очек, и
приютом Сальпетриер,  этим огромным  рассадником пьянства,  около небольшого
пруда,  где  плескались утки  самых  редкостных  пород,  сверкая  на  солнце
переливами  своих красок,  напоминавших  тона церковных витражей. Здесь были
собраны утки со всего света;  крякая,  кувыркаясь, барахтаясь, образуя нечто
вроде утиной палаты депутатов, созванной помимо их воли, но, по счастью, без
хартии и без политических принципов, они жили  здесь, не опасаясь охотников,
но порою попадая в поле зрения естествоиспытателя.
     -- Вот господин Лавриль,  --  сказал сторож Рафаэлю, который разыскивал
этого великого жреца зоологии.
     Маркиз  увидел невысокого  роста  господина,  с  глубокомысленным видом
рассматривавшего двух уток. Ученый  этот был  человек  средних лет; приятным
чертам  его лица  придавало  особую  мягкость выражение радушия; во всем его
облике чувствовалась беспредельная преданность науке; из-под парика, который
он  беспрестанно теребил и в конце концов забавно сдвинул  на затылок, видны
были седые волосы, -- такая  небрежность изобличала в  нем страсть к науке и
ее  открытиям, а эта  страсть --  как, впрочем,  и  всякая другая  --  столь
властно обособляет нас  от  внешнего  мира, что заставляет забывать  о самом
себе. В Рафаэле  заговорил ученый и исследователь, и он  пришел в восторг от
этого естествоиспытателя,  который не спал ночей, расширяя круг человеческих
познаний, и самими ошибками своими служил славе  Франции; впрочем, щеголиха,
наверно,  посмеялась бы  над тем,  что  между поясом  панталон  и  полосатым
жилетом  ученого  виднелась  щелочка,  стыдливо   прикрываемая,  однако  же,
сорочкою, которая собралась складками  оттого, что  г-н Лавриль беспрестанно
то  наклонялся,  то  выпрямлялся,  как этого  требовали его  зоогенетические
наблюдения.
     После первых приветственных слов Рафаэль счел своим долгом обратиться к
г-ну Лаврилю с банальными комплиментами по поводу его уток.
     -- О, утками мы богаты! -- ответил  естествоиспытатель. -- Впрочем, как
вы,   вероятно,   знаете,   это   самый   распространенный  вид   в   отряде
перепончатолапых.  Он заключает в  себе  сто тридцать  семь  разновидностей,
резко отличающихся одна от другой, начиная с лебедя и кончая уткой зинзин; у
каждой свое наименование, свой особый нрав, свое отечество, особая внешность
и не больше сходства с другой разновидностью, чем у белого с негром. В самом
деле, когда мы едим утку, мы часто и не подозреваем, как распространена...
     Тут он увидел небольшую красивую птицу, которая поднималась на берег.
     --  Смотрите,  вот галстучный  лебедь,  бедное  дитя  Канады, явившееся
издалека,  чтобы  показать нам свое коричневато-серое оперение, свой  черный
галстучек!  Смотрите,  чешется... Вот  знаменитый  пуховый гусь,  или  иначе
утка-гага,   под  пухом   которой  спят  наши  франтихи.  Как  она  красива!
Полюбуйтесь на ее брюшко, белое с красноватым отливом, на ее зеленый клюв. Я
только  что присутствовал при соединении, на которое я не  смел и надеяться,
--  продолжал  он.  --  Бракосочетание  совершилось  довольно  счастливо,  с
огромным нетерпением буду ждать результатов. Льщу себя надеждой получить сто
тридцать восьмую разновидность, которой, возможно, будет присвоено  мое имя.
Вон они, новобрачные,  --  сказал он,  показывая  на  двух уток. -- Вот  это
гусь-хохотун  (anas  albifrons),  это большая утка-свистун (anas ruffina, по
Бюффону).  Я  долго  колебался  между  уткой-свистуном, уткой-белобровкой  и
уткой-широконосом  (anas  clypeata).   Смотрите,  вон   широконос,   толстый
коричневато-черный  злодей   с   кокетливой  зеленовато-радужной  шеей.   Но
утка-свистун  была хохлатая,  и,  вы понимаете, я более не колебался. Нам не
хватает здесь  только утки черноермольчатой. Наши господа естествоиспытатели
единогласно утверждают, что  она ненужное  повторение утки-чирка с  загнутым
клювом;  что  же  касается  меня...  -- (Тут он  одной  удивительной ужимкой
выразил одновременно  скромность и гордость  ученого -- гордость,  в которой
сквозило    упрямство,    скромность,    в    которой    сквозило    чувство
удовлетворения)-... то я так не думаю, -- прибавил он. -- Видите, милостивый
государь, мы  здесь  времени не теряем. Я сейчас занят монографией  об утке,
как особом виде... Впрочем, я к вашим услугам.
     Пока они подошли к красивому дому на улице Бюффона,  Рафаэль уже  успел
передать шагреневую кожу на исследование г-ну Лаврилю.
     -- Это изделие мне знакомо, -- сказал наконец ученый, осмотрев талисман
в  лупу.  --  Оно  служило  покрышкой  для  какого-то ларца.  Шагрень  очень
старинная! Теперь футлярщики  предпочитают тигрин. Тигрин, как вы, вероятно,
знаете, это кожа raja sephen, рыбы Красного моря.
     -- Но что же это такое, скажите, пожалуйста?
     --  Это  нечто совсем другое, --  отвечал ученый.  -- Между  тигрином и
шагренью такая же разница, как между океаном и землей, рыбой и четвероногим.
Однако рыбья кожа прочнее кожи наземного  животного. А это, -- продолжал он,
показывая  на  талисман,  --  это,  как  вы,  вероятно,  знаете,   один   из
любопытнейших продуктов зоологии.
     -- Что же именно? -- воскликнул Рафаэль.
     -- Это кожа осла, -- усаживаясь поглубже в кресло, отвечал ученый.
     -- Я знаю, -- сказал молодой человек.
     --  В Персии  существует чрезвычайно  редкая  порода осла, -- продолжал
естествоиспытатель,  -- древнее  название  его  онагр, equus  asinus, татары
называют  его  кулан.  Паллас  произвел  над  ним  наблюдения и  сделал  его
достоянием   науки.  В   самом  деле,   это  животное   долгое  время  слыло
фантастическим. Оно, как  вам  известно,  упоминается в  священном  писании;
Моисей  запретил его  случать  с ему подобными. Но еще  большую  известность
доставил онагру тот  вид  разврата, объектом которого он бывал  и о  котором
часто говорят библейские пророки.  Паллас, как вы,  вероятно, знаете, в Acta
Acad Petropolitana,  том второй, сообщает, что персы  и ногайцы еще и теперь
благоговейно  чтят эти странные  эксцессы,  как  превосходное  средство  при
болезни почек и воспалении  седалищного нерва. Мы, бедные  парижане, понятия
не имеем об онагре!  В нашем музее его нет. Какое замечательное животное! --
продолжал   ученый.   --  Это-существо   таинственное,  его  глаза  снабжены
отражающей оболочкой,  которой  жители Востока приписывают  волшебную  силу;
шкура у него тоньше и  глаже, чем у лучших наших коней, она вся в ярко-рыжих
и бледно-рыжих полосах и  очень похожа на кожу зебры. Шерсть  у него мягкая,
волнистая, шелковистая  на  ощупь; зрение его  по  своей остроте не уступает
зрению человека;  онагр  несколько  крупнее наших  лучших домашних  ослов  и
наделен  чрезвычайной  храбростью.  Если на  него  нападут,  он поразительно
успешно отбивается  от  самых свирепых животных;  что  же касается  быстроты
бега,  то  его  можно  сравнить  лишь с  полетом  птицы; лучшие  арабские  и
персидские кони не угнались бы за онагром. По определению, данному еще отцом
добросовестного  ученого  Нибура  --  недавнюю  кончину  коего  мы, как  вы,
вероятно,  знаете, оплакиваем,  -- средняя скорость  бега  этих удивительных
созданий  равна  семи географическим милям  в час.  Наш выродившийся осел  и
представления  не может дать об этом  осле, независимом  и  гордом животном.
Онагр проворен, подвижен, взгляд у  него умный и хитрый, внешность  изящная,
движения полны  игривости. Это зоологический царь Востока! Суеверия турецкие
и  персидские  приписывают ему  таинственное происхождение,  и  имя Соломона
примешивается к повествованиям тибетских и татарских рассказчиков о подвигах
этих  благородных  животных.  Надо  заметить,  что  прирученный онагр  стоит
огромных денег: поймать его в горах почти невозможно, он скачет, как косуля,
летает, как  птица.  Басни о  крылатых конях,  о нашем Пегасе, без сомнения,
родились в тех странах, где пастухи могли часто видеть, как онагр прыгает со
скалы на скалу. Верховых ослов, происшедших в Персии от скрещивания ослицы с
прирученным  онагром,   красят  в  красноватый  цвет,  --  так   повелось  с
незапамятных времен. Быть может,  отсюда  ведет начало наша пословица: "Зол,
как  красный осел". В те  времена, когда  естествознание было  во Франции  в
большом  пренебрежении,  какой-нибудь путешественник завез к  нам, вероятно,
это  любопытное  животное,  которое очень  плохо переносит жизнь  в  неволе.
Отсюда и  пословица. Кожа, которую вы мне показали, -- продолжал  ученый, --
это кожа онагра. Ее название толкуется  по-разному. Одни полагают, что Шагри
-- слово  турецкое,  другие  склонны думать,  что  Шагри  -- город, где  эти
зоологические останки подвергаются химической обработке, недурно описанной у
Палласа,  она-то  и придает  коже своеобразную  зернистость, которая нас так
поражает. Мартеленс писал мне, что Шаагри -- это ручей...
     -- Благодарю вас за разъяснения; если бы бенедиктинцы еще существовали,
то какому-нибудь аббату Кальмэ все это послужило бы основой для превосходных
примечаний,  но я  имею  честь обратить ваше внимание на то, что этот лоскут
кожи  первоначально  был величиною...  вот  с  эту географическую  карту, --
сказал Рафаэль, показывая на  открытый атлас, -- но за три месяца он заметно
сузился...
     --  Да,  --  отвечал  ученый,  --  понимаю.  Останки  живых  организмов
подвержены естественному уничтожению, которое легко обнаруживается и в своем
ходе  зависит  от  атмосферических  условий.  Даже  металлы   расширяются  и
сжимаются   чувствительным   образом,  ибо   инженеры   наблюдали   довольно
значительные промежутки  между  большими камнями, которые первоначально были
скреплены железными полосами.  Наука  обширна,  а  жизнь человеческая  очень
коротка. Поэтому мы не претендуем на то, чтобы познать все явления природы.
     --  Заранее  прошу  прощения  за свой  вопрос,  --  несколько  смущенно
продолжал  Рафаэль. -- Вполне ли  вы  уверены в  том, что эта кожа подчинена
общим законам зоологии, что она может расширяться?
     --  О,  разумеется!..  А,  черт!  --  проворчал  г-н  Лавриль,  пытаясь
растянуть  талисман.  -- Впрочем,  милостивый государь, --  добавил  он,  --
сходите к Планшету, знаменитому профессору механики,  -- он наверняка найдет
способ воздействовать на эту кожу, смягчить ее, растянуть.
     -- Ах, я вам обязан жизнью!
     Рафаэль  раскланялся с ученым-естествоиспытателем  и,  оставив  доброго
Лавриля  в  его  кабинете, среди  банок  и гербариев,  помчался к  Планшету.
Теперь,  после  этого  посещения, он,  сам  того не  сознавая,  владел  всей
человеческой наукой-номенклатурой! Добряк  Лавриль,  как Санчо  Панса, когда
тот рассказывал Дон-Кихоту историю с козами, забавлялся  тем, что перечислял
животных и  перенумеровывал их. Стоя одной ногой  в гробу,  ученый знал лишь
крохотную  частицу  того  неисчислимого стада, которое бог с неведомою целью
рассеял по океану миров.
     Рафаэль был доволен.
     -- Буду держать своего осла в узде! -- воскликнул он.
     Еще  до него  Стерн  сказал:  "Побережем осла,  если  хотим  дожить  до
старости! " Но скотина норовиста!
     Планшет  был  высок,  сухощав   --   настоящий  поэт,   погруженный   в
непрестанное  созерцание,  вечно  заглядывающий  в  бездонную пропасть,  имя
которой движение. Обыватели считают безумцами ученых -- людей с  возвышенным
умом, этих непонятных, удивительно равнодушных к роскоши и светскости людей,
которые   по  целым   дням  сосут  потухшую  сигару  и  входят  в  гостиную,
застегнувшись  вкривь  и вкось.  Настает  день,  когда они, долго перед  тем
измеряя   пустое   пространство   или   же  нагромождая  иксы   под   Аа-Gg,
проанализируют  какой-нибудь  естественный  закон  и  разложат  какое-нибудь
простейшее  начало; и  вот толпа уже любуется новой машиной или какой-нибудь
тележкой, устройство которых поражает и сбивает нас с толку своей простотой.
Скромный  ученый  с улыбкой  говорит своим почитателям:  "Что  же  я создал!
Ничего. Человек  не изобретает силу,  он направляет  ее, наука заключается в
подражании природе".
     Когда Рафаэль  вошел к  механику, тот стоял как вкопанный, и можно было
подумать, что  это повешенный, который, сорвавшись  с виселицы, стал стоймя.
Планшет  следил  за  агатовым шариком,  катавшимся  по циферблату  солнечных
часов, и ждал, когда он остановится. У бедняги не было ни ордена, ни пенсии,
ибо он не умел  показать  товар  лицом. Он  был счастлив  тем, что  стоит на
страже  открытия, и не думал ни о славе, ни о свете, ни о самом себе, он жил
наукой, ради науки.
     -- Это  неизъяснимо!  -- сказал  он.  --  Ax! -- воскликнул он, заметив
Рафаэля. -- Я к вашим услугам. Как поживает ваша матушка?.. Зайдите к жене.
     "Ведь я и  сам мог бы жить так", -- подумал Рафаэль. Он показал ученому
талисман  и,  спросив,   как  на  него  воздействовать,  вывел  Планшета  из
задумчивости.
     -- Вы,  может  быть,  посмеетесь  над моим  легковерием,  --  сказал  в
заключение маркиз, -- но я не скрою от вас ничего. Мне кажется, что эта кожа
обладает такой силой сопротивления, которую ничто не может преодолеть.
     -- Светские  люди весьма  вольно обращаются с наукой, -- начал Планшет,
--  все они  в  беседе  с  нами  напоминают некоего  франта,  который сказал
астроному Лалан-ду,  приведя к нему после  затмения  нескольких дам: "Будьте
добры, начните сначала". Какое действие угодно вам произвести? Цель механики
-- применять законы движения или же нейтрализовать их. Что касается движения
самого по  себе, то я со всем смирением вынужден  объявить вам: мы бессильны
его определить. Ограничив себя таким образом, мы  наблюдаем некие постоянные
явления, которые  управляют действием  твердых  и жидких  тел.  Воспроизведя
первопричины  подобных  явлений,  мы  можем  перемещать  тела,  сообщать  им
движущую силу  при  определенной скорости, метать их, делить их на части или
на бесконечно малые частицы, смотря по тому, дробим мы их или  же распыляем;
можем  скручивать их, сообщать  им вращательное  движение, видоизменять  их,
сжимать,  расширять, растягивать. Вся наша  наука  зиждется на  одном только
факте. Видите шарик? -- продолжал Планшет. -- Он вот на этом камне. А теперь
он  там.  Как  мы  назовем  это действие, физически столь  естественное,  но
непостижимое для ума? Движение, передвижение, перемещение? Но ведь ничего же
не  стоит  за  этими пустыми словами.  Разве наименование  есть  уже решение
задачи? Вот,  однако, и вся  наука. Наши машины используют или разлагают это
действие,   этот  факт.  Этот  маловажный  феномен,  если  применить  его  к
веществам, взорвет Париж. Мы можем увеличить скорость за счет силы и силу за
счет  скорости.  Что  такое  сила  и скорость?  Наша наука  не может  на это
ответить, как не  может создать движение. Движение, каково  бы оно ни  было,
есть огромная энергия, а человек энергии не изобретает. Энергия едина, как и
движение, представляющее собой самую сущность  энергии.  Все  есть движение.
Мысль  есть  движение.  Природа основана на движении.  Смерть есть движение,
цели  коего нам мало известны. Если бог вечен, -- поверьте, и он постоянно в
движении.  Бог,  может  быть, и  есть  само  движение.  Вот почему  движение
неизъяснимо, как он,  глубоко, как он, безгранично, непостижимо, неосязаемо.
Кто когда-либо осязал движение, постиг  и измерил его? Мы ощущаем следствия,
не  видя самого движения. Мы можем даже отрицать его, как отрицаем бога. Где
оно? И где  его нет? Откуда оно исходит? Где его начало?  Где его конец? Оно
объемлет  нас, воздействует на  нас и  ускользает.  Оно очевидно,  как факт;
темно, как абстракция;  оно и следствие и причина  вместе.  Ему,  как и нам,
нужно  пространство, а  что такое пространство? Оно открывается нам только в
движении; без движения  оно только пустое слово.  Это проблема неразрешимая;
подобно пустоте, подобно сотворению мира, бесконечности, -- движение смущает
мысль человеческую, и человеку дано постигнуть лишь одно: что он  никогда не
постигнет движения. Между каждыми двумя точками, последовательно занимаемыми
в  пространстве  этим шариком для  разума человеческого находится  пропасть,
бездна, куда низвергся Паскаль. Чтобы воздействовать  на неведомое вещество,
которое  вы хотите подчинить  неведомой силе, мы должны сначала  изучить это
вещество;  в  зависимости  от  природных  своих  свойств  оно или лопнет  от
применения  силы,  или  же окажет  ей сопротивление; если  оно распадется на
части, а в ваши намерения не входило  делить его, мы не достигнем цели. Если
вы хотите сжать его -- необходимо  сообщить  равное  движение  всем частицам
вещества,  так, чтобы в равной степени  уменьшить разделяющие их промежутки.
Угодно вам растянуть  его  -- мы должны постараться сообщить каждой молекуле
равную  центробежную  силу, ибо  без  точного  соблюдения  этого  закона  мы
произведем   разрывы   непрерывности.   Существуют    бесконечные   способы,
безграничные комбинации движения. Какого результата вы хотите добиться?
     -- Я хочу добиться такого давления, которое могло бы растянуть эту кожу
до бесконечности... -- в нетерпении проговорил Рафаэль.
     -- Вещество -- явление конечное, а потому  и не может быть растянуто до
бесконечности,  --  возразил  математик,  --  однако  сплющивание  неизбежно
расширит  его поверхность  за счет толщины:  кожу можно расплющивать  до тех
пор, пока хватит ее вещества.
     --  Добейтесь  такого результата, и вы получите миллионы! -- воскликнул
Рафаэль.
     -- Брать  за это большие  деньги  просто нечестно, -- с флегматичностью
голландца сказал профессор.  --  В  двух  словах  я  расскажу  вам о машине,
которая раздавила  бы самого бога, как муху. Она способна сплющить человека,
так что он будет  похож на лист  пропускной бумаги, -- человека в сапогах со
шпорами, в галстуке, шляпе, с золотом, с драгоценностями, со всем...
     -- Какая ужасная машина!
     -- Вместо  того  чтобы  бросать детей  в  воду, китайцы должны были  бы
утилизировать их так, -- продолжал ученый, не думая о том, как возмутительно
его отношение к потомству.
     Весь отдавшись своей идее, Планшет взял пустой цветочный горшок с дырой
в  донышке и поставил его  на  плиту солнечных часов, затем пошел  в сад  за
глиной.  Рафаэль  был  в восторге,  как  ребенок, которому няня рассказывает
волшебную сказку. Положив глину на плиту. Планшет вынул  из  кармана садовый
нож, срезал две ветки бузины и принялся выдалбливать их, насвистывая,  точно
он был один в комнате.
     -- Вот составные части машины, -- сказал он. При помощи вылепленного из
глины  коленца  он  прикрепил  одну  из  этих  деревянных  трубочек  ко  дну
цветочного  горшка  так,  чтобы  ее отверстие примыкало к  отверстию горшка.
Сооружение напоминало огромную курительную трубку. Затем  он размял на плите
слой глины,  придал ему форму  лопаты с рукояткой, поставил цветочный горшок
на широкую  ее часть и укрепил  трубочку из бузины вдоль той  части глиняной
лопатки,  которая  напоминала рукоятку. Потом он прилепил  комочек  глины  у
другого  конца бузинной  трубки  и, воткнув здесь  такую  же  трубку  совсем
вертикально, при помощи  еще одного  коленца  соединил ее  с  горизонтальной
трубкой, так что воздух  или какая-либо жидкость могли  циркулировать в этой
импровизированной машине и бежать из вертикальной трубки через промежуточный
канал в пустой цветочный горшок.
     --  Этот  аппарат, --  заявил  он  Рафаэлю  с  серьезностью  академика,
произносящего вступительное слово, -- одно из самых неоспоримых свидетельств
о праве великого Паскаля на наше преклонение.
     -- Я не понимаю...
     Ученый улыбнулся.  Он отвязал от фруктового дерева  пузырек, в  котором
аптекарь прислал  ему липучее снадобье от муравьев,  отбил дно  и, превратив
пузырек в воронку,  вставил  ее  в  вертикальную  бузинную  трубку,  которая
прилажена была к горизонтальной трубке, соединенной с большим  резервуаром в
виде цветочного горшка;