всем предписаниям, которые нам известны. Каждый делает  вид,  будто  он-то
все знает. И надзиратели, и писарь, и начальник тюрьмы.  Начальник,  между
прочим, сказал мне, будто вы тоже в курсе. Вы якобы даже больше  в  курсе,
чем  он  сам.  Почему  же  меня  так  жестоко  мучают?  Разве  я  совершил
какое-нибудь преступление? Или вы ждете, что я сам догадаюсь, чего от меня
хотят? Быть может, догадаюсь, не наяву, а во  сне?  Да,  ваше  преподобие,
именно потому я и плакал - ведь я никак не могу догадаться,  в  чем  дело,
хотя прямо из сил выбиваюсь. Я вижу сны, вижу массу снов, но все кончается
слезами.
   Выслушав меня, священник молча опустился на колени совсем рядом с  моей
койкой и стал молиться. Я видел,  как  вздрагивали  его  плечи,  и  ощущал
жгучую жалость к нему. Я даже погладил его по голове.
   - Я вовсе не хотел этого, - пытался я его утешить, - не  слушайте  меня
и, если вам так трудно, не старайтесь рассказать мне то,  что  вы  знаете.
Теперь все не так уж и важно. Встаньте с колен и сядьте ко мне на койку. И
если  хотите,  то  поведайте  о  своем  боге.  Ведь   это   доставит   вам
удовольствие, не так ли? Ну садитесь. Может быть, я ошибся, может быть,  я
даже не плакал.  Наверно,  я  плакал  во  сне,  такое  часто  случается  с
человеком, и эти слезы, конечно, не в счет.
   Я говорил правду. Возможно, я действительно плакал не  в  ту  ночь.  Не
исключено, что слезы появились совсем под утро.


   Наконец священник внял моим мольбам и сел ко мне на койку. Я  обращался
с ним очень осторожно.
   - Не хочу  вас  обманывать,  -  начал  он.  Взгляд  его  выражал  такое
отчаяние, что мне стало за него страшно.
   - Успокойтесь, ваше преподобие. Я прекрасно знаю,  что  вы  никогда  не
станете меня обманывать, - заверил я священника.
   - Я читал ваше дело, - начал он опять.
   - Забудьте же это дурацкое дело. Оно нас вовсе не касается. И потом,  я
за это время все узнал.
   - Вы все узнали? - спросил он с испугом.
   - Ну да, что тут такого? Проболтался писарь в приемной. Когда-то  давно
на  воле  мне  хотели  отрубить  голову,  но  в  последнюю   минуту   дали
"пожизненно" и прислали сюда. Примерно так. Странно, что я все это начисто
забыл.  Я  хочу  сказать,  странно,  что  я  забыл  житье  на  воле  и  то
обстоятельство, что мне намеревались отрубить голову. Но, быть может,  это
произошло еще до того, как у меня появилась  теперешняя  память.  Или  все
происходило как во сне. Ведь часто, когда тебе  снится  сон,  ты  думаешь,
будто никогда его не забудешь, но уже утром ровным счетом ничего не можешь
вспомнить.  Вероятно,  пробуждаясь,  человек   чувствует   такое   великое
избавление, что все, совершившееся ранее, раз и навсегда вылетает  у  него
из головы. Но повторяю, нас это уже вовсе не должно касаться. Теперь  весь
вопрос не в моем старом деле и вообще не во мне. Весь вопрос только в вас.
Почему вы так сильно упираетесь? Разве стыдно попасть в беду? И разве я не
понимаю, о чем вы только что молились? Вы просили у своего бога, чтобы  он
вразумил меня и чтобы я подписал прошение о  помиловании.  Но  зачем  идти
окольными путями? Почему вы мне не говорите свое мнение напрямик? Вы  ведь
хорошо знаете и, я надеюсь, вашему преподобию ясно: лучше, чем  я,  к  вам
никто не относится.
   - И бог к нам хорошо относится, - сказал он поспешно.
   - Да, конечно, и я, кстати, ничего против  него  не  имею,  хотя  он  и
раздражает меня немного, зачем бог вас терзает, из-за него вы кусаете себе
губы. Правда, и я иногда кусаю себе  губы,  может  быть,  бог  в  этом  не
виноват. Впрочем, оставим это в покое раз и навсегда. Мы оба  тут  ни  при
чем.
   - Я всю ночь простоял на коленях, - признался мне священник.
   - Да, ночи - это нечто ужасное, но сейчас уже не ночь и вы со мной.  Вы
ведь очень хотите мне помочь, не правда ли? Тогда расскажите,  пожалуйста,
о себе. Не о боге, ваше преподобие, а о себе самом. Мне  это  поможет.  Вы
знаете куда больше, чем я, о том, что творится за нашими  стенами,  а  мне
нужно постепенно привыкать к той жизни. Иначе  я  наделаю  ошибок,  и  мне
опять захотят отрубить голову. Да, расскажите мне  о  себе  такое,  о  чем
обычно никому не рассказывают, тогда я все пойму. Не бойтесь, я  не  выдам
ваши секреты. Я умею молчать, молчал с тех самых пор, как оказался  здесь.
Мне это обязательно  нужно  знать,  чтобы  я  научился  ориентироваться  в
большом мире. Расскажите мне, как вы попали сюда. Кто вас  к  нам  послал?
Только не говорите, что вы здесь по воле господней. Так выразился  бы  ваш
предшественник, вы не должны этого повторять. Ах, ваше преподобие,  только
не становитесь таким, как ваш предшественник! Или, знаете, расскажите о...
Да, начните сначала. С того времени, когда вы были  ребенком.  Вы  помните
свое детство? Я ведь ничего не знаю обо всем этом. Я здесь жил всегда. Был
в темном карцере, там я тоже сидел. В детстве вас,  наверно,  посылали  за
молоком. Да? И вы размахивали бидончиком. Я угадал? Неужели  вы  проливали
молоко? Я задаю наводящие вопросы, чтобы вам было легче рассказывать.  Так
вот,  куда  вы,  будучи  ребенком,  глядели,  проливая  молоко?  Что   там
происходило интересного, важного? И что говорили расплывшиеся  женщины  на
балконах, когда с вами такое случалось?  Я  задаю  вопросы  наугад.  Таких
случаев вовсе  могло  и  не  быть.  И  еще  расскажите,  ваше  преподобие,
наказывала ли вас мать за пролитое молоко?
   - Вы... Вы - дьявол! - закричал священник в ужасе.
   Он вскочил и, пятясь назад, добрался до самой  двери.  Мне  показалось,
что он хочет призвать на помощь надзирателей из коридора.
   - Что вы, ваше преподобие? Успокойтесь, прошу вас!  Вы  ведь  прекрасно
знаете, что я не дьявол! Я  всего-навсего  человек,  который  думал,  что,
согласно предписаниям, он останется здесь пожизненно, а сейчас  испытывает
некоторую грусть, поскольку его хотят помиловать. Но ведь из-за  этого  не
стоит так пугаться. Можете спокойно рассказать о своей матери. Жива ли она
еще и где живет сейчас?  Моей  матери  уже  нет.  Я  ее  вообще  не  знал.
Говорили, она умерла, рожая меня. Да, это  тоже  наводит  грусть.  Человек
погибает для того, чтобы кто-то другой родился. При таких  обстоятельствах
не испытываешь радости, появившись  на  свет.  Наоборот,  чувствуешь  себя
виноватым с самого начала, может быть потому, что изменить ничего  нельзя.
Скажите, не поэтому ли ваша профессия  запрещает  вам  жить  с  женщинами?
Чтобы вы не считали себя виноватым, если ваша жена  умрет  родами?  Как-то
раз я разговорился с одним здешним парнем, и он сказал: нет, это запрещено
потому, что все женщины плохие. Возможно, они и впрямь плохие. Я  об  этом
не могу судить. Но ведь тогда надо позаботиться о том,  чтобы  сделать  их
хорошими. Наверно, они даже  не  такие  плохие,  просто  они  боятся,  что
будущий ребенок может их убить. Этот страх сбивает женщин  с  толку,  и  в
результате они кричат: "Отрубить голову!.." Все это очень трудно.  Я  хочу
сказать, что все это очень трудно понять. Мне  жалко  мать,  и  мне  жалко
мальчонку. Разве ему убежать с той улицы? Расплывшиеся женщины на балконах
сразу его увидят. Нет, ваше преподобие, это  не  годится.  Не  годится.  Я
должен рассказать вам ту историю сначала, хотя в общем и целом  вы  знаете
гораздо больше, чем я. Впрочем, нет, извините меня, вы еще так молоды. Как
вы можете во всем разобраться? И вы никогда не сидели в темном карцере. Вы
успели убежать до  этого.  Маленький  мальчик  взял  и  удрал,  ему  стало
страшно, он боялся, что мать накажет его за  пролитое  молоко.  И  еще  он
боялся, что в один прекрасный день убьет ее за это. Ах,  ваше  преподобие,
вы оказались в большой беде.
   Я увидел, что священник собрался открыть рот, и закричал:
   - Нет! Не возражайте мне. Не давайте  заранее  подготовленных  ответов,
как ваш предшественник. Вы все  еще  собираетесь  убежать?  Даже  если  вы
простоите сто лет на коленях, вы не спасете ни себя, ни свою мать. Что  вы
можете узнать от своего бога, вы, юный беглец!
   Я замолчал. От безысходной грусти мне трудно было произнести  еще  хоть
слово. Но потом я опять пожалел его. Не мог же он  весь  век  простоять  у
двери. Я поднялся с койки и подошел к нему.
   - Не бойтесь, ваше преподобие, я ведь еще с вами, - сказал я. - И я  не
брошу вас в трудную минуту. Вы прибежали ко мне, попав в беду,  но  больше
вам никуда уже не надо бежать. Я вам за все очень  благодарен;  вникнув  в
вашу беду, я позабыл о собственной. Скажите, ваша матушка еще жива?
   Священник кивнул головой.
   - Ну ладно, пусть себе живет. А рот у меня нет матери, поэтому я,  быть
может, сумею помочь вам. Пока что оставайтесь здесь, до  поры  до  времени
ничего не поделаешь, вы сами заварили эту кашу. Правда, тут вы  навряд  ли
найдете своего  бога,  он  в  здешних  местах  не  нужен,  не  значится  в
предписаниях. В лучшем случае вы повстречаете бога вашего предшественника,
но тот бог... одним словом,  замнем  для  ясности.  Впрочем,  я  не  знаю,
существует ли там, за нашими стенами, другой бог, ваш  бог.  Да  и  вы  не
знаете. Конечно, вам хотелось бы, чтобы он существовал. Не правда ли?  Это
ваше самое сокровенное желание. Почему вы мне не доверяете? Такому старому
человеку, никогда не знавшему матери,  человеку,  которого  били,  который
сидел в  карцере,  как-никак,  можно  довериться.  Ведь  ему  хотели  даже
отрубить голову. Нет, такой человек не даст себя  провести,  ведь  он  уже
прошел сквозь огонь и воду. Если, к примеру, кто-нибудь подойдет к нему  и
заявит: смотри-ка, я и есть твой бог!.. Ну уж нет, стреляного  воробья  на
мякине не проведешь. Это  опять-таки  будет  бог  вашего  предшественника,
смехотворный и опасный. Да, ваше преподобие, я ничего не  слышал  о  вашем
боге, но твердо намерен отыскать его для вас.  Только  ради  вас  я  решил
подписать прошение о помиловании. Вы довольны?  Ну  улыбнитесь!  Покажите,
что вы рады моим словам.  Тогда  и  я  обрадуюсь.  Разумеется,  вы  должны
набраться терпения, в два счета это не делается. Но  обещаю  вам,  я  буду
искать его, неустанно искать. Ведь больше мне  нечего  делать.  Даже  если
придется пробурить скважину через весь земной шар, я не  постою  за  этим.
Может быть, я найду вашего бога на той стороне. А может, я  его  нигде  не
обнаружу, может, его нет и в помине. Кто знает? Допустим, однако, что я  с
ним встречусь, тогда я узнаю его по этой...  да,  по  этой  печали,  стало
быть, он настоящий, такой, какой вам нужен. А  теперь...  Нет,  подождите,
будьте добры, благословите меня, ваше преподобие. Надо ли  мне  для  этого
опуститься на колени? Благословите меня своей  бедой...  да,  так,  так...
Пусть и он узнает меня. Иначе ведь он не поверит, что я ищу его по  вашему
поручению. Сам по себе я ему, конечно, не нужен. Ну вот, а теперь я  пойду
к начальнику тюрьмы, пускай меня помилуют.



ВИТОК СПИРАЛИ 5. ЗНАК

   Приблизительно в середине седьмой недели  после  того,  как  экспедиция
отправилась  в  путь,  мы  различили  вдалеке  нечто  напоминавшее   знак,
водруженный кем-то. Мы  насторожились.  Собаки  тоже  заметили  непонятный
предмет  и  начали  принюхиваться.  Знак   стоял   посреди   однообразной,
нескончаемой снежной равнины, по которой мы  шли  уже  много  дней.  Чисто
случайно видимость была относительно  хорошей,  хотя  солнце  но  светило.
Поэтому знак почти не отбрасывал тени, так нам по  крайней  мере  казалось
издали. Как бы то ни было, снежная вьюга, столь частая в этих краях, в тот
день не бушевала. Вообще ветер в последние несколько часов улегся.
   - Стало быть, это все же так, - пробормотал Блез. Он произнес эти слова
больше для себя, нежели для меня, хотя я и стоял рядом с ним; вообще не  в
его характере было сразу же высказывать свое мнение.
   Я тут же понял, что он подразумевал. Нам неоднократно говорили, что  до
нас кое-кто уже совершил попытку проникнуть сюда, но  так  и  не  вернулся
назад. Но, разумеется,  никто  ничего  толком  не  знал,  спрашивать  было
бесполезно. Мы считали это легендой, с помощью которой нас хотели напугать
и удержать от нашего предприятия. Такие легенды  возникают  всегда,  когда
что-то считается  недоступным.  Как-то  раз  я  в  сердцах  сказал  одному
обывателю: наверно, мол, те люди не  вернулись  назад  потому,  что  нашли
нечто лучшее. Очень глупое замечание с моей стороны,  ведь  таким  образом
создавалось впечатление, будто и мы стремимся к чему-то лучшему. Но  в  ту
пору, когда наше решение еще не совсем созрело, я был очень раздражителен.
   - Итак, вперед! Поглядим на этого Деда  Мороза!  -  воскликнул  наконец
Патрик. Он прищелкнул языком, и наша собачья упряжка рванулась с места.
   Понадобился добрый час, прежде чем мы добрались до того  знака.  Трудно
определить расстояние, если нет  никаких  ориентиров.  Конечно,  мы  сразу
поняли, что это и впрямь обледеневший, занесенный снегом человек. Побросав
все, что у нас было в руках, мы стали сметать снег с головы человека  и  с
его плеч. Собаки скреблись где-то внизу, но отступили раньше нас.  Дело  в
том, что человек этот уже не  имел  запаха.  Руки  он  засунул  в  карманы
куртки. Судя по его позе и по внешнему виду,  человек  свободно  мог  быть
одним из нас, что, впрочем, ни о чем не говорило. Путешественник,  который
хотел добраться до этих мест, обязательно должен был считаться со  здешним
климатом. Лет через сто люди здесь будут, наверно, одеты почти так же, как
этот замерзший незнакомец или как мы.
   Больше всего нас поразило, что он стоял  во  весь  рост.  Все  мы  были
почему-то убеждены, что стоя замерзнуть невозможно. Мы априори считали  до
этого, что замерзающий человек обязательно упадет или ляжет, выбившись  из
сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот,  гляди-ка,
человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да  и
к  чему  ему  было  прислониться?  И  мы  не   осмелились   положить   его
горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.
   Разумеется, для нас тоже существовала возможность  замерзнуть,  но  кто
думает о такой возможности всерьез?
   Я старался освободить голову человека от маски из  обледенелого  снега,
которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у  нас
иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали  за
мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не  могли  делать  несколько
человек одновременно,  вот  они  и  предоставили  ее  мне.  Я  должен  был
соблюдать  сугубую  осторожность,  чтобы   ничего   не   повредить.   Чуть
дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него  были
закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.
   - Ничего удивительного, - сказал я. - Он даже не надел темных очков,  а
снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.
   И тут вдруг мы обнаружили,  что  человек  этот  улыбался.  Нет,  он  не
насмехался над нами - что за чепуха! - он улыбался еще с  тех  самых  пор.
Это  не  был  оскал  мертвеца,  ничего  общего  с  улыбкой   не   имеющий.
Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась  в  уголках
его глаз, растянула тонкие бескровные  губы.  Он  улыбался  едва  заметно,
сперва казалось даже, ты ошибся. Но  когда  ты  вглядывался  внимательней,
улыбка была видна отчетливо. Так  улыбаются  люди,  которые  вспоминают  о
чем-то приятном, как бы про себя, даже  не  подозревая,  что  на  их  лице
блуждает улыбка. И более того,  если  кто-либо  посторонний  ее  замечает,
улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают,  в  чем  дело,  и
человеку становится неприятно - он не может дать  вразумительного  ответа.
Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю,
что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с  моим.
Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами:
внезапно  ситуация,  в  какой  мы  очутились,  показалась   нам   довольно
бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы  просто
испугались. Словно по уговору, мы держались  тише  обычного.  Например,  в
характере Патрика было бы  отмочить  какую-нибудь  глупую  шутку.  Скажем,
хлопнуть  мертвеца  по  плечу  и  громко  воскликнуть:  "Привет,   старик,
наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!" Подобным
образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не
из-за невольного почтения к умершему или к смерти,  как  это  считалось  в
давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и  привыкнуть
к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего  человека.
Она сковывала нас; не надо забывать также,  что  позади  были  чрезвычайно
трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого  мы  часто
отпускали остроты. Это уж как водится.
   В тот памятный день мы не пошли дальше.  Как  раз  наступил  полдень  -
обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать  в  это  время  наш
дневной переход. Но на сей раз не пришлось  даже  принимать  решения,  все
произошло само собой.
   Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от  него
лагерь. Точно так  же,  как  всегда.  Каждый  из  нас  делал  определенное
количество заученных движений,  работа  продвигалась  быстро,  времени  на
праздные мысли не оставалось. Мы поставили  палатку  и  зажгли  спиртовку.
Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как  каждая  из  них,  урча,
сожрала свою порцию,  они  свернулись  калачиком  на  снегу.  Наши  собаки
пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись
мордой в задние лапы.  За  это  время  поспела  и  наша  еда.  Разогрелись
консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как  всегда,  раздал  капсулы  с
рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и  принялись  за  еду.
Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели
длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только  когда  бутылка
рома, пущенная по кругу,  вернулась  на  прежнее  место  и  каждый  сделал
глоток, кто-то - не помню теперь кто, -  помедлив  немного,  сказал:  "Ему
тоже не мешало бы согреться", он словно бы из  вежливости  произнес  нечто
вроде тоста за того человека на снегу. И тут  мы  все  почувствовали:  нам
неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы  сидим  в
теплой палатке и  едим  горячий  суп,  запивая  его  ромом.  Но  никто  не
поддержал разговора. Да и что мы  могли,  в  сущности,  сделать?  В  конце
концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.
   После еды и после того, как мы почистили  тарелки  и  ложки  снегом,  а
потом уложили их опять, трое моих спутников,  как  ни  в  чем  не  бывало,
залезли в свои спальные мешки. А Блез взялся за приборы, которые он  тащил
всю дорогу, чтобы ежедневно измерять температуру и  влажность  воздуха  и,
разумеется, точно определять долготу и широту. И еще бог его знает что.  Я
не  очень-то  разбирался  в  этой  премудрости,  но  всегда  помогал  ему,
записывая  цифры,  которые  он  мне  диктовал  в  специальную  тетрадь   с
соответствующими графами. Так мы поступили и в тот день.
   Блез относился к своим измерениям весьма серьезно. Я часто поддразнивал
его. Спрашивал: какая нам разница, в какой точке мы находимся? В сущности,
это нас не должно занимать. Предположим даже, что тетрадка  Блеза  в  один
прекрасный день попадет в руки исследователя, хотя это совсем не входит  в
паши намерения. Что тогда? Люди занесут новые данные в свои справочники  и
энциклопедии и раздуются от гордости, решат, что  они  сделали  еще  шажок
вперед.  Но  это  коснется  только  чистой  науки.  Простой  смертный   не
продвинется с этими данными даже на полшажка, ведь, когда  дело  принимает
серьезный оборот, никто не знает, зачем ему вся эта писанина. Я  высмеивал
также наши витаминные таблетки. Говорил, что они призваны предохранять нас
от действительности,