это
помнишь?
     Анела согласно кивнула  головой и поправила мой черный шарф,  усыпанный
еловыми иголками и снегом.
     - Я так и думал, что ты, первая, придешь ко мне, Анела.
     - Скалигер, с тобой  нехорошо. Ты можешь потерять не только меня, но  и
нас всех. Хотя ты должен всех потерять, тогда тебе станет значительно лучше.
Ты хоть немного понимаешь, что с тобой происходит?
     - Если бы я не понимал, я бы не  был Скалигером. Из вас никто не спасет
меня.  Даже,  наоборот. Странное  поведение  многих  моих фантомов  на  этом
острове заставляет  меня  держаться настороже.  Я боюсь своих созданий.  Бог
боится своих созданий!
     Я рассмеялся.
     -  Придет тот  час, когда на этом острове не останется никого: ни меня,
ни  вас,  тем  более,  ни Щуги с  его Лизами и  Аграфенами,  ни генерала, ни
полуреального Платона.  Будет  большая пустота. Ты знаешь, что такое большая
пустота, Анела?
     - Знаю, знаю, мой дорогой Юлий.
     Фора нежно наклонилась ко мне и поцеловала в бледную иссохшую щеку.
     - И ты здесь, Фора?
     - Не только мы, но и твои друзья Жакино и Пьер.
     - Я думаю - и Николь недалеко, и Грета близко,  и,  конечно же, Аркадий
где-нибудь уже сук  ломает  и бьет им зайца, а  рядом с ним  стоит и поучает
Омар  Ограмович. Эх, дорогие мои! Вы так и не смогли меня бросить. Но почему
не видно Алексея Федоровича?
     -  Алексей  Федорович больше  к  нам не придет.  Он не  может  покинуть
недостроенного  моста  и,  периодически прыгая с него вниз,  меряет  глубину
реки, чтобы увести всех с этого острова.
     - Чем  же ему этот остров  не нравится? - спросил  я  Арона  Макаровича
Куриногу.
     -  Алексей  Федорович  предполагает,  что на  данном  острове  не может
эволюционировать нормальная жизнедеятельность мозга.  Условия здесь  таковы,
что  все  время  встречаются  какие-то   побочные   эффекты,  которые  самым
разрушительным образом воздействуют на интеллект. Он говорит, что это даже -
не остров,  в  бездна,  в которой  карабкаются беспомощные  организмы, вроде
наших.
     Алексей Федорович,  я  читал твои  труды,  читал  их,  когда  ты  писал
полуголодный, согревая свою  макушку  бархатной шапочкой.  Я верил,  что ты,
уйдя в абстракции, будешь не столь жесток по отношению к реальному миру, что
ты его пожалеешь, вот такой ущербный, изломанный жизнью и нежизнью, но ты не
пожалел, ибо для тебя правда, объективная и никому не нужная, важнее всего.
     Ты стоишь на мосту, прыгаешь в  ледяную воду  и что-то  соображаешь  за
всех  нас - диких  и молчаливых  людей. А мы здесь,  в этих  лесных зарослях
что-то предполагаем  сделать, чтобы  не так печальна была  действительность,
чтобы всем было, по крайней мере, плохо одинаково. Я позвал Омар Ограмовича.
     -  Учитель,  я долго  не говорил с  тобой. Ты учил меня принципам, ты в
глубине времен  ждал столетиями моего прихода, ты гнался за  мной всюду и ты
не раз умирал на моих глазах. Ты не менее Бог, чем я. Ты один - не фантом из
этого окружения.  Ты  должен спасти  этот остров.  Ты  должен убить  Алексея
Федоровича и принести мне его скальп.
     - Юлий, твои галлюцинации  приводят тебя  к крайностям.  Я говорил, что
наш с тобой конец  будет обозначен  здесь.  Но, если ты  не боишься этого, я
готов сделать то, что ты велишь.
     - Иди, Омар Ограмович.

83

     Сколько людей ученых, а сколько людей неученых? Так я - за большинство.
Я за неученых людей, не блуждающих в придуманных мирах и живущих тем, что им
посылают природа и бог. Вот Аркадию природа послала жирного зайца и он нежно
делится с Лией Кроковной его зажаренной ножкой.
     - Ой, Аркадий, какой вы умелый и ласковый! А я всегда думала, что вы не
годный ни к чему спортсмен.
     - Вы обижаете меня, Лия  Кроковна,  - сказал он,  смущаясь  Стоишевой и
придвинулся своими мышцами к ней поближе. - Если бы вы знали, как я мечтаю о
вас в своих девственных снах.
     - А я о вас стала мечтать в своих недевственных снах. Куринога оказался
такой пошляк и скареда, что мне с ним не по пути.
     Пойдемте за деревья?
     А как же заяц?
     - Возьмем с собой.
     Все в  теле Аркадия дрожало. Только  они  оказались  за плотным кольцом
лесного массива, Аркадий стал быстро раздеваться и остался в  чем его родила
когда-то мать. Он с удивлением смотрел  на свое произведение  между ног,  от
этого же произведения не отрывала лукавых глаз и Лия Кроковна. Она встала на
колени  перед Аркадием  и  сжала  его двумя  руками. Аркадий весь заполнился
детской истомой и боялся пошевельнуться.  Стоишева стала его лизать,  потом,
нализавшись  вволю,  положила юношу на  спину и села на него верхом. И вдруг
запела  песню.  Странную  такую,  давнюю  и лиричную: "Зачем  вы,  мальчики,
красивых  любите?".  Аркадий  не  понял,  что  это песня, вскочил с места  и
подхватил  на руки  Стоишеву и  стал ходить с ней, возбужденный, по снегу  и
уговаривать: "Милая, милая, я люблю тебя всякую и навсегда".
     Скалигер  все это видел. Но ни один мускул не пошевелился  на его лице.
Он стал думать, откуда в его голове могли взяться эти влюбленные и вспомнил:
когда  он  был маленьким, то жили они в коммунальной квартире. В их квартиру
вернулась  из тюрьмы  одна  весьма  интересная особа, якобы  пострадавшая от
сталинских  репрессий,  хотя соседи  говорили, что  она  сидела  за  то, что
продавала крашенные ковры. И вот,  когда все уходили, она специально кричала
Юлику: "Юлик, ты не выходи, дверь в ванну открыта!". Большего соблазна я  не
испытывал более  никогда. Я  наклонялся к замочной скважине  и  видел что-то
потрясающее:  красивое, мясистое, кроваво-красное, набитое  густыми  черными
волосами. Вся дверь обливалась какой-то жидкостью. Но я ни разу не осмелился
выйти сам. Лишь однажды,  она  как  будто  почувствовала  или  услышала  мое
горячее дыхание и прямо пошла к  двери и распахнула ее. Взяла меня на руки и
начала  целовать,  прижимать  к  своей  душистой  сильной  груди, засовывать
крупный  малиновый  сосок  в рот,  теребить  то,  что  у  меня  уже  немного
приподнималось. Она утащила меня в свою широкую постель  и раскинула ноги, и
я тогда убедился, что мир - это не объем, это - не плоскость,  что мир - это
расщелина,  бездна,  которую не видно, но которая постоянно  и неустанно нас
зовет, и молодого, и старого  человека.  Она заставила лизать эту расщелину,
изгибалась, охала,  распустила на подушках пышные черные волосы и стонала. А
я, как кролик или крысенок, работал и работал язычком. И вдруг почувствовал,
как из этой расщелины течет сладкий малиновый сок, только  бело-студенистый,
как кисель  в детском саду. Каждый день, когда отсутствовали  роди