" А вы  знаете, " обратился к нему Платон, " что будет говорить княгиня
Марья Алексевна?
     " Этого не знает никто, даже сам Фамусов, " буркнул Ликанац.
     Я не мог не вмешаться  в эту,  обещающую быть интересной, беседу. Встав
из-за столика и подойдя к павильону, я присоединился к двум сократистам.
     " В литературе поставлено много интересных вопросов, на которые,  может
быть, и не следует искать какого-либо ответа. Она тем и отличается от жизни,
что  в  ней  зависающие вопросы могут себе  позволить остаться без логически
завершенных  ответов. Не поэтому ли истинная литература бессмертна и вбирает
в себя все существо жизни, которая только и движется от "А" до "Я"? Нам надо
учитывать это и, пребывая в бытии, существовать, не утверждая, не обращаться
к колючей проволоке категорических императивов, и тогда  у нас всех не будет
никаких проблем. Не правда ли, Платон?
     -  Может  быть, и  так,  конечно.  Но  цель,  обозначенная  в  ответах,
следовательно, самоликвидируется, и к  чему тогда стремиться должен человек?
Литература  -  ширма бытия, декорация жизни. А сколь  долго можно  простоять
средь  декораций  вне  реальной  жизни?  Жизнь,  к  сожалению,  не  игра,  а
литература  -  игра,   или  то  же  "горе  от  ума",   то  есть  болезнь  и,
следовательно, привлекать и прививать  эту  бациллу в организм жизни, значит
подтачивать ее гармонические основы. Вы хотите, Скалигер, чтобы эстетические
законы словесного искусства стали  законами онтологического бытия? Вы, таким
образом,  хотите  вольно или невольно,  уничтожить жизнь?  -  Платон  сурово
поглядел на меня и громко высморкался в свой серый большой платок.
     - Платон, вы  не правы, -  вмешался в беседу Ликанац. Его  черный штырь
стоял торчком и качался из стороны в сторону. - Скалигер  говорит о  другом.
Если  бы Грибоедов продолжил  свою пьесу  далее и  мы бы  знали,  что скажет
княгиня Марья Алексевна, то  пьеса стала  бы не гениальным явлением  русской
словесности, а  обыкновенным демагогическим фактом  российского бытия. А эти
факты,  я думаю,  вам это известно, всегда  были и будут нелепы,  кровавы  и
грустны. Скучно  на  свете, господа.  Чтобы пребывать  в блаженстве, не надо
искать ответов, как это делают  и делали  немногие гении в литературе, пусть
их  ищет  сама жизнь. И ведь  она их  безусловно находит и разрешается порой
такими   лейбницевскими  монадами,   что  нам,   органическим   субстанциям,
приходится покидать ее русло.
     - Вы не убедили меня,  - сказал Платон и подошел еще ближе к Ликанацу и
стал  внимательно рассматривать его черный штырь. - Да,  совершение полового
акта в общественном  месте наказуемо. Но, возвращаясь к нашей  теме,  я хочу
сказать  вам,  Ликанац, что незавершение любых процессов и  оставление их на
произвол  судьбы  приводит  к  печальным  реалиям.  Если  бы  княгиня  Марья
Алексевна  сказала свое слово в пьесе,  то Чацкий, пожалуй бы и образумился,
не  умчался бы в  свой "уголок", не баламутил бы общественность, не приобрел
бы сомнительных последователей и российская жизнь естественным образом вышла
из  той  критической  ситуации, в которой оказалась. А так, элемент игры был
внесен совершенно безответственно  в жизнь, он стал приоритетен и взорвал ее
платоническую сферу.

63

     В  словах Платона была своя правда, которая давила меня, как  могильная
плита  придавливает робкие свежие ростки  травы. Патология гениев  ломала  и
будет   ломать  устои  органической   правильной   жизни,   взрывать  своими
волюнтаристскими вдохновенными устремлениями ее болото всеядности и покоя, и
потому был  вполне справедлив  Платон,  когда изгнал из своего "Государства"
поэтов. Но он был справедлив по отношению к большинству. А разве большинство
формирует  идеалы,   разве   оно,   пребывая   в  повседневной   борьбе   за
существование, является тем источником  света,  к которому  устремлены  наши
ночные мысли? Кровососущий  нарост большинства изгадил землю и небо, и  дать
ему  полную   волю  -  он  превратит  и  космос  в  забегаловку  с  лиловыми
гамбургерами.  Корытная психология влечет большинство  только к потреблению,
потому  что давно  получен  ответ на вопрос  об отношении человека  к жизни,
брошенный  в  мозговую хлябь большинства,  отрешенным от мира  меньшинством.
Большинство  строит магистрали,  огораживает  пространства,  отхватывает  от
своего огромного  тела кровавые  куски, чтобы ими же накормить  другую  свою
часть, и не может остановиться в этом безумном коловращении, потому что оно,
проглотив,   как   удав,   массу  невзращенных  индивидуумов,  не  может  их
переварить,  ибо  они изначально независимы  друг от друга.  Летающее облако
саранчи  покрыло  земные  пределы  и  слилось  в  единый  ужас,  многолицый,
многоротый,  пожирающий  все и вся.  Ницше  и  Мальтус восстали против этого
ужаса  и  были сломлены  и  изнасилованы свиньей  человечества.  Достоевский
забился  в  православной истерии,  а  Толстой бежал  из века, сойдя с ума от
своих   роевых   поллюций,   бежал   -   как  из  коммуналки   может  бежать
перекрасившийся  граф, чтобы  не сожрали вконец остатки  иллюзий и  грез  по
высшей гармонии.
     Большинство нужно лишить слова, ибо оно прерогатива меньшинства.
     Как только я подумал об этом, Платон смачно улыбнулся и бросился ко мне
на грудь. Но вместо меня его принял в объятия Омар Ограмович.
     - Вы неисправимый козел, Платон.
     - Возможно.  Но хочу  уточнить: я горный козел, знающий, от кого и куда
бежать.
     Ликанац,  не обращая на них внимания, подошел  ко  мне и  шепнул в ухо:
"Прошу  вас,  Скалигер,  избавьте  меня от  него",  -  и  глазами  указал на
качающийся  черный  штырь. Я снял с левой руки  лайковую перчатку и обхватил
алой газообразной ладонью напряженно пульсирующую плоть.
     - Что  вы делаете, - в ужасе воскликнул Платон. - За причинение тяжелых
телесных повреждений последует наказание!
     -  У  вас  имеются  принципы?  --  весело  спросил  Платона  облегченно
вздохнувший Ликанац, отшвырнув в сторону ногой скукоженную черную трубку.
     - Тем и живу!
     - В таком случае вы не козел, а баран. Не правда ли, Омар Ограмович?
     Старик зло хихикнул и предложил всем присесть, раскинув черную бурку на
асфальте.  Ликанац  быстро сбегал в  павильон  за шашлыками, и мы все вместе
продолжили нашу беседу.
     -  Когда  мы все  прекратим свое  существование  в  том или ином  виде,
дорогие  мои  друзья, -  обратился Омар Ограмович  к  нам,  -  когда  нашими
спутниками и собеседниками будут только те, кто  присутствует сейчас в нашем
тесном кругу, мы поймем, что  ничего и никогда,  кроме нас, не существовало,
что все, явленное  нам, есть миф, что мы представляли других через себя, что
мы продуцировали из своего мозга мир и космос, жизнь и человечество. Каждый,
пребывающий  в мире, одинок.  Фантомы окружают его и в зависимости от  того,
что каждый из себя представляет, то и получит  от пространства и времени. Мы
еще не владеем тем спектром понятий, тем лексиконом,  которым говорит с нами
вселенная.  Наши  слова  - это  не  слова, это  жесты  глухонемых  детей. Мы
находимся  еще в костном составе отягощающей материи,  которая  диктует  нам
свою  модель поведения. Наши слова, как воздушные  шарики,  прикреплены к ее
мертвой костлявой  руке.  И она нас не отпустит до тех пор, пока не впадем в
безумие,  через  которое  выйдем к  новым  горизонтам бытия.  Это  попытался
сделать Алексей Федорович, через  микроскоп диалектики разглядывая слово. Но
можно  ли   оперировать  мозг,  осуществляющий   вербальную  эманацию  таким
заржавевшим  скальпелем  ортодоксального научного познания?  Он,  как  и все
мыслители до него, потерпел поражение, увязнув в материальных дефинициях. Он
испугался прыгнуть  в бездну  свободных  мистических измышлений, хотя должен
был  это  сделать,  поскольку неведомая  сила  хранила его телесную оболочку
предельно долго,  питая  его  ищущий  мозг  амброзией высших  абстракций.  В
трагическом ужасе воскликнул поэт: "Не дай мне бог сойти с ума!". А  надо бы
было просить об обратном. Но каждому свое,  каждый беседует  и просит только
себя.  Земная  доктрина  органического  наступления  выражается так: "путь к
богу", "путь  к  дьяволу". А  вы,  друзья мои,  стремитесь к своему безумию,
потому что только оно даст освобождение из капкана материи.
     Старик встал  с  бурки. Протянул руки в направлении заходящего солнца и
сказал:
     - Кант! Ты слышишь меня? Ты видишь меня?

64

     Слезы  полились из  моих глаз. Я увидел  себя в несущемся темном облаке
саранчи, в огромном теле большинства, отхватывающем от себя кровавые куски и
впихивающем  их же мне в  рот. Слова мои, как бурдюки, были наполнены калом,
сизыми кишками,  грязной  перемолотой  почвой, в которой копошились в адских
муках мои органические братья.
     -  Жалкий старик! -  воскликнул Платон.  -  Зачем  ты  вызываешь  этого
склеротика, когда я с тобой?
     Омар Ограмович недовольно взглянул на румянощекого милиционера,  но все
же умолк и стал жевать беззубыми фиолетовыми деснами красный шашлык.
     - Я, - продолжал Платон, - человек гигантских познаний, но доверчивый и
простодушный,  как  дитя. И  я хочу  понять раз и навсегда, что происходит с
человечеством, когда умирают  боги, которым оно  поклонялось? Вот ты, жалкий
старик,  -  обратился вновь Платон к Омар Ограмовичу, - упомянул всуе Канта,
который,  кстати  говоря, прежде  всего  боялся  жизни - этой  самой великой
абстракции  в мире ноуменов и  который,  видимо, поэтому умер девственником,
потому  что  лоно жизни отвергло его  и он растекся своей мозговой  жижей на
тысячах страниц мертвого безликого текста. Кант - это крокодил на солнцепеке
чистого сознания, чутко ожидающей жертвы странствующего мозга, кровососущими
сосудами  связанного  с  миром  феноменов. Он  сожрал  чувственную  мозговую
опухоль человечества и вместо нее поместил в его черепной коробке грифельную
доску логического абсурда, на  которой пишут все, кому  не лень, что хотят и
как хотят. Он - первый, кто деятельно начал рыть могилу чувству и последний,
кто знал ему истинную цену.
     - Что  ты,  в конце  концов, хочешь  сказать? -  нетерпеливо воскликнул
Ликанац.
     -   Я   хочу  сказать  следующее:  надо   активно  заполнять   пустоты,
образующиеся  в  результате  естественного физиологического  конца,  в  мире
мысли.  Нельзя ждать нового  Бога, его надо  создавать  и  срочным  порядком
этапировать в сознание человечества.
     - Кого же ты предлагаешь избрать Богом? - спросил старик.
     Платон молча  повернулся ко  мне  и  пал  на  колени. Я,  сложив ладони
крестом, положил их на стриженый затылок милиционера.

65

     Если я Бог, то что  я  должен  сказать человечеству, забредшему в своих
иллюзиях в тупик, из которого выход многими конфессиями определен однозначно
и  безусловно альтернативен? Я никого и никуда  не хочу звать,  я  никого не
хочу  спасать  от  самого  себя,  потому  что  только  в  великом  своеволии
проявления  собственной  натуры и может  явиться общее  благо,  состоящее из
индивидуальных  попыток определить  себя тем  или иным образом  в струящемся
мире  без  начала и конца. Я - больной  филолог, и вот  фантазией своею вмиг
ставший Богом,  которым избрали  меня  мои  же  фантомы,  кричащие  мертвыми
голосами  из  подсознания,  в котором заложено  все, что когда-либо  знало и
будет знать человечество. Чем  же я не истинный Бог? Будда, Христос, Магомет
- не они ли дали право каждому  надеяться на свою сопричастность миру, и  не
она  ли возбуждает тщеславие, которым каждый из нас обезображен? Придет миг,
за которым  не будет мига, придет слово, за которым не будет слова, наступит
молчание, за  которым не будет молчания и будет падать белый кристаллический
снег  с  небес  и будут кричащей обезумевшей толпой брести народы по  горной
тропе и везти меня на  металлической телеге в золотых одеждах и просить меня
об остановлении этого снега, который язвит их лица, как льющаяся кислота. Но
я не смогу  помочь им,  и жизнь моя остановится, и смерть моя не  придет  ко
мне.  Те, кто выбирают Бога, те  и убить его  должны. С какой  стороны света
начнется  затмение,  и  есть  ли  сторона  света  у затмения всеохватного  и
всеобъемлющего, как  пустота,  что  поселилась в наших сердцах?  Я  не знаю.
Стоматологический кабинет бессмертия примет всех, у кого обнажены нервы. Там
поставят пластмассовые колодки на бледно-розовые десны и сунут  в рот жвачку
бытия, от которой  лишь  одна  оскомина  и  тошнотворная горечь.  Две  самых
светлых  стороны человеческого  существования -  старость  и младенчество  -
беззубы. Они сосут струящийся мир, и он их любит дарением смерти и жизни.

66

     -  Ужасная  жизнь!  Ужасный город! Припомним  день:  я  видел несколько
литераторов, из  которых один спросил меня, можно ли приехать в Россию сухим
путем (он несомненно считал Россию за остров).
     Бедный Бодлер с  букетом цветов зла в худенькой белой  ладони, и он так
же, как  неистовый  Дали, преследуемый яичницей  и увидевший  во сне русскую
девочку, которая,  многие  годы спустя,  станет его музой и  женой,  -  они,
собираясь  в своих богемных оазисах,  и не  представляли,  что  служат своей
паранойей России-острову, плывущей в никуда. То она свободно отправляется  в
Германию,  то  во Францию,  то в заповедную и загадочную  Австралию, неся на
себе монстров моих  переживаний и грез. Исчезни, исчезни в  пространство! Но
она  не  исчезает,  она  обрастает  чешуей  загадочных  метаморфоз  истории,
мистики, и футурологические кровотоки ее полнятся гноем и амброзией сомнений
и  наслаждений, живущих на  этом острове. Может быть, именно  на нем коротал
свое  одиночество  великий  Робинзон?  Может быть, по нему  взахлеб и в даль
мчался полоумный  Гоголь? Может быть,  над  этим  островом  пролетел  черным
ангелом  Блок  и  сгорел,  не выдержав его адского пепелища? Я устал быть на
этом острове человеком. Я  хочу  быть на нем никем,  блуждающим и никому  не
нужным отростком материи, которая меняет свои формы в зависимости от внешней
среды! Я  - вобла, я - клитор старухи, я -черный штырь Ликанаца, я - Бог!  В
чем  мое истинное существо,  в чем  заключено мое  истинное  назначение? Кто
ответит мне?
     - Не валяй дурака, мой друг, - услышал я ласковый увещевательный голос.
Я  оглянулся и увидел веселого в васильковой рубашке писателя девятнадцатого
века Арона Макаровича Куриногу.
     - Да вы-то  как оказались в  дебрях моих размышлений ? - нервно спросил
Скалигер.
     -  Ваши размышления страдают  незавершенностью и некой маргинальностью,
от  которой  следует  избавиться  следующим  образом,  -  он  демонстративно
постучал себя по круглой голове полусъеденной воблой.
     Я рассмеялся.
     -  Неужели  вы  думаете,   что  ваша  голова  подобна  лампе  Аладдина,
постучишь, потрешь ли ее - все сразу свершается ?
     -   Напрасно-с,   изволите  смеяться   и  не  верить.  Вы   сейчас  вот
почувствовали,   как   из   вашего  мозга   исчезают   элементы  агрессии  и
недовольства?
     Да, признаться, я почувствовал некое  облегчение.  В  моей голове будто
расцвел  нежный  цветок,  радующийся синему  небу,  зеленой  траве, золотому
дождю.
     - Что вы со мной делаете, Куринога? - обратился я ласково к писателю.
     - О, это большая тайна,  но я вам  ее раскрою, потому что не будь ваших
болезненных и агрессивных грез, не было бы вообще никого, а я так мечтаю еще
раз  встретиться  с  мадам  Стоишевой!  Вы  просто не представляете,  какого
темперамента и ума эта женщина. Итак, все  очень просто: девятнадцатый век в
русской  культуре  и  литературе  сосредоточил  в себе самое  гармоничное  и
цельное,  и  это  вам   известно   не  хуже,   чем  мне.  Я,  являясь  вашим
продуцированным взглядом на русского писателя и взглядом  единственным, хотя
ваши  метания  в  поисках  собственных   точек  отсчета  были  довольно-таки
продолжительными, сосредоточил в себе,  или  в головном мозгу-с, нечто вроде
камертона,  устраняющего  всякие  сложности  и  сомнения.  Стучу  воблой  по
собственной  голове,   и  все  в  норме,  и  все  спокойно.  А  воблой  надо
непременно-с стучать, ибо эта рыба - рыба глубоко русская, почвенная.
     - Вы могучий дурак, Куринога!
     - Что ж, обозвали, тем  и запечатлели. А  я  очень хочу запечатлеться в
вашем  сознании.  Вы ведь уже многих  подзабыли. И  они умерли  в книге грез
ваших и сомнамбул. А я хочу жить, хочу  жить! -  уже  истерично возопил Арон
Макарович и порвал на груди васильковую рубаху.
     -Успокойтесь, Куринога, я вас никогда не забуду. Никогда!
     Арон Макарович кинулся мне на грудь и  поцеловал взасос своими толстыми
губами, пахнущими пивом и воблой.
     - Пойдемте со мной, Скалигер!
     - Куда же это?
     -  Видите,  вон  вдалеке  деревянная   таблица.  А   на   ней  надпись:
Россия-остров! Вот  туда мы и двинемся вместе  с  вами.  Да еще бы, было  бы
лестно-с для меня, если бы вы и Лию Кроковну прихватили.
     Арон Макарович  меня заинтересовал. Мои размышления о "России-острове",
как нельзя лучше, сейчас совпадали  с некой  иллюзорной реальностью, которую
мне явил мой же фантом.
     - Хорошо, Куринога! Бог с вами! Пусть с нами путешествует и Стоишева.
     Несдержанный  Куринога возопил  и омочил  землю  струей.  На  омоченном
месте,  словно  деревце,  произросла Лия  Кроковна  Стоишева,  забытая  мной
библиотекарша, изучавшая Куриногу по учебникам.
     - Но я одна не согласна, - засопротивлялась Стоишева, как только смогла
произнести нечто  членораздельное.  -  Мне нужен  мой  поклонник  Аркадий  -
молодой сильный человек в фиолетовом костюме.
     - А был ли мальчик? - трагически вскричал Куринога.
     - Был! - ответил я, и Аркадий явился на свет  божий со своими фигурными
великолепными  мышцами. Он сразу же подскочил к Лие Кроковне и ущипнул ее за
высокую крепкую грудь.
     - Какое счастье, мы едем в Холмогоры!
     - Что за Холмогоры ? - переспросил Куринога.
     - Вы этого знать не можете, - вызывающе выкрикнул Аркадий.
     -  Господа  фантомы!  Я  пригласил   вас  с  тем,  чтобы  объявить  вам
пренеприятное известие: к нам присоединяется Ликанац, Омар Ограмович, Платон
и ряд  других попутно появляющихся образов  в моем бессмертном мозгу.  Итак,
вперед, в Россию-остров !
     С этими моими напутственными словами шумная  группа двинулась вперед  к
идее, которая всячески избегалась великими умами.

67

     Сиял майский день. Пели птицы и кричали стаи ворон.  Дул свежий зеленый
ветер и грязь, вперемешку с вялой зеленой травой, оставалась на наших ногах.
Идея  влекла  своей   бессовестной  авантюристичностью,   своим  философским
проколом, который допускали русские философы, то размышляя о космизме, то об
истине в вине, то о женщине, падшей во грехе в объятия этого  философа. Идея
"России-острова" была  совершенно замкнутой, похожей на  ядерную субстанцию,
разрыв  которой влечет  за собой  убийственную реакцию мысли и чувства. Все,
кто шел со мной к ней, не страшились  ее возможно  разворачивающейся бездны,
потому что она их не могла заглотнуть, в ней мог погибнуть только я, ибо был
выбран ими,  не  знающими начала жизни, не знающими  конца жизни, а знающими
только процесс неустранения и вечного возврата на исходную точку.  Я боялся,
что Россия-остров тоже может стать  фантомом, пригодным для созерцания самих
же  фантомов,  и ни один  реально  существующий человек не сможет объединить
свои  взгляды с моими, а должен будет лишь слепо  подчиняться больному мозгу
филолога, потерявшему себя на пути  познания. Слово впитало меня, как  губка
впитывает каплю, и ни следа не осталось,  только блуждающие веяния, которыми
полон  атмосферный слой каждого  поселения. Я пытался ухватиться  хотя бы за
одно: Россия-мать, Россия-тройка, О Русь моя,  жена моя...  Нет, все  не то.
Только действенно и сильно со всех  точек зрения философии, логики, мистики,
культуры это - Р