я  плохо. Не
проявляется ли в ней эгоизм великих  людей,  так же как в  счастье -- эгоизм
глупцов?
     -- Должно быть, вы очень счастливы...
     --  Кто  первый  огородил  свои владения,  тот,  вероятно,  был  слабым
человеком, ибо от общества прибыль  только людям  хилым. Дикарь и мыслитель,
находящиеся на разных концах духовного мира, равно страшатся собственности.
     -- Мило! --  вскричал Кардо. -- Не  будь собственности, как могли бы мы
составлять нотариальные акты!
     -- Вот горошек, божественно вкусный!
     -- А на следующий день священника нашли мертвым...
     -- Кто говорит о смерти?.. Не шутите с нею! У меня дядюшка...
     -- И конечно, вы примирились с неизбежностью его кончины.
     -- Разумеется...
     --  Слушайте, господа!.. СПОСОБ УБИТЬ СВОЕГО  дядюшку. тсс!  (Слушайте,
слушайте!  ) Возьмите сначала  дядюшку, толстого и жирного,  по крайней мере
семидесятилетнего,  --  это  лучший  сорт  дядюшек.  (Всеобщее оживление.  )
Накормите его под каким-нибудь предлогом паштетом из гусиной печенки...
     -- Ну, у меня дядя длинный, сухопарый, скупой и воздержный.
     -- О, такие дядюшки -- чудовища, злоупотребляющие долголетием!
     -- И вот, -- продолжал господин, выступивший с речью о дядюшке, -- в то
время как он будет предаваться пищеварению, объявите ему о несостоятельности
его банкира.
     -- А если выдержит?
     -- Дайте ему хорошенькую девочку!
     -- А если он?.. -- сказал другой, делая отрицательный знак.
     -- Тогда это не дядюшка... Дядюшка -- это по существу своему живчик.
     -- В голосе Малибран пропали две ноты.
     -- Нет!
     -- Да!
     -- Aral  Ага!  Да и нет --  не к  этому ли сводятся все рассуждения  на
религиозные, политические и литературные темы? Человек -- шут, танцующий над
пропастью!
     -- Послушать вас, я -- дурак?
     -- Напротив, это потому, что вы меня не слушаете.
     -- Образование  --  вздор!  Господин  Гейнфеттермах  насчитывает  свыше
миллиарда  отпечатанных  томов,  а за всю жизнь нельзя прочесть  больше  ста
пятидесяти тысяч. Так вот,  объясните  мне,  что значит слово "образование".
Для  одних  образование  состоит  в  том,  чтобы  знать,  как  звали  лошадь
Александра  Македонского  или что дога господина Дезаккор звали Беросилло, и
не  иметь  понятия о  тех, кто впервые придумал сплавлять лес или же изобрел
фарфор. Для других быть образованным -- значит выкрасть завещание и прослыть
честным, всеми любимым и  уважаемым  человеком, но отнюдь  не  в  том, чтобы
стянуть часы (да еще вторично и при пяти отягчающих вину обстоятельствах), а
затем,  возбуждая  всеобщую  ненависть и презрение,  отправиться умирать  на
Гревскую площадь.
     -- Натан останется?
     -- Э, его сотрудники -- народ неглупый!
     -- А Каналис?
     -- Это великий человек, не будем говорить о нем.
     -- Вы пьяны!
     -- Немедленное  следствие  конституции  -- опошление  умов.  Искусства,
науки, памятники -- все изъедено эгоизмом, этой современной проказой. Триста
ваших буржуа, сидя на скамьях Палаты, будут думать только о посадке тополей.
Деспотизм,  действуя  беззаконно,  совершает  великие  деяния,  но  свобода,
соблюдая  законность,  не  дает себе труда  совершить  хотя бы  самые  малые
деяния.
     --  Ваше  взаимное обучение фабрикует  двуногие  монеты  по сто су,  --
вмешался  сторонник  абсолютизма. -- В  народе, нивелированном образованием,
личности исчезают.
     --  Однако  не  в  том  ли  состоит  цель  общества,  чтобы  обеспечить
благосостояние каждому? -- спросил сен-симонист.
     --  Будь у вас пятьдесят тысяч ливров дохода, вы и думать не стали бы о
народе.   Вы   охвачены   благородным   стремлением   помочь   человечеству?
Отправляйтесь на Мадагаскар: там вы  найдете маленький  свеженький  народец,
сенсимонизируйте его, классифицируйте, посадите его  в банку, а у нас всякий
свободно входит  в  свою  ячейку,  как  колышек  в  ямку. Швейцары здесь  --
швейцары,  глупцы  --   глупцы,   и  для  производства   в  это  звание  нет
необходимости в коллегиях святых отцов.
     -- Вы карлист[*]!
     -- А  почему бы и нет? Я люблю деспотизм, он  подразумевает  известного
рода презрение к людям. Я  не питаю  ненависти к  королям. Они так  забавны!
Царствовать в Палате, в тридцати миллионах миль от солнца, -- это что-нибудь
да значит!
     --  Резюмируем  в  общих  чертах ход  цивилизации, --  говорил  ученый,
пытаясь  вразумить  невнимательного скульптора,  и пустился в  рассуждения о
первоначальном развитии человеческого общества и о  первобытных  народах: --
При возникновении народностей господство было в известном смысле господством
материальным,  единым,   грубым,  впоследствии,   с   образованием   крупных
объединений,  стали  утверждаться правительства, прибегая к более или  менее
ловкому разложению  первичной власти. Так,  в  глубокой древности сила  была
сосредоточена в руках  теократии:  жрец  действовал  и мечом и  кадильницей.
Потом стало  два высших  духовных лица: первосвященник и  царь.  В настоящее
время  наше  общество,  последнее  слово  цивилизации,  распределило  власть
соответственно числу всех элементов, входящих в сочетание, и мы имеем дело с
силами,  именуемыми промышленностью, мыслью,  деньгами, словесностью. И  вот
власть,  лишившись единства, ведет  к  распаду  общества, чему  единственным
препятствием служит выгода. Таким образом, мы опираемся не на религию, не на
материальную силу, а на разум. Но равноценна ли книга мечу, а рассуждение --
действию? Вот в чем вопрос.
     -- Разум все убил! -- вскричал  карлист.  -- Абсолютная  свобода  ведет
нации  к  самоубийству;  одержав  победу,  они   начинают  скучать,   словно
какой-нибудь англичанин-миллионер.
     -- Что вы нам скажете нового? Нынче вы высмеяли все виды власти, но это
так же  пошло, как отрицать бога! Вы  больше ни во что  не верите. Оттого-то
наш  век похож на  старого  султана, погубившего  себя распутством! Ваш лорд
Байрон,  дойдя до  последней степени поэтического отчаяния,  в конце  концов
стал воспевать преступления.
     -- Знаете, что я вам скажу! --  заговорил совершенно пьяный Бьяншон. --
Большая или  меньшая доза фосфора делает  человека  гением  или  же злодеем,
умницей или же идиотом, добродетельным или же преступным.
     -- Можно ли так рассуждать о добродетели! -- воскликнул  де Кюрси. -- О
добродетели,  теме  всех  театральных пьес, развязке всех драм,  основе всех
судебных учреждений!
     -- Молчи, нахал! Твоя добродетель-Ахиллес без пяты, -- сказал Бисиу.
     -- Выпьем!
     -- Хочешь держать пари, что я выпью бутылку шампанского единым духом?
     -- Хорош дух! -- вскрикнул Бисиу.
     -- Они  перепились, как ломовые, -- сказал молодой человек, с серьезным
видом поивший свой жилет.
     -- Да,  в наше  время  искусство  правления заключается  в  том,  чтобы
предоставить власть общественному мнению.
     --  Общественному  мнению?   Да  ведь  это  самая  развратная  из  всех
проституток!  Послушать вас,  господа моралисты и политики, вашим законам мы
должны во всем отдавать  предпочтение перед природой, а общественному мнению
-- перед совестью. Да бросьте вы! Все истинно -- и все ложно! Если  общество
дало  нам  пух для подушек,  то это  благодеяние  уравновешивается подагрой,
точно  так   же  как  правосудие  уравновешивается  судебной  процедурой,  а
кашемировые шали порождают насморк.
     -- Чудовище! -- прерывая мизантропа, сказал Эмиль Блонде. -- Как можешь
ты порочить  цивилизацию,  когда  перед тобой  столь  восхитительные  вина и
блюда, а ты сам того и гляди свалишься под стол? Запусти зубы в эту косулю с
золочеными копытцами и рогами, но не кусай своей матери...
     -- Чем же я виноват, если католицизм  доходит до того, что в один мешок
сует тысячу богов, если Республика кончается всегда каким-нибудь Наполеоном,
если  границы  королевской  власти  находятся где-то между убийством Генриха
Четвертого  и  казнью  Людовика  Шестнадцатого,  если либерализм  становится
Лафайетом[*]?
     -- А вы не обнимались с ним в июле?
     -- Нет.
     -- В таком случае молчите, скептик.
     -- Скептики -- люди самые совестливые.
     -- У них нет совести.
     -- Что вы говорите! У них по меньшей мере две совести.
     --  Учесть  векселя самого  неба --  вот  идея  поистине  коммерческая!
Древние  религии представляли  собою  не  что  иное,  как  удачное  развитие
наслаждения  физического; мы, нынешние, мы развили душу и надежду -- в том и
прогресс.
     -- Ах, друзья мои, чего ждать от века, насыщенного политикой? -- сказал
Натан. -- Каков  был  конец "Истории короля богемского и семи  его замков"[*]- такой чудесной повести!
     -- Что?  -- через весь стол крикнул знаток. -- Да ведь это  набор фраз,
высосанных из пальца, сочинение для сумасшедшего дома.
     -- Дурак!
     -- Болван!
     -- Ого!
     -- Ага!
     -- Они будут драться.
     -- Нет.
     -- До завтра, милостивый государь!
     -- Хоть сейчас, -- сказал Натан.
     -- Ну, ну! Вы оба -- храбрецы.
     -- Да вы-то не из храбрых! -- сказал зачинщик,
     -- Вот только они на ногах не держатся.
     --  Ах,  может  быть,  мне  и  на  самом деле  не  устоять!  --  сказал
воинственный Натан, поднимаясь нерешительно, как бумажный змей.
     Он  тупо поглядел  на стол,  а затем, точно обессиленный своей попыткой
встать, рухнул на стул, опустил голову и умолк.
     -- Вот  было бы весело драться из-за произведения, которое я никогда не
читал и даже не видал! -- обратился знаток к своему соседу.
     -- Эмиль, береги фрак, твой сосед побледнел, -- сказал Бисиу.
     -- Кант? Еще один  шар, надутый воздухом и пущенный на  забаву глупцам!
Материализм и спиритуализм -- это две отличные ракетки, которыми шарлатаны в
мантиях отбивают один и тот же волан. Бог ли во всем, по Спинозе, или же все
исходит от бога, по святому  Павлу...  Дурачье!  Отворить или  же  затворить
дверь  --  разве это не одно и то же движение! Яйцо от курицы, или курица от
яйца? (Передайте мне утку! ) Вот и вся наука.
     -- Простофиля! -- крикнул ему ученый. -- Твой вопрос разрешен фактом.
     -- Каким?
     --  Разве  профессорские кафедры  были придуманы  для философии,  а  не
философия для кафедр? Надень очки и ознакомься с бюджетом.
     -- Воры!
     -- Дураки!
     -- Плуты!
     -- Тупицы!
     --  Где,  кроме  Парижа,  найдете вы столь живой, столь  быстрый  обмен
мнениями? -- воскликнул Бисиу, вдруг перейдя на баритон.
     --  А  ну-ка,  Бисиу,  изобрази  нам  какой-нибудь  классический  фарс!
Какой-нибудь шарж, просим!
     -- Изобразить вам девятнадцатый век?
     -- Слушайте!
     -- Тише!
     -- Заткните глотки!
     -- Ты замолчишь, чучело?
     -- Дайте ему вина, и пусть молчит, мальчишка!
     -- Ну, Бисиу, начинай!
     Художник застегнул свой черный фрак, надел  желтые перчатки и, прищурив
один глаз, состроил гримасу, изображая Ревю де Де  Монд[*],
но шум покрывал его голос, так что из его шутовской речи нельзя было уловить
ни  слова. Если не девятнадцатый век, так по крайней мере журнал ему удалось
изобразить: и тот и другой не слышали собственных слов.
     Десерт  был сервирован точно  по  волшебству.  Весь стол занял  большой
прибор  золоченой бронзы,  вышедший из  мастерской  Томира.  Высокие фигуры,
которым знаменитый  художник  придал  формы,  почитаемые в  Европе  идеально
красивыми, держали и  несли на плечах целые горы клубники,  ананасов, свежих
фиников, янтарного винограда,  золотистых персиков, апельсинов, прибывших на
пароходе  из Сетубаля,  гранатов,  плодов  из  Китая  --  словом,  всяческие
сюрпризы роскоши, чудеса кондитерского искусства,  деликатесы самые лакомые,
лакомства самые соблазнительные. Колорит гастрономических  этих картин  стал
ярче от блеска фарфора, от искрящихся золотом каемок, от изгибов ваз.
     Мох, нежный,  как  пенная  бахрома океанской волны, зеленый  и  легкий,
увенчивал фарфоровые копии  пейзажей Пуссена.  Целого немецкого княжества не
хватило  бы,  чтобы оплатить эту наглую роскошь. Серебро, перламутр, золото,
хрусталь в разных видах появлялись еще и еще, но  затуманенные взоры гостей,
на которых напала пьяная лихорадочная болтливость, почти не  замечали  этого
волшебства,  достойного  восточной  сказки. Десертные  вина внесли сюда свои
благоухания  и огоньки, свой остро волнующий сок и колдовские пары, порождая
нечто вроде умственного  миража,  могучими  путами  сковывая  ноги, отяжеляя
руки.  Пирамиды плодов были расхищены,  голоса грубели, шум возрастал. Слова
звучали  невнятно,  бокалы разбивались вдребезги,  дикий  хохот  взлетал как
ракета.  Кюрси схватил рог и протрубил  сбор. То был как бы сигнал, поданный
самим дьяволом. Обезумевшее сборище  завыло,  засвистало, запело, закричало,
заревело,  зарычало.  Нельзя  было не улыбнуться при виде веселых от природы
людей, которые вдруг  становились мрачны,  как развязки в пьесах Кребильона,
или  же  задумчивы, как моряки, путешествующие в карете. Хитрецы выбалтывали
свои тайны любопытным, но даже те  их не слушали. Меланхолики улыбались, как
танцовщицы после  пируэта. Клод  Виньон  стоял,  раскачиваясь из  стороны  в
сторону,  точно  медведь  в  клетке.  Близкие друзья  готовы  были  драться.
Сходство со зверями,  физиологами  начертанное на человеческих лицах и столь
любопытно  объясняемое,  начинало  проглядывать и  в  движениях и  в  позах.
Какой-нибудь Биша[*], очутись он здесь, спокойный и трезвый,
нашел бы для себя готовую книгу.  Хозяин дома, чувствуя, что  он опьянел, не
решался  встать,  стараясь  сохранить вид  приличный и радушный,  он  только
одобрял  выходки  гостей  застывшей  на  лице  гримасой.  Его  широкое  лицо
побагровело, стало  почти лиловым  и страшным,  голова  принимала участие  в
общем движении, клонясь, как бриг при боковой качке.
     -- Вы их убили? -- спросил его Эмиль.
     -- Говорят, смертная казнь будет  отменена в  честь Июльской революции,
-- отвечал Тайфер, подняв брови с видом одновременно хитрым и глупым.
     -- А не снится ли он вам? -- допытывался Рафаэль.
     -- Срок давности уже истек! -- сказал утопающий в золоте убийца.
     --  И на  его гробнице,  --  язвительно вскричал  Эмиль,  --  мраморщик
вырежет: "Прохожий, в память о нем пролей слезу". О! -- продолжал он. -- Сто
су  заплатил бы я математику,  который при  помощи алгебраического уравнения
доказал бы мне существование ада.
     Подбросив монету, он крикнул:
     -- Орел -- за бога!
     --  Не глядите! --  сказал  Рафаэль, подхватывая монету. -- Как  знать!
Случай -- такой забавник!
     --  Увы! -- продолжал  Эмиль шутовским  печальным  тоном.  --  Куда  ни
ступишь,  всюду геометрия безбожника или "Отче  наш"  его святейшества папы.
Впрочем,  выпьем!   Чокайся!  --  таков,   думается  мне,  смысл  прорицания
божественной бутылки в конце "Пантагрюэля".
     --  Чему  же, как не "Отче наш",  --  возразил Рафаэль,  -- обязаны  мы
нашими  искусствами, памятниками,  может  быть, науками,  и --  еще  большее
благодеяние!  --  нашими  современными  правительствами,  где  пятьсот  умов
чудесным  образом  представляют  обширное  и  плодоносное  общество,  причем
противоположные  силы одна другую нейтрализуют,  а вся  власть предоставлена
цивилизации,  гигантской королеве, заменившей короля, эту древнюю и  ужасную
фигуру, своего  рода  лжесудьбу, которую  человек  сделал посредником  между
небом  и  самим  собою?  Перед  лицом  стольких  достижений  атеизм  кажется
скелетом, который ничего решительно не порождает. Что ты на это скажешь?
     -- Я думаю  о потоках крови, пролитых католицизмом,  -- холодно ответил
Эмиль. -- Он проник в наши жилы, в наши сердца, -- прямо всемирный потоп. Но
что делать!  Всякий мыслящий человек должен идти  под стягом  Христа. Только
Христос освятил торжество духа над материей, он один открыл нам поэзию мира,
служащего посредником между нами и богом.
     --  Ты  думаешь?  --  спросил  Рафаэль,  улыбаясь  пьяной   и  какой-то
неопределенной  улыбкой.  --  Ладно, чтобы  нам  себя  не  компрометировать,
провозгласим знаменитый тост: Diis ignotis (Неведомым богам (лат. )).
     И они осушили  чаши -- чаши науки, углекислого газа, благовоний, поэзии
и неверия.
     -- Пожалуйте в гостиную, кофе подан, -- объявил дворецкий.
     В этот момент почти все гости блуждали в том сладостном преддверии рая,
где свет разума гаснет, где тело, освободившись от своего тирана,  предается
на  свободе  бешеным радостям. Одни, достигнув апогея  опьянения, хмурились,
усиленно пытаясь ухватиться за мысль, которая удостоверила бы им собственное
их  существование; другие, осовевшие оттого, что пища у них переваривалась с
трудом, отвергали  всякое движение. Отважные ораторы еще произносили неясные
слова, смысл которых ускользал от них самих. Кое-какие припевы  еще звучали,
точно постукивала машина, по необходимости завершающая свое  движение -- это
бездушное подобие жизни.  Суматоха причудливо сочеталась с молчанием. Тем не
менее, услыхав голос слуги, который вместо хозяина  возвещал новые  радости,
гости направились в залу, увлекая и поддерживая друг друга,  а кое-кого даже
неся на руках.  На  мгновение толпа остановилась  в  дверях,  неподвижная  и
очарованная.   Все  наслаждения  пира   побледнели  перед  тем  возбуждающим
зрелищем,  которое  предлагал  амфитрион  в  утеху  самых  сладострастных из
человеческих  чувств.  При свете горящих  в  золотой  люстре свечей,  вокруг
стола, уставленного  золоченым  серебром, группа  женщин  внезапно предстала
перед остолбеневшими  гостями, у  которых глаза заискрились, как бриллианты.
Богаты  были уборы, но  еще  богаче  -- ослепительная женская красота, перед
которой меркли  все  чудеса этого дворца. Страстные взоры дев, пленительных,
как феи, сверкали ярче потоков света, зажигавшего отблески на штофных обоях,
на белизне мрамора и красивых выпуклостях бронзы. Сердца пламенели  при виде
развевающихся  локонов и по-разному привлекательных, по-разному  характерных
поз. Глаза окидывали изумленным взглядом пеструю гирлянду цветов, вперемежку
с сапфирами, рубинами и кораллами, цепь черных ожерелий на белоснежных шеях,
легкие   шарфы,   колыхающиеся,   как   пламя  маяка,  горделивые   тюрбаны,
соблазнительно скромные туники... Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал
любые прихоти.  Танцовщица, застывшая  в очаровательной  позе под волнистыми
складками  кашемира, казалась  обнаженной.  Там -- прозрачный газ,  здесь --
переливающийся  шелк  скрывал  или  обнаруживал  таинственные  совершенства.
Узенькие ножки говорили о любви,  уста безмолвствовали,  свежие и алые. Юные
девицы были такой тонкой подделкой под невинных, робких дев,  что, казалось,
даже прелестные их волосы дышат богомольной чистотою, а сами они  -- светлые
видения, которые  вот-вот развеются  от одного  дуновения.  А  там красавицы
аристократки с надменным  выражением лица, но  в сущности  вялые, в сущности
хилые, тонкие, изящные, склоняли головы с таким видом, как будто еще не  все
королевские милости были ими распроданы. Англичанка -- белый и целомудренный
воздушный образ, сошедший с облаков Оссиана[*], походила  на
ангела печали, на голос совести,  бегущей  от  преступления.  Парижанка, вся
красота  которой в ее неописуемой  грации,  гордая своим туалетом и умом, во
всеоружии всемогущей своей слабости, гибкая и сильная, сирена бессердечная и
бесстрастная,  но умеющая  искусственно  создавать  все богатство страсти  и
подделывать  все оттенки нежности,  -- и она была на этом  опасном собрании,
где блистали также итальянки, с виду беспечные, дышащие счастьем, но никогда
не  теряющие  рассудка,  и  пышные  нормандки  с  великолепными  формами,  и
черноволосые  южанки с прекрасным  разрезом глаз.  Можно было подумать,  что
созванные Лебелем версальские красавицы, уже с утра приведя в готовность все
свои  приманки, явились  сюда,  словно толпа  восточных рабынь, пробужденных
голосом  купца  и  готовых  на заре  исч