уличный шум возвестил  мне  о наступлении дня.  На одну секунду я представил
себе, что  Феодора просыпается в моих  объятиях. Я мог тихонько подкрасться,
лечь рядом и  прижать ее к себе.  Эта  мысль стала  жестоко терзать меня, и,
чтобы  от нее  отделаться, я  выбежал в гостиную,  не  принимая  никаких мер
предосторожности; по счастью, я увидел потайную дверь, которая вела на узкую
лестницу. Как я предполагал,  ключ оказался а  замочной скважине;  я  рванул
дверь, смело  спустился во двор и,  не обращая внимания, видит ли кто-нибудь
меня, в три прыжка очутился на улице.
     Через два дня  один автор должен был  читать у графини свою  комедию; я
пошел  туда с  намерением  пересидеть всех  и обратиться  к  ней  с довольно
оригинальной  просьбой --  уделить  мне следующий вечер, посвятить  мне  его
целиком, закрыв  двери для всех. Когда же я остался с нею вдвоем, у  меня не
хватило  мужества.  Каждый  стук  маятника  пугал меня.  Было  без  четверти
двенадцать.
     "Если я с нею не заговорю, -- подумал я, -- мне остается только разбить
себе череп об угол камина".
     Я  дал себе сроку три минуты; три минуты прошли, черепа о мрамор я себе
не разбил, мое сердце отяжелело, как губка в воде.
     -- Вы нынче чрезвычайно любезны, -- сказала она.
     -- Ах, если бы вы могли понять меня! -- воскликнул я.
     -- Что с вами? -- продолжала она. -- Вы бледнеете.
     --  Я боюсь просить вас об одной милости. Она жестом ободрила меня, и я
попросил ее о свидании.
     -- Охотно, -- сказала она. -- Но почему бы вам не высказаться сейчас?
     -- Чтобы не вводить вас в заблуждение,  я считаю своим долгом пояснить,
какую  великую любезность вы мне  оказываете:  я  желаю  провести этот вечер
подле вас, как если бы мы были братом и сестрой. Не бойтесь, ваши  антипатии
мне известны;  вы хорошо меня  знаете  и можете быть уверены, что ничего для
вас  неприятного я добиваться не  буду;  к тому  же люди дерзкие  к подобным
способам   не  прибегают.   Вы  мне   доказали  свою   дружбу,   вы   добры,
снисходительны. Так знайте  же, что завтра  я  с вами  прощусь...  Не берите
назад своего слова! -- вскричал  я, видя,  что  она собирается заговорить, и
поспешно покинул ее.
     В мае этого года, около восьми часов вечера, я сидел  вдвоем с Феодорой
в ее готическом будуаре. Я ничего не боялся, я верил, что буду счастлив. Моя
возлюбленная будет принадлежать мне,  иначе я  найду  себе  приют в объятиях
смерти. Я  проклял трусливую  свою  любовь. Осознав свою  слабость,  человек
черпает  в этом силу. Графиня в  голубом  кашемировом платье  полулежала  на
диване; опущенные  ноги ее  покоились  на  подушке. Восточный  тюрбан,  этот
головной убор, которым художники наделяют древних евреев, сообщал  ей особую
привлекательность необычности. Лицо ее дышало  тем переменчивым очарованием,
которое доказывало, что в каждое мгновение нашей жизни мы -- новые существа,
неповторимые,  без  всякого сходства с нашим "я" в будущем  и с нашим "я"  в
прошлом. Никогда еще не была Феодора столь блистательна.
     -- Знаете, -- сказала она со смехом, -- вы возбудили мое любопытство.
     -- И я его не обману! -- холодно отвечал я. Сев подле нее, я взял ее за
руку, она не противилась. -- Вы прекрасно поете!
     -- Но вы никогда меня не слыхали! -- воскликнула она с изумлением.
     --  Если понадобится, я докажу вам  обратное.  Итак,  ваше дивное пение
тоже  должно  оставаться  в  тайне?  Не  беспокойтесь,  я не  намерен  в нее
проникнуть.
     Около часа провели мы в непринужденной болтовне. Я усвоил тон, манеры и
жесты человека,  которому Феодора ни в чем не  откажет,  но и почтительность
влюбленного  я  сохранял в  полной  мере.  Так я, шутя,  получил  милостивое
разрешение поцеловать ей руку; грациозным движением  она сняла перчатку, и я
сладострастно погрузился  в  иллюзию, в  которую пытался поверить;  душа моя
смягчилась и расцвела в этом  поцелуе.  С невероятной податливостью  Феодора
позволяла  ласкать  себя  и нежить. Но  не обвиняй  меня  в глупой  робости;
вздумай я перейти  предел  этой  братской  нежности --  в меня вонзились  бы
кошачьи когти. Минут десять  мы  хранили полное молчание.  Я  любовался  ею,
приписывая ей  мнимые очарования. В этот миг она была моей, только моей... Я
обладал  прелестным этим  созданием,  насколько можно  обладать  мысленно; я
облекал ее  своею страстью, держал  ее и сжимал в  объятиях, мое воображение
сливалось с  нею. Я победил  тогда  графиню мощью магнетических чар. И вот я
всегда потом  жалел, что  не овладел  этой женщиной окончательно; но  в  тот
момент  я не  хотел ее тела,  я желал душевной близости,  жизни,  блаженства
идеального и совершенного, прекрасной мечты, в которую мы верим недолго.
     --  Выслушайте  меня,  --  сказал  я,  наконец,  чувствуя,  что  настал
последний час моего упоения. -- Я люблю вас, вы это знаете, я говорил вам об
этом тысячу  раз, да  вы и сами должны  были  об этом догадаться. Я не желал
быть обязанным  вашей любовью  ни  фатовству, ни лести  или же  назойливости
глупца -- и не был понят. Каких только бедствий не терпел я ради вас! Однако
вы  в них неповинны! Но несколько мгновений спустя вы вынесете мне приговор.
Знаете,  есть  две бедности  Одна бесстрашно ходит  по  улицам в лохмотьях и
повторяет,  сама  того   не   зная,  историю  Диогена,   скудно  питаясь   и
ограничиваясь  в жизни лишь  самым необходимым; быть может,  она счастливее,
чем богатство, или по крайней мере хоть  не знает забот и обретает целый мир
там,  где люди могущественные не в силах  обрести  ничего.  И есть бедность,
прикрытая  роскошью, бедность испанская, которая таит  нищету  под  титулом;
гордая,  в  перьях,  в  белом  жилете,  в  желтых  перчатках,  эта  бедность
разъезжает в карете и  теряет  целое состояние за неимением одного  сантима.
Первая  --  это  бедность  простого  народа,  вторая -- бедность мошенников,
королей и людей  даровитых. Я не простолюдин, не  король, не мошенник; может
быть, и не даровит; я исключение. Мое имя  велит мне  лучше  умереть, нежели
нищенствовать... Не  беспокойтесь,  теперь я богат, у меня есть все, что мне
только нужно, -- сказал  я, заметив на ее  лице то холодное выражение, какое
принимают   наши  черты,  когда  нас   застанет  врасплох  просительница  из
порядочного общества. --  Помните тот день, когда вы решили  пойти  в Жимназ
без меня, думая, что не встретитесь там со мною?
     Она утвердительно кивнула головой.
     -- Я отдал последнее  экю, чтобы  увидеться  с вами... Вам памятна наша
прогулка в Зоологический сад? Все свои деньги я истратил на карету для вас.
     Я  рассказал ей о своих жертвах,  описал ей  свою жизнь  -- не так, как
описываю  ее  сегодня  тебе,  не в пьяном виде,  а  в благородном  опьянении
сердца.  Моя страсть изливалась в пламенных словах, в сердечных движениях, с
тех пор позабытых мною, которых не могли бы воспроизвести  ни искусство,  ни
память. То не было лишенное  жара повествование  об отвергнутой  любви:  моя
любовь во  всей своей силе и во всей красоте своего упования подсказала  мне
слова,  которые  отражают  целую жизнь,  повторяя  вопли  истерзанной  души.
Умирающий  на поле  сражения  произносит так  последние  свои  молитвы.  Она
заплакала. Я  умолк.  Боже  правый!  Ее  слезы  были  плодом  искусственного
волнения, которое можно пережить в театре, заплатив за билет пять франков; я
имел успех хорошего актера.
     -- Если бы я знала... -- сказала она.
     -- Не договаривайте!  --  воскликнул я. -- Пока я еще  люблю достаточно
сильно, чтобы убить вас...
     Она схватилась было за шнур сонетки. Я рассмеялся.
     -- Звать не  к чему, -- продолжал я. -- Я  не помешаю вам мирно кончить
дни  свои. Убивать вас --  значило бы  плохо  понимать  голос ненависти!  Не
бойтесь насилия: я провел у вашей постели всю ночь и не...
     -- Как!..  --  воскликнула она,  покраснев.  Но после первого движения,
которым она  была  обязана  стыдливости,  свойственной каждой женщине,  даже
самой бесчувственной, она смерила меня презрительным взглядом  и сказала: --
Вам, вероятно, было очень холодно!
     --  Вы  думаете, для  меня  так драгоценна ваша  красота? -- сказал  я,
угадывая волновавшие ее мысли. -- Ваше лицо для меня -- обетование души, еще
более  прекрасной,  чем  ваше тело. Ведь  мужчины,  которые видят в  женщине
только женщину, каждый вечер могут покупать одалисок, достойных сераля, и за
недорогую  цену  наслаждаться их  ласками...  Но  я был честолюбив, сердце к
сердцу хотел я жить  с  вами, а сердца-то у вас и нет! Теперь  я это знаю. Я
убил  бы  мужчину, которому вы отдались бы. Но  нет, ведь его  вы любили бы,
смерть его, может быть,  причинила бы вам горе... Как я страдаю! -- вскричал
я.
     -- Если подобное обещание способно вас утешить, -- сказала  она весело,
-- могу вас уверить, что я не буду принадлежать никому...
     -- Вы  оскорбляете самого бога и  будете за это наказаны! -- прервал я.
--  Придет  день,  когда  вам станут невыносимы и шум и луч света;  лежа  на
диване,  осужденная  жить как бы в могиле, вы почувствуете неслыханную боль.
Будете искать причину этой медленной беспощадной пытки, -- вспомните тогда о
горестях, которые вы  столь щедро  разбрасывали на  своем пути! Посеяв всюду
проклятия, взамен вы обретете ненависть.  Мы  собственные свои судьи, палачи
на службе  у  справедливости, которая царит  на земле и  которая  выше  суда
людского и ниже суда божьего.
     -- Ах,  какая же я, наверно, злодейка, -- со смехом сказала она, -- что
не полюбила вас! Но моя ли то вина? Да, я не люблю вас. Вы мужчина, этим все
сказано. Я нахожу счастье  в своем  одиночестве, --  к чему  же менять  свою
свободу,  если хотите, эгоистическую, на  жизнь рабыни? Брак -- таинство,  в
котором  мы приобщаемся только к огорчениям. Да и дети -- это скука. Разве я
честно   не   предупреждала  вас,   каков   мой   характер?  Зачем   вы   не
удовольствовались  моей дружбой?  Я бы хотела иметь  возможность исцелить те
раны,  которые  я  нанесла вам, не  догадавшись подсчитать ваши экю. Я  ценю
величие  ваших жертв, но ведь  не чем иным, кроме любви, нельзя отплатить за
ваше самопожертвование, за  вашу деликатность,  а  я люблю вас так мало, что
вся эта сцена мне неприятна -- и только.
     -- Простите, я чувствую,  как  я смешон, -- мягко сказал я, не в  силах
удержать слезы. --  Я так  люблю вас, -- продолжал я, -- что  с наслаждением
слушаю жестокие ваши слова. О, всей кровью своей готов я засвидетельствовать
свою любовь!
     --  Все мужчины  более  или  менее искусно  произносят эти классические
фразы, -- возразила она,  по-прежнему со смехом. --  Но,  по-видимому, очень
трудно  умереть  у  наших  ног, ибо  я  всюду  встречаю  этих  здравствующих
покойников... Уже полночь, позвольте мне лечь спать.
     -- А через два часа вы воскликнете: "Боже мой! " -- сказал я.
     -- Третьего  дня... Да...  -- сказала она. --  Я тогда подумала о своем
маклере:  я забыла  ему сказать, чтобы пятипроцентную  ренту  он обменял  на
трехпроцентную, а ведь днем трехпроцентная упала.
     В моих глазах сверкнула  ярость.  О, преступление иной раз  может стать
поэмой,  я это  понял!  Пылкие  объяснения  были для  нее  привычны, и  она,
разумеется, уже забыла мои слова и слезы.
     -- А вы бы вышли замуж за пэра Франции? -- спросил я холодно.
     -- Пожалуй, если б он был герцогом. Я взял шляпу и поклонился.
     -- Позвольте проводить вас  до  дверей, -- сказала  она  с убийственной
иронией в тоне, в жесте, в наклоне головы.
     -- Сударыня...
     -- Да, сударь?..
     -- Больше я не увижу вас.
     -- Надеюсь, -- сказала она, высокомерно кивнув головой.
     -- Вы хотите быть герцогиней?  --  продолжал я, вдохновляемый  каким-то
бешенством, вспыхнувшим у меня в сердце от этого ее движения. --  Вы без ума
от  титулов и почестей? Что ж, только позвольте мне любить вас, велите моему
перу выводить строки, а голосу  моему звучать  для вас одной, будьте  тайной
основой моей жизни, моей  звездою! Согласитесь быть моей супругой только при
условии, если я стану министром, пэром Франции, герцогом... Я сделаюсь всем,
чем только вы хотите.
     -- Недаром вы обучались  у хорошего адвоката, -- сказала она с улыбкой,
-- в ваших речах есть жар.
     --  За  тобой  настоящее,  -- воскликнул я, -- за мной будущее! Я теряю
только женщину,  ты  же  теряешь имя и  семью. Время чревато местью за меня:
тебе оно принесет безобразие и одинокую смерть, мне -- славу.
     --  Благодарю  за  красноречивое  заключение,   --  сказала  она,  едва
удерживая зевок и всем  своим  существом  выказывая  желание больше меня  не
видеть.
     Эти слова заставили меня умолкнуть. Я выразил во взгляде свою ненависть
к ней и убежал.  Мне  нужно было забыть Феодору,  образумиться, вернуться  к
трудовому уединению  -- или умереть.  И вот я поставил перед собой  огромную
задачу: я решил  закончить  свои произведения.  Две недели  не  сходил  я  с
мансарды и ночи напролет проводил за работой. Несмотря на все свое мужество,
вдохновляемое отчаянием, работал я с трудом, порывами. Муза покидала меня. Я
не мог отогнать от себя блестящий и насмешливый  призрак Феодоры. Каждая моя
мысль   сопровождалась   другой,   болезненной   мыслью,   неким   желанием,
мучительным, как упреки  совести. Я подражал отшельникам из Фиваиды. Правда,
я не молился, как они,  но, как они,  жил в  пустыне; вместо того чтобы рыть
пещеры,  я рылся у себя в душе. Я готов  был опоясать  себе чресла  поясом с
шипами, чтобы физической болью укротить душевную боль.
     Однажды вечером ко мне вошла Полина.
     --  Вы губите себя, --  умоляющим  голосом  сказала она.  --  Вам нужно
гулять, встречаться с друзьями.
     -- Ах, Полина, ваше пророчество сбывается! Феодора убивает меня, я хочу
умереть. Жизнь для меня невыносима.
     -- Разве  одна только женщина на  свете? -- улыбаясь, спросила она.  --
Зачем вы вечно себя мучаете? Ведь жизнь и так коротка.
     Я устремил на Полину невидящий взгляд. Она  оставила  меня одного. Я не
заметил, как  она ушла, я слышал  ее голос, но не  улавливал смысла ее слов.
Вскоре  после  этого  я  собрался отнести  рукопись  к  моему  литературному
подрядчику. Поглощенный страстью, я не думал о том, каким образом я живу без
денег, я знал  только,  что четырехсот пятидесяти франков, которые  я должен
был получить, хватит на расплату с долгами; итак, я отправился  за гонораром
и встретил Растиньяка, -- он нашел, что я изменился, похудел.
     -- Из какой ты вышел больницы? -- спросил он.
     -- Эта  женщина  убивает  меня, -- отвечал я.  --  Ни презирать  ее, ни
забыть я не могу.
     -- Лучше уж убей  ее, тогда ты, может  быть, перестанешь о ней мечтать!
-- смеясь, воскликнул он.
     -- Я об этом думал, -- признался я. -- Иной  раз я тешил душу  мыслью о
преступлении,  насилии  или  убийстве,  или о том  и  о  другом зараз,  но я
убедился,  что не способен на  это. Графиня -- очаровательное чудовище,  она
будет умолять о помиловании, а ведь не всякий из нас Отелло.
     -- Она такая  же, как все женщины,  которые  нам недоступны, -- прервал
меня Растиньяк.
     -- Я схожу с  ума! --  вскричал я. -- По  временам я слышу, как безумие
воет у меня в мозгу. Мысли мои -- словно призраки: они танцуют предо мной, и
я не могу их схватить. Я предпочту умереть, чем влачить такую жизнь. Поэтому
я добросовестно ищу наилучшего средства прекратить эту борьбу. Дело уже не в
Феодоре живой, в Феодоре из предместья Сент-Оноре, а в моей Феодоре, которая
вот здесь! -- сказал я, ударяя себя по лбу. -- Какого ты мнения об опиуме?
     -- Что ты! Страшные мучения, -- отвечал Растияьяк.
     -- А угарный газ?
     -- Гадость!
     -- А Сена?
     -- И сети и морг очень уж грязны.
     -- Выстрел из пистолета?
     -- Промахнешься и останешься уродом. Послушай, -- сказал он, -- как все
молодые люди, я тоже  когда-то думал о самоубийстве.  Кто из нас  к тридцати
годам  не убивал  себя  два-три раза?  Однако я  ничего лучше не нашел,  как
изнурить  себя  в наслаждениях. Погрузившись в глубочайший разгул, ты убьешь
свою страсть... или самого себя. Невоздержанность, милый мой, -- царица всех
смертей.  Разве  не от  нее исходит апоплексический удар? Апоплексия --  это
пистолетный  выстрел   без  промаха.  Оргии   даруют  нам   все   физические
наслаждения:  разве это  не тот  же опиум, только в мелкой монете? Принуждая
нас  пить сверх  меры, кутеж  вызывает  нас  на  смертный  бой. Разве  бочка
мальвазии герцога Кларенса[*] не  вкуснее,  чем  ил  на дне
Сены? И  всякий раз,  когда  мы честно  валимся под стол,  не  легкий ли это
обморок от угара? А если нас подбирает патруль и мы вытягиваемся на холодных
нарах  в  кордегардии,  то  разве  тут  не  все  удовольствия  морга,  минус
вспученный, вздутый,  синий, зеленый  живот, плюс  сознание кризиса?  Ах, --
продолжал   он,   --  это  длительное  самоубийство  не   то,   что   смерть
обанкротившегося бакалейщика! Лавочники  опозорили  реку, -- они бросаются в
воду,  чтобы  растрогать своих  кредиторов. На твоем месте я  постарался  бы
умереть изящно. Если хочешь создать новый вид смерти, сражайся на поединке с
жизнью так, как  я  тебе говорил, -- я буду твоим секундантом. Мне скучно, я
разочарован. У  эльзаски,  которую мне  предложили в жены, шесть пальцев  на
левой ноге, -- я не  могу жить  с шестипалой женой! Про  это узнают, я стану
посмешищем. У  нее только восемнадцать тысяч франков дохода, -- состояние ее
уменьшается, а число пальцев  увеличивается. К черту!.. Будем вести безумную
жизнь -- может быть, случайно и найдем счастье!
     Растиньяк  увлек  меня.  От  этого  проекта  повеяло  слишком  сильными
соблазнами, он  зажигал  слишком много  надежд --  словом, краски  его  были
слишком поэтичны, чтобы не пленить поэта.
     -- А деньги? -- спросил я.
     -- У  тебя  же есть  четыреста пятьдесят франков?  -- Да,  но я  должен
портному, хозяйке...
     --  Ты  платишь  портному?  Из  тебя  никогда  ничего  не  выйдет, даже
министра.
     -- Но что можно сделать с двадцатью луидорами?
     -- Играть на них. Я вздрогнул.
     -- Эх  ты! -- сказал он, заметив, что во мне  заговорила щепетильность.
-- Готов без оглядки принять систему рассеяния, как я это называю, а боишься
зеленого сукна!
     -- Послушай, -- заговорил  я, -- я обещал отцу: в игорный дом ни ногой.
И дело не только в том, что для меня это обещание свято, но на меня нападает
неодолимое отвращение, когда я  лишь прохожу мимо таких  мест. Возьми у меня
сто  экю и иди  туда один. Пока ты будешь ставить на карту наше состояние, я
устрою свои дела и приду к тебе домой.
     Вот так, милый мой, я и погубил себя. Стоит молодому человеку встретить
женщину, которая его не любит, или женщину, которая его слишком любит, и вся
жизнь у него исковеркана. Счастье поглощает наши силы,  несчастье уничтожает
добродетель. Вернувшись  в гостиницу "Сен-Кантен",  я долгим взглядом окинул
мансарду, где  вел непорочную жизнь ученого, которого,  быть  может, ожидали
почет  и  долголетие, жизнь, которую не следовало  покидать  ради  страстей,
увлекавших меня в пучину. Полина застала меня в грустном размышлении.
     -- Что с вами? -- спросила она.
     Я  холодно  встал и  отсчитал  деньги, которые  был должен  ее  матери,
прибавив к ним полугодовую плату за комнату. Она  посмотрела на меня почти с
ужасом.
     -- Я покидаю вас, милая Полина.
     -- Я так и думала! -- воскликнула она.
     -- Послушайте, дитя мое, от  мысли вернуться  сюда  я  не  отказываюсь.
Оставьте  за мной  мою келью на полгода. Если я  не  вернусь к  пятнадцатому
ноября, вы станете моей наследницей. В этом запечатанном конверте, -- сказал
я,  показывая  на пакет с бумагами,  --  рукопись моего  большого  сочинения
"Теория воли"; вы сдадите ее в Королевскую библиотеку. А всем остальным, что
тут останется, распоряжайтесь как угодно.
     Взгляд Полины угнетал мне  сердце. Перед