декабря тысяча  восемьсот
двадцать  девятого  года  я  встретил  Растиньяка,  и,  несмотря  на  жалкое
состояние  моего костюма,  он  взял  меня  под  руку  и  осведомился  о моем
положении с  участием  поистине братским.  Тронутый  этим,  я рассказал  ему
вкратце о  своей жизни, о своих надеждах; он расхохотался  и сказал, что я и
гений и дурак; его гасконская веселость, знание света, богатство, которым он
был  обязан  своей  опытности, -- все  это  произвело  на  меня  впечатление
неотразимое.  Растиньяк  утверждал,  что  я  умру  в  больнице  непризнанным
простофилей, он уже провожал мой гроб и хоронил меня в  могиле для нищих. Он
заговорил о  шарлатанстве.  С  присущим  ему остроумием, которое придает ему
такое  обаяние,  он  доказывал, что  все  гениальные люди  -- шарлатаны.  Он
объявил,  что  я  могу  ослепнуть  или  оглохнуть,  а  то  и  умереть,  если
по-прежнему  буду  жить  в одиночестве  на улице Кордье. Он полагал, что мне
надобно  бывать в свете, приучать  людей произносить мое  имя, избавиться от
той унизительной скромности, которая великому человеку отнюдь не подобает.
     -- Глупцы именуют подобное  поведение интриганством, --  воскликнул он,
--  моралисты осуждают его  и  называют  рассеянным образом жизни. Не слушая
людей, спросим  самих себя,  каковы  результаты.  Ты  трудишься? Ну, так  ты
никогда ничего не добьешься. Я мастер  на все  руки, но ни на  что не годен,
лентяй из лентяев, а все-таки  добьюсь всего! Я  пролезаю, толкаюсь  --  мне
уступают дорогу; я  хвастаю  --  мне верят;  я делаю  долги  --  их  платят!
Рассеянная  жизнь,  милый  мой,  --  это целая  политическая система.  Жизнь
человека, занятого  тем, как бы прокутить  свое состояние, становится  часто
спекуляцией:  он  помещает   свои  капиталы   в  друзей,  в  наслаждения,  в
покровителей,  в знакомых. Допустим, негоциант  рискует на миллион. Двадцать
лет он не  спал, не пил, не знал развлечений; он высиживал  свой миллион, он
пускал его в оборот по  всей Европе; ему было скучно, он отдавался во власть
всех демонов, каких  только выдумал человек; потом ликвидация, и он остается
--  я сам это  не раз наблюдал --  без гроша,  без имени, без друзей. Другое
дело -- расточитель: он живет  в  свое удовольствие, он видит  наслаждение в
скачке  с  препятствиями.  Если  случится  ему  потерять  свои  капиталы, то
остается надежда  на  должность  управляющего окладными сборами, на выгодную
партию, на  местечко при министре  или посланнике. У  него  остались друзья,
репутация, и он всегда при деньгах. Он знаток светских пружин и нажимает их,
как ему выгодно. Ну что, логична моя система, или я  спятил? Разве не в этом
мораль  комедии,  которую  свет  играет  день  за  днем?..  Ты  кончил  свое
сочинение,  -- помолчав, продолжал он,  -- у тебя  огромный талант.  Значит,
пора тебе начать с моей исходной точки. Тебе  надобно самому обеспечить себе
успех, --  так  вернее.  Ты заключишь  союз  с  разными  кружками,  завоюешь
пустословов. Так  как  мне хочется  быть  соучастником в твоей славе,  то  я
возьму  на себя роль ювелира, который вставит алмазы  в  твою  корону... Для
начала  приходи сюда завтра вечером. Я  введу тебя  в  дом,  где бывает весь
Париж,  наш  Париж,  Париж светских львов, Париж миллионеров, знаменитостей,
наконец, прославленных ораторов, сущих златоустов; если эти господа одобряют
какую-нибудь книгу,  она  становится модной; она -- может быть действительно
хороша, но они-то этого не знают, выдавая ей патент на гениальность. Если ты
не лишен ума,  дитя  мое,  то фортуна твоей  "Теории"  в твоих  руках, нужно
только  хорошенько  понять  теорию  фортуны.  Завтра  вечером   ты   увидишь
прекрасную графиню Феодору -- модную женщину.
     -- Никогда о ней не слыхал...
     -- Вот так кафр! -- со смехом отозвался Растиньяк. -- Не знать Феодоры!
Да на ней можно жениться, у нее около восьмидесяти тысяч ливров дохода,  она
никого  не  любит,   а  может  быть,  ее   никто  не  любит!   Своего   рода
женщина-загадка,  полурусская парижанка, полупарижская россиянка! Женщина, у
которой выходят  в свет все романтические произведения,  не  появляющиеся  в
печати, самая красивая женщина в Париже, самая обольстительная! Нет, ты даже
не кафр, ты нечто среднее между кафром и животным... Прощай, до завтра!..
     Он сделал пируэт и исчез, не дожидаясь ответа, не допуская даже мысли о
том, что человек разумный может не захотеть быть представленным Феодоре. Как
объяснить волшебную власть имени?  Феодора преследовала меня, как преступная
мысль,  с  которой намереваешься заключить  полюбовное соглашение.  Какой-то
голос говорил мне: "Ты пойдешь к  Феодоре". Я мог как угодно бороться с этим
голосом, кричать  ему, что он лжет,  -- он сокрушал все  мои  доказательства
одним этим именем -- Феодора.
     Но  не было  ли  это  имя, не  была  ли эта женщина символом  всех моих
желаний,  целью моей жизни?  От  этого  имени в  моем  воображении воскресла
искусственная  поэтичность  света,   загорелись  праздничные  огни   высшего
парижского общества, заблестела мишура суеты.  Эта женщина  предстала передо
мной со всеми проблемами страсти, на которых я был помешан. Нет, быть может,
не  женщина, не имя, а все мои пороки поднялись в душе, чтобы вновь искушать
меня.  Графиня  Феодора,  богатая,  не  имеющая  любовника,  не  поддающаяся
парижским соблазнам, -- разве это не воплощение моих надежд, моих видений? Я
создал образ этой женщины, мысленно рисовал ее  себе, грезил о ней.  Ночью я
не спал, я стал ее возлюбленным, за  несколько  часов я пережил целую жизнь,
полную любви, снова и снова вкушал  жгучие наслаждения.  Наутро, не в  силах
вынести пытку долгого ожидания вечера, я взял в библиотеке роман и весь день
читал  его,  чтобы отвлечься  от своих  мыслей, как-нибудь убить  время. Имя
Феодоры звучало во мне, подобно далекому отголоску, который не тревожит вас,
но  все же заставляет  прислушиваться. К счастью, у меня  сохранился  вполне
приличный черный фрак и белый жилет; затем от всего моего состояния осталось
около тридцати франков, которые я рассовал по  ящикам стола и в комоде среди
белья,  для того чтобы воздвигнуть между моими фантазиями и монетой в сто су
колючую изгородь  поисков, чтобы  находить монету  лишь  случайно, во  время
кругосветного  путешествия  по  комнате.  Одеваясь,   я   гонялся  за  моими
сокровищами по целому  океану  бумаг.  Монеты попадались  очень  редко, и ты
можешь из  этого заключить, как много  похитили  у меня перчатки и фиакр, --
они съели  мой  хлеб за целый месяц. Увы,  на прихоти у нас всегда  найдутся
деньги, мы скупимся только на затраты полезные и необходимые. Танцовщицам мы
бросаем золото без  счета -- и торгуемся с  рабочим,  которого ждет голодная
семья. Сколько людей  в  стофранковых  фраках,  с алмазами на  набалдашниках
трости обедает за двадцать пять су! Для утоления тщеславия нам, по-видимому,
ничего не жалко.
     Растиньяк, верный своему слову, улыбнулся при виде меня и посмеялся над
моим  превращением; но дорогой он по своей  доброте  учил меня,  как надобно
держать себя  с графиней; по его словам, это была женщина скупая, тщеславная
и  недоверчивая;  скупая  и  вместе  с  тем  не   пренебрегающая  пышностью,
тщеславная  и  не  лишенная   простосердечия,   недоверчивая  и   не  чуждая
добродушия.
     -- Тебе  известны  мои обязательства, -- сказал он,  --  ты знаешь, как
много я потерял  бы, если  бы связал себя любовными узами с другой женщиной.
Итак, я наблюдал  за Феодорой беспристрастно,  хладнокровно, и мои замечания
должны быть справедливы. Я  задумал представить  тебя ей единственно потому,
что желаю  тебе  всяческого  благополучия. Так  вот,  следи  за каждым своим
словом, -- у нее жестокая память; ловкостью она превзойдет любого дипломата,
-- она способна угадать, когда он говорит правду. Между нами,  мне  кажется,
что император  не признал ее  брака,  --  по  крайней мере русский посланник
рассмеялся,  когда я заговорил о  ней. Он ее не принимает и еле кланяется ей
при встрече в Булонском лесу. Тем не менее она близка с госпожой  де Серизи,
бывает у  госпожи де Нусинген и госпожи де Ресто. Во Франции ее репутация не
запятнана. Герцогиня де Карильяно,  супруга маршала,  самая чопорная дама во
всем бонапартистском  кружке, часто проводит лето в ее имении. Много молодых
фатов и даже сын  одного из пэров Франции предлагали ей свое имя в  обмен на
состояние;  она всем  вежливо  отказала. Может быть,  пробудить  ее  чувства
способен лишь титул  не  ниже графского?  А  ты  ведь маркиз! Если  она тебе
понравится -- смелей вперед! Это я называю давать инструкцию.
     Шутки  Растиньяка  внушали мне мысль,  что он  насмехается надо мной  и
нарочно дразнит мое любопытство, --  импровизированная  моя страсть дошла до
настоящего пароксизма,  когда  мы,  наконец,  остановились  перед украшенным
цветами перистилем. Поднимаясь по устланной ковром широкой лестнице, где уже
бросалась в глаза вся изысканность английского комфорта, я чувствовал, как у
меня забилось сердце; я краснел, я забыл о своем происхождении, о всех своих
чувствах,  о своей  гордости, я был  до глупости мещанином. Увы, я  сошел  с
мансарды после трех лет  нищеты, еще  не  научившись ставить выше  житейских
мелочей те  приобретаемые  нами  сокровища,  те умственные капиталы, которые
обогащают нас, лишь  только нам в  руки попадает власть, -- неспособная ведь
сокрушить нас, ибо наука заранее подготовила нас к политической борьбе.
     Я увидел  женщину лет  двадцати двух, среднего роста, одетую в белое, с
веером  из перьев  в  руке,  окруженную  мужчинами. Заметив Растиньяка,  она
встала, пошла к  нам навстречу  и  с  приветливой  улыбкой, приятным голосом
сказала мне любезность, без сомнения заранее приготовленную; наш общий  друг
рассказывал   ей  о   моих  талантах,   и   его  ловкость,  его   гасконская
самоуверенность   обеспечили   мне   лестный   прием.   Я   стал   предметом
исключительного  внимания,  и  оно  смутило меня,  но,  к  счастью, со  слов
Растиньяка, все здесь уже знали  о моей скромности. Я встретил в этом салоне
ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции. Вскоре после моего
прихода  разговор возобновился;  чувствуя,  что  мне  надо  поддержать  свою
репутацию,  я  взял себя в руки,  и,  когда  мне  представилась  возможность
заговорить, я, не злоупотребляя вниманием  общества, постарался резюмировать
спор  в  выражениях более или менее веских, глубокомысленных и остроумных. Я
произвел  некоторое  впечатление.  Тысячный  раз  в  своей  жизни  Растиньяк
оказался пророком. Когда собралось много народу и все стали чувствовать себя
свободнее, мой покровитель взял меня под руку, и мы прошлись по комнатам.
     -- Виду не показывай, что ты в восторге от графини, -- сказал он, -- не
то она догадается о целях твоего визита.
     Гостиные  были  убраны  с  изысканным  вкусом.  Я  увидел  превосходные
картины.  Каждая  комната,  как это принято у  очень состоятельных англичан,
была  в особом  стиле: шелковые обои, отделка, мебель, все мелочи обстановки
соответствовали основному замыслу. В готическом будуаре, на дверях  которого
висели ковровые драпри, все было  готическое -- мебель, часы, рисунок ковра;
темные  резные  балки,  расположенные в  виде  кессонов, радовали взор своим
изяществом  и оригинальностью,  панели были художественной работы; ничто  не
нарушало цельности  этой красивой декорации, вплоть  до окон  с драгоценными
цветными стеклами. Особенно  меня поразила  небольшая гостиная в современном
стиле,  для   которой   художник  исчерпал  приемы  нынешнего  декоративного
искусства, легкого,  свежего, приятного, без  блеска, умеренного в позолоте.
Все  здесь было  туманно  и проникнуто атмосферой влюбленности, как немецкая
баллада, -- это было подлинное убежище для страсти тысяча восемьсот двадцать
седьмого  года,  с  благоухающими  в  жардиньерках  редкостными  цветами.  В
анфиладе комнат за  этой гостиной я увидел  будуар с  позолотой и  роскошной
мебелью, где воскресали вкусы времен Людовика Четырнадцатого, представлявшие
собою причудливый, но приятный контраст с живописью нашего времени.
     -- У  тебя будут недурные апартаменты, -- сказал Растиньяк с улыбкой, в
которой сквозила легкая ирония. -- Разве это  не соблазнительно? --  добавил
он садясь.
     Вдруг он вскочил,  взял меня за руку, провел в  спальню и показал слабо
освещенное сладострастное ложе,  под  пологом  из  белого муслина  и  муара,
настоящее ложе юной феи, обручившейся с гением.
     -- Разве это не бесстыдство, -- воскликнул он,  понизив голос, -- разве
это не дерзость, не кокетство сверх всякой меры, что нам разрешают созерцать
этот  трон любви? Никому не отдаваться и  каждому  позволять оставить  здесь
свою визитную карточку! Будь я  свободен, я бы добивался, чтобы эта женщина,
вся в слезах, покорно стояла под моей дверью...
     -- А ты так уверен в ее добродетели?
     --  Самые предприимчивые  из наших волокит, даже самые  ловкие  из них,
сознаются, что у  них ничего не вышло; они все  еще влюблены в  нее,  они ее
верные друзья. Ну, не загадка ли эта женщина?
     Что-то вроде опьянения возбудили во мне эти слова, так как моя ревность
стала  тревожиться  и за прошлое Феодоры. Дрожа от  радости,  я  поспешил  в
гостиную, где оставил  графиню; я  встретил  ее  в  готическом будуаре.  Она
улыбкой остановила  меня, усадила рядом с собой, стала  расспрашивать о моих
работах и, казалось,  проявляла к ним живой интерес, особенно когда, избегая
поучительного  тона  и докторального изложения моей системы, я перевел ее на
язык  шутки. Кажется, Феодоре очень понравилось, что воля  человеческая есть
сила материальная, вроде пара; что в мире духовном ничто не устояло бы перед
этой силой, если  бы  человек  научился сосредоточивать ее,  владеть всею ее
совокупностью и  беспрестанно направлять на  души  поток этой текучей массы;
что такой человек мог бы, в соответствии с задачами человечества, как угодно
видоизменять все, даже законы  природы. Возражения Феодоры свидетельствовали
об известной тонкости ума; чтобы польстить  ей, я снисходительно признал  на
некоторое время ее правоту, а потом уничтожил эти женские рассуждения единым
словом, обратив ее внимание  на повседневное явление нашей жизни, на явление
сна,  по видимости обычное, по существу же полное неразрешимых  для  ученого
проблем, и  тем возбудил ее любопытство. Графиня даже умолкла на  мгновение,
когда  я  сказал ей, что наши  идеи  --  организованные,  цельные  существа,
обитающие  в мире  невидимом  и  влияющие на наши судьбы, а в доказательство
привел мысли Декарта, Дидро, Наполеона, мысли  которых властвовали и все еще
властвуют над нашим  веком.  Я имел честь позабавить графиню: она рассталась
со мной,  попросив  бывать  у нее,  -- выражаясь  придворным  языком,  я был
приближен  к ее особе. То ли,  по свойственной мне  похвальной  привычке,  я
принял формулу  вежливости за искренние  речи, то ли Феодора увидела  во мне
будущую  знаменитость  и  вознамерилась  пополнить свой  зверинец еще  одним
ученым, но мне показалось, что я произвел на нее впечатление. Я призвал себе
на  помощь все  свои познания в физиологии, все свои прежние  наблюдения над
женщинами и  целый  вечер  тщательно изучал  эту  оригинальную  особу  и  ее
повадки; спрятавшись в амбразуре окна, я старался угадать ее  мысли, открыть
их в ее манере держаться и приглядывался к тому, как в качестве хозяйки дома
она  ходит  по  комнатам, садится  и  заводит  разговор,  подзывает  к  себе
кого-нибудь  из гостей, расспрашивает его и, прислонившись к  косяку  двери,
слушает; переходя с места на место, она так очаровательно изгибала стан, так
грациозно  колыхалось  у нее при этом  платье,  столь властно возбуждала она
желания, что я подверг большому сомнению ее добродетель. Если теперь Феодора
презирала  любовь, то прежде  она,  наверное, была  очень страстной; опытная
сладострастница сказывалась даже в ее манере  стоять перед собеседником: она
кокетливо  опиралась на выступ  панели,  как  могла  бы  опираться  женщина,
готовая пасть,  но готовая также  убежать, лишь только ее  испугает  слишком
пылкий взгляд;  мягко скрестив руки, она, казалось,  вдыхала  в  себя  слова
собеседника, благосклонно слушая их даже взглядом, а сама  излучала чувство.
Ее свежие, румяные губы резко выделялись на  живой белизне  лица. Каштановые
волосы   оттеняли  светло-карий  цвет  ее   глаз,  с  прожилками,   как   на
флорентийском  камне; выражение этих  глаз, казалось,  придавало  особенный,
тонкий  смысл ее словам. Наконец, стан ее  пленял соблазнительной прелестью.
Соперница, быть может, назвала бы  суровыми ее густые, почти сросшиеся брови
и нашла бы, что ее портит чуть заметный пушок на щеках. Мне же казалось, что
в ней страсть наложила на  все  свой отпечаток. Любовью  дышали  итальянские
ресницы этой женщины, ее прекрасные плечи, достойные Венеры Милосской, черты
ее  лица, нижняя губа, слишком пухлая и темноватая. Нет, то была не женщина,
то был роман. Женственные ее  сокровища, гармоническое  сочетание линий, так
много  обещавшая пышность  форм  не  вязались с  постоянной сдержанностью  и
необычайной скромностью, которые противоречили  общему ее облику. Нужна была
такая зоркая наблюдательность, как у меня, чтобы открыть в ее натуре приметы
сладострастного ее предназначения. Чтобы сделать свою мысль более  понятной,
скажу,  что  в  Феодоре  жили  две  женщины:  тело у  нее  всегда оставалось
бесстрастным,   только  голова,  казалось,   дышала   любовью;  прежде   чем
остановиться на ком-нибудь из мужчин, ее взгляд подготовлялся к этому, точно
в  ней совершалось нечто таинственное, и в сверкающих ее глазах пробегал как
бы  судорожный трепет. Словом, или познания мои были  несовершенны и мне еще
много  тайн  предстояло открыть во внутреннем  мире человека, или  у графини
была  прекрасная  душа,  чувства  и  проявления  которой  сообщали  ее  лицу
покоряющую, чарующую  прелесть,  силу глубоко духовную и  тем более могучую,
что она сочеталась  с  огнем  желания. Я ушел очарованный, обольщенный  этой
женщиной, упоенный  ее  роскошью, я чувствовал,  что она всколыхнула  в моем
сердце  все,  что  было  в нем благородного и  порочного,  доброго  и злого.
Взволнованный,  оживленный, возбужденный, я начинал понимать, что привлекало
сюда  художников, дипломатов, представителей власти,  биржевиков,  окованных
железом, как их сундуки: разумеется, они приезжали к  ней за тем же безумным
волнением,  от  которого дрожало все  мое существо, бурлила  кровь  в каждой
жилке, напрягались тончайшие  нервы  и все трепетало в  мозгу. Она никому не
отдавалась,  чтобы  сохранить всех  своих  поклонников.  Покуда  женщина  не
полюбила, она кокетничает.
     -- Может быть, ее отдали в жены или продали  какому-нибудь  старику, --
сказал я Растиньяку, -- и память о первом браке отвращает ее от любви.
     Из предместья Сент-Оноре, где живет Феодора, я  возвращался  пешком. До
улицы  Кордье  надо было пройти  чуть  ли не  весь Париж;  путь  казался мне
близким, а  между тем  было  холодно. Предпринимать покорение Феодоры зимой,
суровой зимой, когда  у меня не было и  тридцати  франков, а отделявшее  нас
расстояние было  так велико!  Только бедный  молодой человек знает,  сколько
страсть  требует  расходов на  кареты, перчатки, платье, белье и так  далее.
Когда   любовь   слишком  долго  остается  платонической,   она   становится
разорительна.  Среди  студентов-юристов  бывают  Лозены[*],
которым,  право, лучше  и  не подступаться к страсти, обитающей в бельэтаже.
Мне ли,  слабому,  тщедушному, скромно  одетому, бедному,  изнуренному,  как
бывает изнурен  художник, выздоравливающий после  своего нового творения, --
мне  ли  было  бороться  с молодыми  красавчиками, завитыми, щеголеватыми, в
таких галстуках, при  виде которых  может лопнуть  от зависти  вся Кроатия[*], богатыми, облеченными в броню  наглост