Без всяких усилий. Ведь  они  по-прежнему  видят  тебя  в
петле. Но это только их собственное представление  о  тебе.  Представление
они назвали твоим именем и вполне довольны собой. Они не сознают,  что  ты
уже далеко, ибо не видят ничего,  кроме  своего  представления,  им  этого
довольно. В сущности, они и впрямь не такие уж умные; они  бесчувственные,
ни перед чем не отступают, преследуя свои цели. Труднее всего научиться  у
них бесчувственности. Но без этого не  обойдется.  Да,  у  меня  открылись
глаза. То, что я увидел тогда, мне теперь  настолько  знакомо,  что  я  не
обращаю внимания. Каждый в свое время рвался  из  центра  круга,  стремясь
освободиться. Если ты держался правильного  направления,  сперва  все  шло
хорошо.  Пока  не  достигал  той  точки,  до  какой   допускала   привязь.
Доисторическая пуповина. Реакция людей на это бывает  разная.  Большинство
падают навзничь и расшибают себе затылок. Потом приходят в сознание, и тут
уж они ручные: во второй  раз  не  решаются  бежать,  боль  была  чересчур
сильна. На  четвереньках  они  возвращаются  в  круг  и  там  устраиваются
поудобнее. Они превращаются в добропорядочных бюргеров,  немного  скучных,
всегда готовых стать по стойке "смирно", но, безусловно, дельных. А  когда
они больше не годятся в дело, то без всяких разговоров дают заменить  себя
другими. Эти люди - получатели жалованья, которое выплачивается даже не за
мизерную работу, выполняемую ими, а для того, чтобы можно  было  содержать
семью. Некоторые  делают  из  нужды  добродетель,  считают  себя  большими
хитрецами,  и  окружающие  в  свою  очередь  хвалят   их   за   хитроумие.
Почувствовав рывок веревки, они с высоко поднятой головой шествуют  внутрь
круга, словно делают это по доброй воле, и  им  верят.  Все  начинается  с
притворства, но под конец они сами убеждены, что выполняют важную  миссию:
заботятся о сохранении и улучшении существующего порядка. Продажность  они
выдают  за  долг.  Достаточно  вспомнить  юристов,  медиков,   социологов,
пастырей и всех прочих. А какое у них неуемное честолюбие! Ни цивилизации,
ни милитаризации не существовало бы, если бы  на  свете  не  было  самцов,
которые стремятся обойти друг друга,  дабы  устроить  получше  свою  нору.
Мирок для самки.  Но  и  среди  этого  людского  стада  время  от  времени
попадаются строптивцы. Сидя на краю круга с веревкой на шее, они поднимают
дикий крик. Словно собаки, которые воют на луну, хотя  луне  до  них  дела
нет, они кричат, обращаясь за пределы круга, где их  никто  не  слышит.  И
поскольку строптивцы кричат в пространство, их, в общем-то,  не  принимают
всерьез. Благодаря им серые будни слегка разнообразятся; кроме  того,  они
представляют собой  своего  рода  отдушину  для  других,  ведь  строптивцы
выкрикивают то, что иные не осмеливаются бормотать даже во сне.  Да,  там,
на краю, возникают философские системы, которые  хотят  объяснить,  почему
мир такой, а не эдакий и почему он должен быть такой. И  там  же  выдумали
бога; бог, говорят они, живет в пространстве по ту сторону  круга;  однако
все те, кто рассуждает о боге, никогда не были на той стороне и понятия не
имеют, что там происходит. Но кому придет  в  голову  их  опровергать?  Им
доставляет огромное удовлетворение кричать:  "Помогите!"  -  и  тем  самым
возлагать на бога вину за то, что с ними  происходит.  Быть  может  также,
если  человек  слышит,  что  кто-то  другой  долго  и  напрасно  кричит  в
пространство, это возбуждает его половую активность. Вот  почему  мужчинам
охотно разрешают кричать, ведь разрешают же  другим  резаться  в  карты  и
запоем читать газеты. Да и что такое вообще самец? Орган  размножения,  на
определенное время отторгнутый  от  самки.  Его  держат  в  доме,  подобно
домашнему животному. При  голоде  -  съедают;  ну  а  если  самка  сыта  и
оплодотворена, он ей без надобности. Впрочем, до поры до  времени  мужчины
нужны для поддержания бренного  существования.  Однако  что  общего  имеет
мужчина с заботой о поддержании существования?
   На этом месте Шнайдер запнулся.
   По-видимому, он сам удивился поставленному вопросу. И если  все  так  и
было, это, по-моему, доказательство того, что  Шнайдер  излагал  мне  свои
мысли не по заранее намеченному плану и не оперировал  давно  продуманными
категориями;  для  моего  гостя  наш  разговор  был  еще   не   испытанной
возможностью излить другому душу и потому  приводил  к  неожиданным  новым
выводам.
   - Ты это понимаешь? - спросил он меня в упор.
   - Что? - Я оказался не очень находчивым. У меня, наверно, был при  этом
глупый вид. Вопрос, о котором  шла  речь,  затерялся  среди  всякого  рода
необычных формулировок; я его даже не заметил.
   - Поддержание? Поддержание? - Забыв опять обо мне,  он  говорил  сам  с
собой. - Поддержание... Само это понятие - нечто  обратное  тому,  что  мы
называем основанием для эксперимента.  Как  вообще  стало  возможным,  что
такая чушь высоко котируется? Такая явная чушь... Но что нам  за  дело  до
этого? Хоть бы они сдохли!
   - Сперва мне приходилось нелегко. Я боялся, что превращусь  в  ледышку.
Да, чисто физически. Ночью в кровати я мерз, и случалось, что  даже  среди
бела дня меня охватывала дрожь, словно ударил мороз. К сожалению, они  это
заметили  и  спрашивали,  что  случилось.  Я,  конечно,  отвечал:   ничего
особенного. А они говорили: надо это побороть. Впрочем, моя отец с большой
тревогой подверг меня врачебному осмотру, и  я  разрешил  осмотреть  себя.
Дрожь меня самого удивляла, такого я не ожидал. Однако благодаря  этому  я
научился владеть своим телом. Ах, сколько ошибок я совершил!  Например,  я
так переигрывал, что они порой смотрели на  меня  с  недоверием;  я  терял
время зря, чтобы рассеять их подозрения.  Прежде  всего,  я  совершил  вот
какую ошибку: я преувеличил  их  сложность.  Задумал  составить  подробный
список тех чувств, которые они испытывают и которые поэтому ожидают  найти
во мне. Не хотел упустить ничего. Тут я чуть было не потерпел фиаско. Счел
всякие незначительные нюансы за разные чувства. Разве я  смог  бы  сыграть
столько  ролей,  да  еще  войти  в  эти  роли  на  долгое  время?   Нельзя
воспроизвести  столь  обширную  палитру   чувств.   В   конце   концов   я
систематизировал их  чувства,  тут  все  стало  куда  проще  и  обозримее.
Оказалось, что чувств не так уж много, все дело в  их  разных  сочетаниях.
Они не требуют от молодого человека чего-то недостижимого... Не опаздывай,
не ходи с грязными  ногтями.  Уважай  старших,  оправдывай  доверие.  Будь
прилежен в школе, но время от времени позволяй  себе  какую-нибудь  глупую
шалость, тогда они получат возможность втихомолку посмеяться над тобой. По
какой-то странной нелогичности они не  любят  пай-мальчиков.  Быть  может,
инстинкт говорит им, что пай-мальчики не годятся для продолжения рода. Да,
временами следует что-нибудь выкидывать, только  тогда  ты  станешь  в  их
глазах "настоящим парнем". Усмехаясь, они будут потирать руки и  говорить:
перемелется,  мука  будет,  молодо-зелено.  Главное,   ты   должен   потом
выслушивать их поучения. Сколько радости они при этом испытывают! Все  это
не так уж трудно выполнить, не  ахти  какая  наука.  Однако  прошло  много
времени, прежде чем я разобрал подоплеку их чувств. А ведь было это  легче
легкого. Уже в первый вечер я мог бы все разгадать. Сразу после того,  как
я извинился, я пошел наверх к брату. И попросил его проспрягать  греческий
глагол, с тем же  успехом  я  мог  заглянуть  в  грамматику.  Трудно  себе
представить,  с  какой  радостью  брат  откликнулся  на  мою  просьбу.  Он
буквально влюбился в меня, почувствовал  себя  осчастливленным.  Шутка  ли
сказать, он сделал доброе дело. Если человек захочет, он может  превратить
своего ближнего в святого. Но, как сказано, мне не сразу удалось  привести
все к общему знаменателю. Хотя сей общий знаменатель столь примитивен, что
задним числом ты не понимаешь, почему вычислил его не сразу.  В  сущности,
людям все безразлично, не хотят они поступиться лишь одним -  потребностью
занимать других своей персоной. Маленькая девчушка и  всемогущий  господин
министр одинаково заняты самоутверждением в чужих глазах; вот в  чем  суть
их бессмысленного поведения. Можно противоречить им, ссориться с ними, это
не мешает. До той поры, пока человек зависит от других,  он  больше  всего
угодит этим другим тем, что внушит им раз и навсегда:  они  должны  о  нем
заботиться, без них он пропадет. Иначе нельзя понять, к  примеру,  эту  их
необъяснимую  страсть  к  благодарности.  Во  всяком  случае,   при   всех
обстоятельствах отнюдь не следует демонстрировать свою самостоятельность и
свое  равнодушие  к  ним.   По-видимому,   это   и   впрямь   единственные
преступления, которых они не прощают, ибо, если  человек  настолько  глуп,
что совершил  эти  преступления,  окружающие  немедленно  образуют  единый
фронт. Всеми способами его постараются изничтожить, они  будут  неумолимы,
так же неумолимы, как и господь бог, созданный ими по их образу и подобию.
Нет, они не впадут в отчаяние, на это у них не хватит  честности.  Я  лишь
потому с большим трудом решил эту  примитивную  задачку,  что  люди  моего
склада исходят из противоположных посылок: они  никому  не  хотят  быть  в
тягость, не хотят, чтобы кто-нибудь занимался их особой. Но лишь только  в
моем мозгу забрезжил свет... Да, когда наконец шоры упали с моих  глаз,  я
без труда научился ладить с ними. Теперь я готов делать для них  все,  что
угодно; не так  уж  это  много,  они  требуют  именно  того,  на  что  мне
наплевать. Правда, на это уходит порядочно времени, вот,  пожалуй,  и  все
потери, но, в сущности, и время не тратится зря. Пока они  прощупывают  то
существо, за которое принимают тебя, и чувствуют себя при деле, отнюдь  не
лишними людьми, ты сидишь, словно  под  стеклянным  колпаком  и  в  маске,
отдыхай, сколько влезет. Ты молчишь, ты неприкосновенен.  Теперь  мне  для
этого не надо дополнительных усилий, не надо искать утомительных  обходных
путей. Для меня это стало автоматическим действием. Я веду  себя,  как  им
хочется, говорю то, что им надо. Проявляю к ним теплые  чувства,  интерес.
Иногда я даже возражаю, пусть высказывают свое мнение и уходят  довольные.
Нельзя даже представить  себе  более  теплое  отношение.  У  меня  твердая
репутация обходительного  малого,  на  которого  в  трудную  минуту  можно
положиться. И правда, на меня можно положиться. Разве  их  трудная  минута
действительно  трудная  минута?  При  всех  обстоятельствах  она  касается
существования, а не жизни. И вот я беседую с ними о политике, о спорте,  и
если им вздумается, то о какой-либо книге или  теории,  которая  в  данное
время вошла в моду. Я-то знаю, что их вовсе не интересуют ни политика,  ни
книги. И то и другое лишь предлог: они бегут от  самих  себя  и  хотят  за
что-нибудь ухватиться. Делая вид, будто у меня есть особое мнение обо всех
этих предметах, я помогаю им спрятаться за их собственное мнение.
   Несколько секунд Шнайдер с торжеством глядел на меня, блестя очками. Во
всяком случае, мне так казалось, в действительности он давно забыл о  моем
присутствии, забыл, что изливает душу человеку, якобы превосходящему  его.
Да, Шнайдер говорил сам с собой и никого  иного  не  стремился  убедить  в
своей правоте. Я же был случайным медиумом.
   И возможно, от смущения, а возможно, чтобы показать, что я  внимательно
слушаю, я одобрительно кивнул, и это  сбило  его  с  толку.  Стекла  очков
мгновенно потеряли блеск, и в голосе прозвучала усталость, которой  раньше
не было; могло почудиться, что Шнайдеру наскучил разговор и  он  продолжал
его только ради меня.


   - Вскоре после вышесказанного мои дела в школе резко улучшились. Я  сам
удивился, такого успеха я не ждал. И он не входил в мои намерения. До  той
поры я был серой мышью, не мог сконцентрироваться, учителя  жаловались  на
мою рассеянность. И вот неожиданный  результат:  бдительность,  которой  я
вооружился, чтобы мои домашние не задушили  меня,  дала  свои  плоды  и  в
школе. Бессознательно я применил по отношению к учителям  ту  же  тактику,
какую принял дома: стремился разгадать, чего они в каждый данный момент от
меня ждут, и настраивался на соответствующую волну. Все другое,  что  меня
отвлекало  или  затрагивало  прежде,  я  в  этот  час  или  в  эту  минуту
отбрасывал. Пусть мир рушится, пусть на пороге стоит палач,  пришедший  за
мной, для меня в это мгновение не существовало ни будущего, ни прошедшего,
для меня существовал только поставленный вопрос или порученная  работа.  В
крайнем случае тот человек, который задал  вопрос.  Но  лишь  только  урок
заканчивался или контрольная была решена,  я  переключался  на  какую-либо
следующую задачу. Если наступала перемена, я настраивался  на  перемену  и
полностью отдавался ей. Учителя буквально не могли нахвалиться мною.  И  я
переключался  на  похвалу.  И  на  скромность.  Ежедневно  я  наблюдаю   в
лаборатории и на семинарах одну  и  ту  же  картину.  Студенты  занимаются
далеко не в полную силу. Они  устали  от  вчерашних  развлечений.  Заранее
радуются  завтрашним.  А  когда  они  развлекаются,  их  мучит   мысль   о
лаборатории. Или о денежных затруднениях. Или страх перед  экзаменами.  Но
зачем думать об экзаменах, если ты занят лабораторной работой? Ничего  так
не обесценивает труд, как мысль  об  успехе.  Человек  превращает  себя  в
платежное средство, в потребительский товар,  а  это  увеличивает  отходы,
отбросы. Но зачем вразумлять людей? Так называемая гуманность здесь ни при
чем. Она часто остается  физиологическим  явлением.  Уже  сейчас  ее  надо
рассматривать как ископаемый слой. Как известковые отложения.
   Только после того, как я  осознал  собственное  преимущество,  случайно
обнаруженное в школе, я построил свой механизм. В сущности, мне ничего  не
надо было изобретать заново, только совершенствовать детали.  И  всегда  я
шел  по  линии  упрощения.  По-настоящему   обременительны   лишь   всякие
совместные мероприятия. Так называемое общение. Компании однокашников  для
меня  мука   мученическая,   тем   более   что   это   времяпрепровождение
бессмысленно.  Несомненно,  у  людей  существует   некая   физиологическая
потребность к общению, потребность, которой  я  начисто  лишен.  Но  я  не
должен был этого показывать, тут я не  устаю  себя  упрекать.  Примитивные
существа не столь примитивны, у них есть  безошибочный  инстинкт  к  людям
иного склада; и все же, если товарищи иногда чувствуют кое-что, я  не  даю
им оснований для ненависти. Мою ахиллесову пяту обнаружить трудно, и  меня
предпочитают   просто   не   замечать.   Вот   как    обстоит    дело    с
коммуникабельностью и с моим отношением к коллегам. Я говорю с ними о том,
что их интересует, сочувствую во всем, а также обсуждаю те темы,  которые,
по их мнению, должны интересовать меня. Временами я становлюсь сердечным -
это нетрудно; лучше всего проявлять сердечность, когда они этого совсем не
ждут: люди потрясены и долгое время чувствуют себя растроганными. А  чтобы
окончательно ублажить товарищей, я иногда даю  им  возможность  обнаружить
ошибку  в  моем  поведении,  они  начинают  ругать  меня,  давать  советы.
Воистину, для них нет большего счастья! И все же я замечаю, что  при  моем
появлении они настораживаются, а когда я ухожу,  вздыхают  с  облегчением.
Они сами этого не подозревают, да и как им подозревать? Ведь я  оправдываю
надежды, могу даже превзойти ожидания. Не вызываю сомнений. Того,  кто  во
мне усомнится, будут хулить. "Что вам еще надо, - сказали бы ему, - я  был
бы рад иметь такого  сына".  И  все  же  в  моем  отсутствии  людям  легче
хвастаться своими сыновьями: "Мой сын такой, мой сын эдакий".  Не  в  моих
силах это изменить. И так будет всегда. К примеру,  я  стараюсь,  чтобы  в
университете   меня   не   считали   карьеристом.   Изображаю   "надежного
середнячка", Делаю вид, будто  науки  даются  мне  с  трудом.  Когда  меня
спрашивают, не спешу отвечать, словно должен хорошенько подумать, а  потом
запинаясь даю правильный ответ, но  в  вопросительной  форме.  Не  хочу  я
также, чтобы ко мне чересчур  привыкали.  Или  чтобы  какой-нибудь  доцент
нагрузил меня, использовал в своих целях и  тем  самым  преградил  дорогу.
Одним, словом, я не стремлюсь стать любимым учеником. И  все-таки  я  вижу
иногда, что в глазах у товарища на мгновение вспыхивает искорка недоверия.
А  может,  товарищ  просто  удивился,  что  такой  тугодум,  как   я,   по
недоразумению правильно ответил? Ибо, поглядев на  мое  равнодушное  лицо,
товарищ опускает глаза, и  искорка  гаснет.  Что  было  бы,  если  бы  они
почувствовали: свой ответ я вовсе не считаю правильным, только для них  он
правильный. Лишь бы не заметили, что ты ночи напролет продираешься  сквозь
груду избитых истин  к  своей  собственной  правде.  Только  не  проявлять
самостоятельных суждений. Не то они провалят тебя на экзаменах.
   Внезапно Шнайдер опять вспомнил обо мне.
   - Да, ты ведь решил бросить университет, - сказал он.
   - Должен, - ответил: я.
   - Должен? Можно продолжать учиться в другом городе.
   - Я это делаю из-за денег.
   - Нет, не из-за денег, меня не обманешь. Ты потерял интерес.
   - Что?
   - Я давно потерял интерес. Однако профессия необходима  для  маскарада.
Жизнь станет  значительно  легче.  Поэтому  я  решил  продержаться.  После
выпускных экзаменов в механизме саморегуляции придется  кое-что  изменить,
ясно как божий день. От студента, в общем, ждут одного - чтобы он закончил
курс наук. Чем он занимается между делом, что говорит - не столь уж важно.
Над этим обычно посмеиваются. И думают про себя: подожди-ка. Столкнешься с
жизнью, и дурь из тебя выйдет.  Или  нечто  подобное.  Наоборот,  студенту
припомнят,   если   он,   например,    слишком    увлекается    политикой.
Благонамеренные граждане  заметят  с  явным  возмущением:  "Пусть  докажет
сперва, на что он годен. У него еще молоко на губах не обсохло". Точно так
же от студента не  ждут  особого  благочестия.  Вслух,  правда,  этого  не
скажут, но про себя сочтут такого студента ханжой и тряпкой. Однако с  той
минуты, как у человека появилась профессия, он  должен  вести  себя  более
определенно. Вести себя в их смысле. Я уже сейчас читаю ихние газеты, хотя
это - тоска смертная. Признаюсь, жаль терять время, наблюдая за  рябью  на
поверхности, но завтра или послезавтра мне придется взять чью-то  сторону.
Фашистов, или демократов, или коммунистов. Политические взгляды мне так же
глубоко безразличны, как покрой костюма,  -  здесь  я  следую  моде.  И  я
ежедневно бреюсь только потому, что этого требуют от  каждого  порядочного
человека. А уж вовсе не потому, что мне это нравится или  стало  для  меня
потребностью. Пусть получат то, чего хотят. Итак, в един прекрасный день у
меня появятся собственные мнения. Тогда они оставят меня в покое, не будут
цепляться. Какие именно мнения, об этом еще рано гадать. Ясно одно:  лучше
придерживаться ложных взглядов, нежели вообще их не иметь. Взгляды  быстро
меняются, зато химия остается  и  химики  всегда  в  цене.  Подозрительны,
вызывают антипатию только полностью нейтральные люди,  ведь  с  ними  даже
нельзя поспорить. Ну а поскольку я пойду  в  промышленность,  для  которой
политика - орудие, используемое в нужных целях, придется заранее решить, с
кем я и за кого. Да и к церкви надо принадлежать. А коль скоро  я  живу  в
стране, называющей себя христианской, я буду принадлежать  к  христианской
церкви.  Да,  я  стою  за  то,  чтобы  ее  власть  усилилась.  Церковь   -
общественное  установление,  без  которого  нельзя  обойтись.  Кто,  кроме
церкви, может заткнуть пасть крикунам, несогласным с размером  пособий  по
безработице или пенсий по старости? И кто займется тем, чтобы  призвать  к
порядку людей, которые, несмотря на солидные доходы,  начинают  выкидывать
черт зн