ни разговаривали  шепотом, Рафаэль без труда  догадался, что стал
предметом  какого-то  спора, и  наконец уловил несколько фраз, произнесенных
вслух.
     -- Ты?
     -- Да, я!
     -- Не посмеешь!
     -- Держу пари.
     -- О, он не откажется!
     Когда  Валантен,  которому  не  терпелось  узнать,  о  чем  идет  спор,
остановился, прислушиваясь к разговору, из бильярдной вышел молодой человек,
высокий и широкоплечий, приятной наружности,  но  со  взглядом пристальным и
нахальным,  свойственным людям,  опирающимся  на  какую-нибудь  материальную
силу.
     -- Милостивый  государь,  -- спокойно обратился он  к  Рафаэлю,  -- мне
поручили сообщить  вам то, о чем вы, кажется,  не догадываетесь: ваше лицо и
вся ваша особа не нравятся здесь никому, и мне в частности...  Вы достаточно
воспитаны  для  того,  чтобы пожертвовать  собою  ради общего блага, поэтому
прошу вас не являться больше в курзал.
     -- Милостивый  государь,  так  шутили  во  времена  Империи  во  многих
гарнизонах,  а  теперь это  стало весьма  дурным  тоном, -- холодно  отвечал
Рафаэль.
     -- Я не шучу,  -- возразил молодой человек. --  Повторяю: ваше здоровье
может пострадать от пребывания  в  курзале.  Жара, духота,  яркое освещение,
многолюдное общество вредны при вашей болезни.
     -- Где вы изучали медицину? -- спросил Рафаэль.
     --  Милостивый государь, степень бакалавра я получил в  тире  Лепажа, в
Париже, а степень доктора -- у короля рапиры Серизье.
     -- Вам  остается  получить последнюю  степень, -- отрезал Валантен.  --
Изучите правила вежливости, и вы будете вполне приличным человеком.
     В  это  время молодые  люди, кто  молча,  кто пересмеиваясь,  вышли  из
бильярдной;  другие  бросили  карты  и  стали  прислушиваться к  перебранке,
тешившей им  душу. Одинокий среди  враждебных ему  людей,  Рафаэль  старался
сохранить  спокойствие  и   не  допустить   со  своей  стороны  ни  малейшей
оплошности, но  когда противник нанес  ему оскорбление  в форме  чрезвычайно
резкой и остроумной, Рафаэль хладнокровно заметил:
     -- Милостивый государь,  в наше время не принято давать  пощечину, но у
меня нет слов, чтобы заклеймить ваше низкое поведение.
     -- Будет! Будет! Завтра объяснитесь, -- заговорили молодые люди и стали
между противниками.
     Оскорбителем был  признан  Рафаэль; встреча была  назначена возле замка
Бордо, на поросшем  травою склоне, неподалеку от недавно проложенной дороги,
по  которой победитель мог уехать в Лион. Рафаэлю  оставалось только слечь в
постель  или  покинуть  Экс. Общество  торжествовало.  В  восемь часов  утра
противник  Рафаэля с двумя  секундантами и  хирургом  прибыл первым на место
встречи.
     -- Здесь очень хорошо. И погода отличная  для  дуэли!  -- весело сказал
он, окинув взглядом  голубой небосвод,  озеро и скалы, -- в  этом взгляде не
было заметно ни тайных сомнений, ни печали. -- Если  я задену ему плечо,  то
наверняка  уложу  его в постель на  месяц,  -- продолжал он, --  не  так ли,
доктор?
     -- По меньшей мере, -- отвечал хирург.  -- Только оставьте в покое  это
деревце,  иначе вы  утомите руку и  не будете  как следует  владеть оружием.
Вместо того чтобы ранить, вы, чего доброго, убьете противника.
     Послышался стук экипажа.
     -- Это  он,  -- сказали секунданты и вскоре увидели экипаж с  четверкой
лошадей в упряжке; лошадьми правили два форейтора.
     -- Что за странный субъект! -- воскликнул противник Валантена.  -- Едет
умирать на почтовых...
     На  дуэли,   так   же  как  и  при  игре,  на  воображение  участников,
непосредственно  заинтересованных  в  том или  ином исходе, действует каждый
пустяк, и оттого молодой человек с некоторым беспокойством ждал, пока карета
не подъехала и не остановилась на  дороге. Первым тяжело спрыгнул с подножки
старый Ионафан и помог выйти Рафаэлю; старик поддерживал  его своими слабыми
руками и,  как любовник о своей возлюбленной, проявлял заботу о нем в каждой
мелочи. Оба двинулись по тропинке,  которая вела от большой дороги до самого
места дуэли, и, скрывшись из виду, появились много спустя: они шли медленно.
Четверо свидетелей  этой странной сцены почувствовали  глубокое волнение при
виде Рафаэля, опиравшегося  на  руку слуги: исхудалый, бледный, он  двигался
молча, опустив голову  и ступая, как подагрик. Можно  было подумать, что это
два старика,  равно  разрушенные:  один  -- временем,  другой  -- мыслью;  у
первого возраст обозначали седые волосы, у молодого возраста уже не было.
     --  Милостивый  государь, я  не  спал ночь,  --  сказал  Рафаэль своему
противнику.
     Холодные слова и страшный взгляд Рафаэля заставили вздрогнуть истинного
зачинщика дуэли, в глубине души он уже раскаивался, ему было стыдно за себя.
В том, как держался Рафаэль, в самом звуке его голоса и движениях было нечто
странное. Он умолк, и никто не смел нарушить молчания. Тревога и  нетерпение
достигли предела.
     -- Еще  не поздно  принести  мне  самые  обычные  извинения,  --  снова
заговорил  Рафаэль, -- извинитесь же, милостивый государь, не  то вы  будете
убиты.  Вы  рассчитываете на  свою ловкость, вы не  отказываетесь от мысли о
поединке, ибо уверены в своем превосходстве. Так вот, милостивый государь, я
великодушен,  я предупреждаю  вас, что  перевес  на моей  стороне. Я обладаю
грозным  могуществом.  Стоит мне  только  пожелать --  от  вашей ловкости не
останется  и  следа, ваш  взор затуманится,  рука у  вас дрогнет  и забьется
сердце; этого мало: вы будете  убиты. Я не хочу применять свою силу, она мне
слишком  дорого обходится. Не для вас  одного  это  будет  смертельно. Если,
однако, вы откажетесь принести мне извинения, то, хотя убийство -- привычное
для вас  дело, ваша  пуля полетит  в  этот горный  поток, а  моя,  даже  без
прицела, -- попадет прямо вам в сердце.
     Глухой ропот прервал Рафаэля. Говоря с противником, он не сводил с него
пристального, невыносимо  ясного  взора; он  выпрямился, лицо  у  него стало
бесстрастным, как у опасного безумца.
     -- Пусть он замолчит, -- сказал  молодой человек одному из секундантов,
-- у меня от его голоса все переворачивается внутри!
     --  Милостивый  государь,  довольно!  Вы  зря тратите  красноречие!  --
крикнули Рафаэлю хирург и свидетели.
     -- Господа,  я  исполнил свой  долг. Не  мешало  бы  молодому  человеку
объявить свою последнюю волю.
     -- Довольно! Довольно!
     Рафаэль  стоял  неподвижно,  ни  на мгновение  не теряя  из виду своего
противника,  который,  как  птичка  под  взглядом  змеи,  был  скован  почти
волшебною  силою; вынужденный подчиниться  убийственному  этому  взгляду, он
отводил глаза, но снова невольно подпадал под его власть.
     -- Дай мне воды, я хочу пить... -- сказал он секунданту.
     -- Ты боишься?
     -- Да, -- отвечал он. -- Глаза у него горят и завораживают меня.
     -- Хочешь перед ним извиниться?
     -- Поздно.
     Дуэлянтов поставили  в пятнадцати шагах  друг  от друга. У каждого была
пара пистолетов,  и, согласно условиям  этой  дуэли, противники  должны были
выстрелить по два раза, когда  им угодно, но только после  знака,  поданного
секундантами.
     --  Что  ты  делаешь,  Шарль?  --  крикнул  молодой человек,  секундант
противника Рафаэля. -- Ты кладешь пулю, не насыпав пороха!
     --  Я погиб!  --  отвечал  он шепотом.  --  Вы  поставили  меня  против
солнца...
     --  Солнце  у вас за спиной, --  суровым и торжественным  тоном  сказал
Валантен и, не обращая внимания ни на то, что сигнал уже  дан, ни на то, как
старательно целится в него противник, не спеша зарядил пистолет.
     В   этой  сверхъестественной  уверенности  было   нечто  страшное,  что
почувствовали  даже  форейторы,  которых привело сюда жестокое  любопытство.
Играя   своим  могуществом,  а  может  быть,  желая  испытать  его,  Рафаэль
разговаривал с Ионафаном  и смотрел на него под выстрелом своего врага. Пуля
Шарля отломила  ветку  ивы  и рикошетом упала  в  воду.  Рафаэль,  выстрелив
наудачу, попал противнику в сердце и, не обращая внимания на то, что молодой
человек  упал, быстро  вытащил  шагреневую  кожу, чтобы  проверить,  сколько
стоила ему жизнь человека. Талисман был не больше дубового листочка.
     -- Что же вы мешкаете, форейторы? Пора ехать! -- сказал Рафаэль.
     В  тот же вечер он  прибыл во Францию и по Овернской  дороге  выехал на
воды в Мон-Дор. Дорогой у него возникла внезапная мысль, одна из тех мыслей,
которые западают в душу, как солнце сквозь густые  облака роняет свой луч  в
темную долину.  Печальные  проблески безжалостной мудрости!  Они озаряют уже
совершившиеся события,  вскрывают  наши ошибки,  и мы сами тогда  ничего  не
можем простить себе. Он вдруг подумал, что обладание могуществом, как  бы ни
было оно безгранично, не  научает пользоваться  им.  Скипетр --  игрушка для
ребенка, для Ришелье -- секира, а для Наполеона -- рычаг, с помощью которого
можно  повернуть мир. Власть оставляет  нас такими  же,  каковы мы  по своей
природе,  и возвеличивает  лишь  великих. Рафаэль  мог  все,  но не  свершил
ничего.
     На мондорских водах  все то же общество удалялось от него  с неизменной
поспешностью, как животные  бросаются  прочь  от  павшего животного,  зачуяв
издали смертный дух.  Эта  ненависть была  взаимной.  Последнее  приключение
внушило  ему глубокую неприязнь к обществу. Поэтому  первой  заботой Рафаэля
было  отыскать  в окрестностях уединенное  убежище. Он  инстинктивно  ощущал
потребность   приобщиться  к  природе,  к   неподдельным   чувствам,  к  той
растительной жизни, которой мы так охотно предаемся  среди полей. На  другой
день по приезде он не без труда  взобрался на вершину Санси, осмотрел горные
местности,  неведомые  озера,  сельские хижины Мон-Дора, суровый, дикий  вид
которых  начинает  ныне  соблазнять  кисть  наших  художников.  Порою  здесь
встречаются  красивые уголки,  полные  очарования  и свежести,  составляющие
резкий контраст  с  мрачным  видом  этих  угрюмых гор. Почти  в полумиле  от
деревни Рафаэль очутился  в  такой  местности, где  игривая  и  веселая, как
ребенок, природа, казалось,  нарочно  таила лучшие свои сокровища.  Здесь, в
уединенных этих  местах, живописных и милых,  он и задумал поселиться. Здесь
можно было жить спокойной, растительной жизнью -- жизнью плода на дереве.
     Представьте  себе  внутренность опрокинутого гранитного конуса,  сильно
расширяющуюся кверху, -- нечто вроде  чаши с  причудливо изрезанными краями;
здесь -- ровная,  гладкая, лишенная  растительности голубоватая поверхность,
по  которой, как по зеркалу, скользят  солнечные лучи; там  -- изломы  скал,
перемежающихся  провалами,  откуда  застывшая  лава свисает глыбами, падение
которых исподволь подготовляется дождевыми водами,  скал, нередко увенчанных
низкорослыми деревьями, которые треплет  ветер; кое-где темные и  прохладные
ущелья, где стоят купы высоких, точно кедры, каштанов, где желтоватые склоны
изрыты пещерами,  открывающими  черную и глубокую пасть, поросшую  ежевикой,
цветами,  украшенную полоской зелени.  На дне этой чаши,  которая  когда-то,
вероятно,  была кратером  вулкана,  находится  небольшое озеро с  прозрачной
водою, сверкающей, как бриллиант. Вокруг этого глубокого водоема в гранитных
берегах,  окаймленного ивами, шпажником, ясенями и  множеством  благоухающих
растений,  которые в  ту  пору  цвели,  --  простирался  луг,  зеленый,  как
английский газон; трава его, тонкая и красивая, орошалась водой, струившейся
из расщелин  в скалах, и удобрялась перегноем растений, которые беспрестанно
сносила буря с высоких вершин. Образуя  зубчатые очертания, точно оборка  на
платье, озеро  занимало пространство примерно в три арпана. Скалы так близко
подходили к воде, что луг, вероятно,  был шириною  не более двух арпанов,  в
некоторых  местах едва прошла бы  корова. Повыше растительность исчезала. На
небе  вырисовывались гранитные  скалы  самых  причудливых форм,  принимавшие
неясную окраску, которая придает вершинам гор некоторое сходство с облаками.
Нагие,  пустынные  скалы  противопоставляли  мирной  прелести  долины  дикую
картину  запустения: глыбы, грозящие обвалом, утесы столь прихотливой формы,
что один из  них  назван Капуцином -- так он  напоминает монаха.  Порою  луч
солнца освещал эти острые  иглы, эти  дерзко  вздыбившиеся каменные громады,
эти  высокогорные  пещеры, и, послушные течению дневного светила  и причудам
воздуха, они то принимали  золотистый оттенок, то окрашивались в  пурпур, то
становились ярко-розовыми, то серыми, тусклыми. Выси гор беспрестанно меняли
свою окраску, переливаясь радугой, как голубиное горло.  Иногда, на рассвете
или на закате, яркий луч  солнца, проникнув  между двумя застывшими  волнами
гранита,  точно  разрубленного топором,  доставал  до  дна  этой  прелестной
корзины и играл  на  водах  озера, как  играет он,  протянувшись  золотистой
полоской сквозь щель ставня, в испанском доме, тщательно  закрытом на  время
полуденного  отдыха.  Когда же  солнце стояло  высоко  над старым  кратером,
наполнившимся  водою еще во времена  какого-то допотопного  переворота,  его
каменистые берега нагревались, потухший вулкан как будто загорался, от тепла
быстрее  пробуждались  ростки,  оплодотворялась растительность, окрашивались
цветы и зрели плоды в этом глухом, безвестном уголке.
     Когда  Рафаэль  забрел  сюда, он заметил,  что на лугу пасутся  коровы;
пройдя  несколько шагов по  направлению к озеру, он увидел  в том месте, где
полоса  земли расширялась, скромный дом, сложенный из гранита,  с деревянною
крышей.   Кровля  этой  необыкновенной   хижины,   гармонировавшей  с  самой
местностью, заросла  мхом,  плющом и цветами,  изобличая  глубокую древность
постройки.   Тонкая   струя   дыма,   уже   не  пугавшая   птиц,  вилась  из
полуразрушенной трубы.  У двери стояла  большая  скамья  меж  двух  огромных
кустов  душистой жимолости, осыпанных  розовым  цветом.  Стен почти не  было
видно сквозь ветви  винограда,  сквозь гирлянды роз и жасмина, которые росли
на  свободе, как придется.  Видно, обитатели  не  обращали внимания  на  это
сельское  убранство,  совсем за  ним  не  следили  и  предоставляли  природе
развиваться  в  живой и  девственной  прелести.  На  солнце  сушилось белье,
развешанное на смородиновом кусте. Кошка  присела  на трепалке для  конопли,
под которой, среди картофельной шелухи,  лежал только  что вычищенный медный
котел. По другую сторону дома Рафаэль заметил изгородь из сухого терновника,
поставленную,  вероятно,  затем, чтобы  куры  не  опустошали  сад  и огород.
Казалось, мир кончается здесь.  Жилище  было похоже на  те искусно сделанные
птичьи  гнезда,  что   лепятся  к   скалам   и  носят  на   себе   отпечаток
изобретательности, а в  то же время небрежности. Это была природа  наивная и
добрая,  подлинно дикая, но поэтичная, ибо она  расцветала за тысячу миль от
прилизанной  нашей  поэзии  и  не  повторяла  никакого  чужого  замысла,  но
зарождалась сама  собою, как подлинное торжество случайности.  Когда Рафаэль
подходил, солнечные лучи падали справа почти горизонтально, от  них сверкала
всеми  красками   растительность,  и  при  этом  волшебном  свете  отчетливо
выделялись пятна тени,  серовато-желтые скалы,  зелень  листьев всевозможных
оттенков, купы синих, красных, белых  цветов, стебли и колокольчики ползучих
растений, бархатные мхи,  пурпуровые  кисти вереска и, особенно, ясная гладь
воды, где, как  в зеркале, отчетливо отражались гранитные  вершины, деревья,
дом, небо. На этой прелестной картине все сияло, начиная с блестящей слюды и
кончая  пучком  белесоватой  травы,  притаившейся  в  мягкой  полутени.  Все
радовало глаз  своей гармонией: и пестрая, с  лоснящейся шерстью, корова,  и
хрупкие  водяные  цветы, как  бахрома, окаймлявшие  котловину,  над которыми
жужжали  лазоревые  и  изумрудные насекомые, и  древесные корни,  увенчавшие
бесформенную  груду голышей  наподобие русых  волос. От благовонного  тепла,
которым дышали воды,  цветы  и  пещеры уединенного этого  приюта,  у Рафаэля
появилось какое-то сладостное ощущение.
     Торжественную   тишину,  которая   царила  в   этой  рощице,  по   всей
вероятности,  не попавшей  в  списки сборщика податей, внезапно нарушил  лай
двух  собак.  Коровы  повернули головы ко входу  в долину,  а затем, показав
Рафаэлю  свои  мокрые морды  и, тупо  посмотрев на  него,  продолжали щипать
траву. Коза  с  козленком, точно каким-то  волшебством  повисшие на  скалах,
спрыгнули  на  гранитную  площадку  неподалеку от  Рафаэля  и  остановились,
вопросительно поглядывая на него. На тявканье  собак выбежал из дома толстый
мальчуган  и замер  с разинутым ртом, затем  появился седой старик  среднего
роста. Оба эти существа гармонировали с окрестным видом, воздухом, цветами и
домом.  Здоровье било через край среди этой изобильной  природы, старость  и
детство были здесь прекрасны. Словом, от всех  разновидностей живых  существ
здесь веяло первобытной непосредственностью, привычным счастьем, перед лицом
которого  обнажалась вся  ложь ханжеского нашего  философствования и  сердце
излечивалось от  искусственных  страстей.  Старик, казалось, мог бы  служить
излюбленной натурой для  мужественной  кисти  Шнетца: загорелое лицо с сетью
морщин,  вероятно, жестких на ощупь; прямой нос,  выдающиеся  скулы,  все  в
красных  жилках, как  старый виноградный лист,  резкие черты -- все признаки
силы, хотя  сила уже иссякла;  руки,  все еще мозолистые,  хотя  они уже  не
работали, были покрыты  редким седым волосом;  старик  держался, как человек
воистину свободный, так что  можно было вообразить, что в Италии он  стал бы
разбойником из любви к бесценной свободе. У ребенка,  настоящего горца, были
черные глаза, которыми  он мог смотреть на солнце не щурясь, коричневый цвет
лица,  темные  растрепанные волосы.  Он был ловок,  решителен,  естествен  в
движениях, как  птица;  одет  он был в  лохмотья, и сквозь  них просвечивала
белая, свежая кожа. Оба  молча стояли рядом, с одним и  тем же выражением на
лице,  и  взгляд  их  говорил  о совершенной  тождественности  их  одинаково
праздной  жизни. Старик перенял у ребенка его игры,  а  ребенок у старика --
его прихоти, по особому договору между двумя видами слабости -- между силой,
уже  иссякающей,  и  силой, еще  не развившейся. Немного  погодя  на  пороге
появилась женщина лет тридцати. Она на ходу  сучила нитку. Это была овернка;
у  нее  были белые  зубы,  смуглое, веселое и открытое  лицо, лицо настоящей
овернки,  стан  овернки, платье и прическа овернки, высокая грудь  овернки и
овернский  выговор, трудолюбие,  невежество,  бережливость,  сердечность  --
словом, все вместе взятое олицетворяло овернский край.
     Она поклонилась Рафаэлю; завязался разговор. Собаки успокоились, старик
сел  на  скамью на  солнышке, а  ребенок ходил  за матерью  по пятам,  молча
прислушивался и во все глаза смотрел на незнакомого человека.
     -- Вы не боитесь здесь жить, голубушка?
     -- А чего бояться?  Когда загородим вход, кто сюда может войти? Нет, мы
ничего  не боимся! И то сказать, -- добавила она,  приглашая маркиза войти в
самую большую комнату в доме, -- что ворам и взять-то у нас?
     Она  обвела  рукой закопченные  стены,  единственным украшением которых
служили разрисованные голубой, красной  и зеленой  красками картины: "Смерть
Кредита", "Страсти  господни"  и "Гренадеры  императорской гвардии";  да еще
была в  комнате  старая ореховая кровать с колонками, стол на витых  ножках,
скамьи, квашня, свиное сало,  подвешенное к потолку, соль в горшке, печка  и
на  полке очага  пожелтевшие  раскрашенные гипсовые фигуры.  Выйдя  из дома,
Рафаэль заметил среди скал мужчину с мотыгой в руках, который, нагнувшись, с
любопытством посматривал на дом.
     -- Хозяин, -- сказала овернка, и у нее появилась обычная для крестьянки
улыбка. -- Он там работает.
     -- А старик -- ваш отец?
     -- Нет, изволите ли видеть, это